Александр Бабин
Узник концлагеря Дахау

Глава 1

Иван с Татьяной встречали утро на верхней полке сеновала. Сидеть на лавочке у двора, когда с вечера покрапывал дождь, промокнешь. А тут сухо и лежать на свежескошенной траве одно удовольствие, не уступает той же перине. В деревне от людских глаз не скрыться, все на виду. Те же родители осудят: молодые до свадьбы легли в постель без их благословения, грех большой…

Гнедой зафыркал, замотал гривой и стал просовывать голову в расщелину дощатой двери, пытаясь вырваться из конюшни, видя, как дед Самойл вывел на поляну молодую серую кобылку. Ременной конской путой проворно спутал у нее ноги и ладонью хлестко ударил по ее гладкой холке. Лошадка отпрыгнула, встала, почуяв гнедого, задрала морду, ответив ему конским ржанием.

– Вот сосед неспокойшина в такую рань коня вывел, по нашему околотку больше некому. А ты что приумолкла, боишься моих родителей. Пусть смотрят, что скрывать-то, если в воскресенье свадьба прилажена. – Иван с теплотой в голосе прошептал слова Татьяне.

Гнедой не успокаивался, копытами бил землю.

– Орлик, тэр! Ты чего раздухарился, щас у меня хлыста получишь! – вполголоса прикрикнул он на него.

Татьяна приподняла голову, прислушиваясь, сказала:

– У тебя отец строгий, вдруг зайдет, со стыда сгорю. Не дай бог еще отругает, скажет, не можете до свадьбы потерпеть. И что ему ответить?

– Он еще спит, как проснется, первым делом выходит на крыльцо покурить, услышим. Тань, а твои волосы пахнут цветами, буду называть тебя ромашкой.

– Хм, ромашкой, чудно! Это ты щас в чувствах говоришь ласковые слова, а как обживемся, начнешь заглядывать на молодых девок. У мужиков всегда так бывает, когда своя баба надоедает, щи вам свежие подавай. – Татьяна укорила его без злобы.

– Я не такой. Ты у меня в деревне всех красивее, что в деревне – на всем белом свете! Голос, как весенний ручеек журчит, ей-богу говорю.

– Скажешь еще на свете, свет он ведь большой. Третьего дня на вечерках попадья рассказывала, будучи в девках к ней парень сватался. Хвасталась, все бабы на него заглядывали, а замуж вышла за попа, сказывала, он в то время овдовел, матушка при родах померла. Взяла его горемычного и пожалела. – Татьяна с легким затягом вздохнула, – вон какая она, бабья доля, от судьбы, видно, не уйдешь.

– Судьба, скажешь еще! То-то я гляжу, уполномоченный в ваш дом зачастил, глазами на тебя так и зыркает. Того гляди сватов пришлет, а он и мизинца твоего не стоит. Люди про него нехорошее говорят, якобы по бабам ходок, еще властью прикрывается. Вот скажи, чего ему от твоего отца нужно, как в деревню наведывается, первым делом идет к нему, что других дворов ему мало? Еще петухом щеголяет в яловых сапогах, опоясавшись портупеей с сумкой наперевес. Бахвалится, нате вот поглядите, люди добрые, какой я есть отец ваш родной.

– Ревнуешь? А зря, повода не даю. Недавно на Троицу отец ему шкворень ковал, кошева у него сломалась, а тут ноне снова что-то случилось, целый день в кузне с ним провозился. Твой отец кузнец, а ему не помогает, а мой на все руки мастер, – высказала слова с бахвальством. – У уполномоченного в Куртамыше семья, а в волости там не забалуешь, все на виду, он же партийный, отец о нем так сказывал. Надо же такое сказать – свататься, не люб он мне, глазенки хитрые, бегают как у поросенка, еще и завистливый: хаит начальство, а сам на его место метит.

Татьяна поцеловала Ивана в щеку, продолжила уже мягким голосом:

– Что мы все про него да про него, нам о своей семье надо подумать. Не за горами забеременею и куда мы в одной избе с прирубом уместимся. Отец тебе что говорит, где нам место отведет – в горнице или, как ребятишкам, на полатях приладит? – спросила, одарив его улыбкой. – И куда вы бабушку Прасковею денете? А она у вас с гонором, начнет меня учить, как блины печь, старый он как малый. Да и тесно у вас, а в моем доме нам жить нельзя, люди судачить начнут, мужик к бабе под подол спрятался, – поглаживая русый чуб Ивана.

– Тятя в приходе лавку разобрал, бабушку туда переселит, а нам в горнице угол отвел. Пригрозил, пока ребенка не родим, вино в рот не брать. Я даже при нем не курю, запрещает, говорит стыдно ему перед соседями.

– И вправду, чего закурил-то. А ребенка родим, он что твой дым будет глотать.

– Я и курю-то с мужиками за компанию, так, балуюсь, – оправдался Иван, а сам думал: и вправду что закурил, буду, как дед Самойл, на полверсты табаком вонять.

Иван нежно приподнял голову Татьяны, встал, потягиваясь, протянул слова:

– Да-а коротка июньская ночь, светло как днем, – спустился по лестнице, подойдя к Орлику, рукой оттолкнул его морду от двери. – Ну-ка посторонись, женишок. Надо же сосед у ворот барином уселся, паровозом дымит, никак в лес собрался, вот и коня вывел ни свет ни заря, – смотря в щелку двери. – Недавно мужики лесника крепко угостили, так он с пьяни раздобрился, разрешил чащу рубить у якунечевского болота. Сегодня с отцом к вечеру намерились доехать до места, а то народ быстро ее вырубит, где ногой сухо. Ноне полая вода разлилась весело, подтопила молодяжник, подмокли корни. На моей памяти большой воды не припомню, старики говорят, год будет тяжелый. На прошлой неделе, на нижней улице мужики колодец копали. Нет, чтобы на пригорке его обустроить, решили поближе к реке, якобы там вода мягче. Так на жилу нарвались, вода фонтаном хлынула, копальщик чуть не утонул, вовремя ему веревку сбросили. Пришлось колодец закапывать. Сейчас на этом месте ручеек пробился, вода камень точит, с природой не поспоришь. Предки не зря деревню назвали Ключиками из-за ключей. Рядом с нашим покосом три небольших разлива, так в половодье вода берега подмыла под самый березняк. Деревья перекрыли русло, сухой ногой реку перейдешь. Опять же зимой бобрам раздолье, голодными не останутся!

– Знаю я ваши разливы, недавно с девчонками ходили за полевым чесноком и по пути зашли лицо умыть. На воду смотришь – темна, как сажа, да холодна, зубы ломит. А тут еще и водопады гудят, будто Илья Пророк по небу на колеснице ездит.

– Про Илью это вам попадья страшилки сказывала, веришь в церковные сказки?

– Верю, крещеная я, а ты что безбожник? – строго его спросила.

– Крест ношу, а вот душа как в клетке мечется, в школе учителя мозга поправили, ведь советская власть бога отменила, – непонятно сказал: в шутку или всерьез, что Татьяна тут же с напрягом ответила:

– То-то я смотрю у тебя дружки с отрубями в голове! Оказывается, Иван Плюхин собрался ехать в Алма-Ату учиться на художника. Ему что в колхозе работы мало?! Чудно! А знаешь, рядом с вашим покосом хвостом извивается ров, так в нем бьет родник из-под земли. Попадья говорит вода в нем святая, лечит от всех болезней. Умойся правой рукой только три раза и к тебе вернется просветление. Бог помогает тем, кто в него верит.

– Святая, скажешь еще! Пил я ее, и не раз, вода как вода, не отличить от той же речной. Отец как-то ей поил Орлика, получается, конь у нас сейчас святой! – Иван посмеялся над ее словами, продолжая смотреть в щелку двери. – Иди, лучше глянь на деда Самойла, сидит, покуривает, забросив ногу на ногу, не поверишь – летом и в валенках. Вот интересно, он когда-нибудь спит или, как наша дворняжка Жучка, все время в дозоре?!

– Что на него смотреть, он не икона, – и слезла с сеновала, подошла к Ивану, нежно обняла его за плечи, прижалась щекой к широкой спине. – Вот родим ребенка, тебя обязательно в армию заберут, сердцем чувствую. Знай в вашем доме не останусь, к родителям перееду, – утвердительно проговорила она.

– Ты, как бабка Даша, наперед видишь свою судьбу? Пади ворожила на меня? А?! – смеясь, ответил он.

– Всем нам, девкам, по богатому жениху нагадала. На рождество даже черта видели в зеркале, нагишом шел по натянутой нитке, в руке горящая свеча, морда свиная волосатая, правда тебе говорю, вот те крест, – и перекрестилась. – Напугал нас до смерти, из избы выскочили табором, никто и не помнит, как валенки надели. Я неделю заснуть не могла, в глазах стоял.

– Сами виноваты. А бабка Даша свою бесовскую ворожбу добром не закончит. Мужики сколько раз затыкали соломой в ее доме печную трубу, а она опять за свое берется, как с гуся вода. Прям сельсовет какой-то, шарлатанство ей же боком выйдет, черти ее саму из дома выгонят.

– Так она на свой дом отворот наколдовала, сказывала он у нее заговоренный, а власти к ней ни ногой. Попадья и то подтверждает ее колдовские чары. Недавно нас, девок, хитро расспрашивала, где ей взять лошадиную голову, хочет с ней обойти деревню, это чтоб все беды обходили ее стороной. Помнишь, еще детьми были, пожар полдеревни спалил. Как тут не поверишь в ее колдовство. У нее в сенцах на полках травы вениками сушатся, и все с дурманом.

Иван приоткрыл дверь в конюшне:

– Пора, а то и вправду отец нас увидит. Еще сосед не вовремя уселся пнем у двора, выйдем огородом.

Пройдя огородом, подошли к изгороди из жердей, Иван ловко перепрыгнул через нее. Татьяна, пролезая между жердями, платьем зацепилась за сучок:

– Чуть обновку не порвала, надо было идти порядком, прячемся, что цыгане лошадей крадут. – Татьяна недовольно высказалась, поправив на себе скомканное платье. – Я тут сама дойду, – поцеловала Ивана в щеку, отойдя на несколько шагов, обернулась. – Не стой пугалом, иди, а то и вправду люди увидят, греха не оберемся…

Иван, зайдя во двор с задних ворот, наткнулся на отца, он из деревянной кадки ведром черпал воду, выливал ее в птичье корыто:

– Отец, я управляюсь, чего ты за ведро ухватился, – Иван извинительным голосом проговорил слова.

– Ты лучше коня своди на реку, напой, в катке воды на донышке, курам только. Что, забыл натаскать? – пробурчал в ответ, исподлобья посмотрев на сына.

– Не забыл, приду, полную налью, колодец в метре, – ответил ему, чувствуя за собой вину. Зашел в конюшню, Орлик как будто знал, что его поведут на водопой, мирно стоял и посапывал. Надев на него узду, повел по двору, по пути с рогатки взял ведро. Выйдя из ворот на порядок, крикнул деду Самойлу, он все еще сидел на лавочке у своего двора:

– Самойл Никитич, низкий поклон вам! – Хочу спросить ты, когда-нибудь спишь, ни свет ни заря вывел на порядок свою кобылу, всех соседей подняла горластая!

– Зимой выспитесь, – кх, кх, прокашлялся он в кулак, – подсядь лучше ко мне, покури маво табаку прошлогоднего сахарного, нынче при такой жаре ни встрастет крепким, год будет неурожайным.

– Некогда мне с тобой прохлаждаться, видишь, коня веду поить, за одним корчажку проверю. Два дня ее не смотрел, рыбы налезло – одному не унести, может, мне поможешь! – говорил с ним как с малым дитем.

– Помог бы, да тяжело на гору подниматься, я же в валенках. Гольян попадется, нам с бабкой чашку отсыпь, она сегодня стряпню завела, пирог спечет.

– Может, карасиков положить, все пожирнее.

– Пирог из гольянов вкуснее!

– А ты что летом валенки напялил, зиму ждешь, так еще рано, – продолжал подшучивать над дедом.

Иван попридержал коня.

– Вот доживешь до моих лет и узнаешь, какова она, ломота, в коленях. В империалистическую ноги поморозил, германец проклятый трое суток с окопа голову не давал поднять, с тех пор маюсь. Баня помогает, лечусь крапивным веником. Не пробовал париться крапивным веником, попробуй – до пят пробирает.

– У нас веники березовые. Крапивой, если что, ребятишек стегать, те, что в огородах пакостят. Сегодня с тятей за чащей собрались съездить, Орлика вот только схожу напою. Хочу по-соседски предупредить: сушняк, что растет у якунечевского болота, не руби, если намеришься в лес, лесник его нам отвел, – решил разыграть соседа, узнать его дневные планы.

Дед Самойл, ничего не ответив, по-молодецки соскочил с лавочки и направился к своей кобыле, быстро перебирая ногами.

– Самойл Никитич, случилось чего? – Иван выразил свой вопрос серьезным тоном, сдерживая смех, видать, его слова, он воспринял за правду.

Дед бросил на него хитрый взгляд:

– Сижу, покуриваю, лясы с тобой точу, совсем из ума выжил, язви его! Я ж собрался подкосить жнивье для овечек, съезжу, пока солнце не разыгралось. Поймаешь рыбу, бабке занеси, – торопливо проговорил он слова, не ответив на вопрос.

Иван вслед ему улыбнулся, подумав, темнит дед. Напоив на реке коня, неся в одной руке ведро с пойманной рыбой, второй держа под уздцы коня, подходя к своему дому, увидел, как дед Самойл уже успел запрячь лошадь в телегу и шустро выезжал со двора в настежь праздные ворота. Не закрывая их, вожжами резко ударил кобылу, она встрепенулась и чуть не галопом помчалась по порядку.

В это время из ворот вышел отец Ивана, посмотрев на удаляющую упряжку, сказал:

– Чего это он такой ужаленный, видать скипидара глотнул, коня загонит?

Иван, улыбаясь, ответил:

– Разыграл я его, сказал, что лесничий разрешил нам чащу рубить. Ох и дед хитрый, говорит, что по холодку овцам травы подкосит, а сам косу не взял, стало быть, топор спрятал под фуфайку, сидел на ней орлом. Вернется, скажет, литовку забыл взять, чтобы не возвращаться, по пути чащи нарубил, а топор в телеге случайно завалялся. Я вот смотрю на него: по годам он не старый, а ведет себя по-стариковски.

– Жизнь его потрепала. Он ведь побывал в германском плену. Что, не знал? Я еще молодой был, помню, как он вернулся с войны, еле ноги волочил, считай, на том свете побывал. Бабка у него с душой, это она его на ноги поставила. Хотя какая она бабка, в то время они моих годков были. Война, брат, не тетка, пирожками не угощает. Ты, давай, не переусердствуй своими шутками, не знаешь, какая у тебя судьба прикажет. Уполномоченный тут мне по секрету в кузне рассказал, только ты, сынок, наш разговор за душой оставь. Гитлер всю Европу на колени поставил. Волком смотрит в нашу сторону – коммунисты с жидами ему поперек горла встали. В военкомате списки призывников составляют, война начнется, сорокалетних мужиков первыми в строй поставят, те, кто помоложе, следующие. Вот оно как дело повернулось! Что примолк столбом, оробел от страха?!

Иван молчал. Первое, что ему пришло в голову, это слова Татьяны, его скоро заберут в армию. Бабка Даша напророчила. То ли и вправду она имеет колдовские силы, если в ее зеркале черти в явь являются.

– Брэ, – произнес он одно слово и потряс головой.

– Чего головой трясешь, не выспался? Мы с матерью в окошко видели, как вы с Татьяной, крадучись, выходили из конюшни. Понимаю, дело молодое, перечить не стану, девка она справная, из работящей семьи. Правда, у нее отец с характером, власть недолюбливает. Ну да ладно, это его личное дело, ты не на нем женишься. Вот свадьбу справим, начнем вам избу рубить. Молодым лучше жить отдельно от родителей – семья крепче, слава богу, возможность появилась. Председатель ко мне относится с уважением, в посевную с уборочной в кузне днюю и ночую, обещал красным лесом помочь, отведет в горелом колке клочок непожженной сосновой делянки. Вот она какая Советская власть, помогает нам крестьянам! – и напыжился как петух, выгнув колесом грудь, дав понять, что он его отец, Петр Никифорович Есин, в деревне уважаемый человек, работает кузнецом, должность большая.

– Тебя, батя, не понять: властью любуешься, а сам сказывал до революции у твоего отца свой лес имелся – руби, сколько захочешь. Вот когда вам надо было строить добротный дом, такой, как у Татьянинова отца. Три семьи не стеснят.

– Хотели ставить крестовой с сенцами, под железной крышей, так новая власть пришла, свои порядки установила, землю и лес отобрали. Помню, отец барином идет по лесу, а мы с братом Андреем гуськом за ним. Подойдет к березке, ее обойдет да обойдет не один раз, рукой погладит, как девку гладят, и скажет: «Пусть еще с годок подрастет красавица, а там посмотрим – рубить ее или нет». Во как берегли свой лес! У каждого леса хозяин имелся, сучка не найдешь, подчищали, как муку по сусеку! Летом топить печь дровами совестно и жалко, сухоподстоем обходились, где и соломой протапливали. Колотые дрова берегли на зиму, морозы под сорок, одной вязанкой не обойдешься. Я вот действительную службу проходил под Москвой, там погода мягче, но тоже не балует. Ветер продувает шинель насквозь, а буденовка у красноармейца так для форса, но русскому солдату приходится все тяготы терпеть. Ты порасспрашивай у Ильи Сапрыкина как мы с ним в кавалерии служили у самого маршала Ворошилова! Воевать не воевали, гражданская война закончилась, но тоже хлебнули вдоволь солдатской доли.

Орлик замотал головой, когда шмель, жужжа, повис над его ухом.

– Тэррр ты окаянный, – Петр Никифорович прикрикнул на коня и шлепнув ладонью по его морде. Он дернулся. – Закрой этого озорника в конюшню, сена брось с охапку, за чащей поедем, в поле покормится. Я дойду до кузни, с напарником для борон зубы куем, посевная прошла, много работы навалилось. Ты тоже на работу не опаздывай, вам, молодым, надо достроить ферму до холодов, скотины нынче много народилось, приплод под соломенным навесом в зиму не пустишь, померзнут. Председатель решил маслозавод запустить, возить молочку в Куртамыш за двадцать пять верст накладно. А масло, что с ним сделается, посолил и в леднике год хранится, – чуть помолчав: – Ладно, некогда лясы точить, умывайся и к столу, мать картовницу испекла, в погреб слазь, крынку молока достань.

– Хорошо, только добегу до соседей, деду Самойлу гольянов обещал отсыпать…

Татьяна, войдя в свой двор, сразу проследовала в баню. В предбаннике разделась, зайдя в моечную, потрогала в котле воду, с вечера была еще теплая. Во дворе ласково залаяла собака, посмотрела в окно: из дома на крыльцо с кастрюлей в руках вышла мать. К ней подбежала собака и стала тереться мордой об ее ноги.

– Мухтар, фу, поготь, щас покормлю, фу, весь подол мне обслюнявил, – ворчливо она проговаривала слова, отталкивая его ногой, подошла к собачьей будке. Мухтар, виляя хвостом, крутился вокруг нее. – Тебя, боров, не прокормить, пользы никакой.

Содержимое из кастрюли перелила в собачью миску и пошла в сторону бани. Татьяна приоткрыла дверь и, чтобы ее не напугать, опередила:

– Мам, тебе что воды набрать? – зная, что мать идет за теплой водой помыть кастрюлю.

– А ты что с утра в бане размываешься, опять всю ночь вечеровала? – с напором ее спросила.

Татьяна молчала. Мать покачала головой:

– Отец вот узнает твои похождения, опять наругает, но ты на него не сердись, для порядка стыдит, терпи. А вам с Иваном пора заканчивать крадучись женихаться в воскресенье свадьба, успеете налюбиться – жизнь долгая. Голодной на работу не ходи, зайди в дом, в чугунке каша гречневая с мясом. Вчера отец обкашивал огород, случайно курицу зарубил: видишь ли, место она облюбовала, гнезда в курятнике ей мало. А кастрюлю на речке помою, за одним в огуречнике польюсь. Корову я сама подою и отведу в табун. Долго не размывайся, вечером все равно баню подтапливать, слышишь.

– Хорошо, я недолго.

Татьяна, войдя в избу, застала отца за насадкой берестяных поплавков на рыболовную сеть. Он сидел на лавке у распахнутого окна, на подоконнике стояла фарфоровая кружка, из нее струйкой поднимался пар. Молчаливо посмотрел на дочь, взял кружку, неторопливо отпил пару глотков и снова продолжил работу.

Татьяна, как ни в чем не бывало, подошла к печи, ухватом достала из нее чугунок, деревянной ложкой наложила в тарелку гречневую кашу, села за кухонный стол и стала есть.

– Что ты ешь всухомятку-то, в чайнике шиповник запаренный, я его недавно подогрел, – отец мягким голосом нарушил тишину.

«Слава богу, пронесло с отчетом», – подумала Татьяна и налила в кружку отвар шиповника и чуть отпила:

– Чай сластит, ты что положил в чайник корни солодки? – подстраиваясь к отцовскому голосу, чтобы он ее не ругал. Значит, не догадывается, что провела ночь с Иваном. Во дворе имелся небольшой домик из сколоченных досок, и летом с подружками в нем часто вечеровали. Отец и сам допоздна в нем засиживался, заряжая патроны к своему ружью, готовясь к охоте. Отец старший в артели по заготовке рыбы и разной лесной живности. На окраине Куртамыша звероферма с чернобурками, песцами, норками. У него с товарищами по берегам озер выкопаны землянки, называют их ночлежками. А в лесах срублены избушки там все время проводят рабочие дни. Рыбу закатывают в деревянные бочки, круто солят. Отец говорит, зверьки с аппетитом едят их заготовки. Зимой капканами и петлями ловят зайцев, лис, осенью охотятся на дикую птицу. Звероферма отцу за его труд платит деньги, поэтому работать в колхозе за трудодни он не желает. Отец не пьет спиртного, не курит, охота и рыбалка для него отдых, и это его жизнь, так он говорит своим сыновьям, моим родным братьям Ивану и Афанасию. Братья почти погодки, восьми и шести лет. В деревне родителей уважают, величают по имени-отчеству – отца Семеном Ивановичем, маму Анной Николаевной, фамилия наша Сергеевы. Три года назад, по соседскому навету власти нашу семью обозвали кулаками, из волости внезапно пожаловали милиционеры. В хозяйстве кормились две коровы, так одну скотину с годовалой телкой увели с собой. Расспрашивали отца, где прячет деньги, на что им ответил отказом. Обыскали весь дом, даже в подполе картошку перерыли. Не найдя денег, отца с мамой продержали всю ночь в сельсовете. Братья, а им тогда годков-то было и того и меньше, прижавшись ко мне, просидели до утра, смотря в окно. С тех пор отец к людям при власти относится настороженно. Кого он уважает так это нашего председателя сельсовета Василия Степановича, он за крестьянина стоит душой.

Семен Иванович встал и сел рядом с Татьяной:

– Мы с матерью со сватами на счет свадьбы ладком обговорили, стол накроем в их дворе, погода нынче позволяет. С нашей стороны придут тринадцать человек, только близкие, всех за стол не усадишь, полдеревни родственников. У сватов и того меньше, с подружками сама решай, без них свадьба не обходится, а у Ивана дружки. Ну да ладно, свадьба у человека раз в жизни бывает, а жизнь у крестьянина не сладкая.

Татьяна, чтобы не молчать, отцу ответила:

– Иван на свадьбу пригласил своего дружка Ермолова Михаила. Он ему хвастался – новую гармонь купил.

– А-а, Мишка! Он лихой гармонист, бабы все пятки себе отобьют, как на работу пойдут, если что, ползком. А, дочка?! – сказал с такой теплотой в голосе, что Татьяна, не сдержав эмоции, обняла отца, прижалась щекой к его щеке.

– Папка, как я тебя люблю! – заплакав.

– Понимаю, дочка, с родного дома да в чужой, но ты не унывай, мы с матерью тебя в обиду не дадим. Обижать станут, приду, за руку возьму и домой приведу. Что нам люди, пусть потом по дворам языками чешут, детей с ними не крестить. Все будет хорошо. Иван – мужик работящий, образованный, восемь классов закончил, вот внучат народите, всем радости хватит, ребятишки, они, сближают семью. Вон видишь, как у нас с матерью получилось: ты уж замуж выходишь, а твои братья еще босонята. А вот и они!

Из горницы вышел Иван, за ним следом Афанасий, не ответив отцу, шмыгнули в сенцы в открытую дверь.

– Вам что не спится, куда в такую рань собрались? – прикрикнул он им вдогонку. – Вот сорванцы, никак рыбачить собрались, – сказал уже себе под нос. – Пусть рыбачат, детство оно ведь один раз в жизни богом дается, его не вернуть. Взрослая жизнь совсем другая, если рядом человек не люб, долгой покажется. Мы вот с матерью живем душа в душу, и вы с Иваном постарайтесь прожить по-людски. Всякие трудности будут на пути, судьба она тетка ворчливая, бывает, приходит и с косой! Ты ешь, а то опоздаешь на работу. Пшеницу веете? Заходил к вам на ток, посевная прошла, а гурты на треть убавились. Прошлый год урожайный. Оно ведь как получается, год на год не приходится, дай бог нынче хлеб уродился, – отец задал вопрос и сам же на него ответил.

В избу забежали ребятишки.

– Пап, дай нам ботовуху, наша вся в дырах, – сразу же упрашивающим голосом спросил Иван, старший из братьев. Подошел к рукомойнику, висевшему в закутке у печи, и стал умываться. Афоня в очереди держал в руках полотенце.

– На вас сетей не напастись, зачем возле кустов их расставляете, там же коряги,

на чистинке ставьте, удобнее.

– Так окунь в корягах прячется, мы вчера пробовали на удочку его половить, на чистой воде не клюют. Омуток нашли с окунем и карасем. С ребятишками уху сварим.

– В чем собрались варить-то, опять в материном ведре, возьмите тогда уж мой котелок, он в малушке, только после ухи его хорошенько с песком помойте. Да ноги не пораньте об коряги, костер жгите на берегу, в лес ни ногой. Ясно или ремнем пройтись, – отец строго сказал, а сам улыбался.

– Ясно, – пробурчал Афоня и толкнул локтем Ивана. – Давай быстрей, – подавая брату полотенце.

– Да не торопитесь вы, поешьте, никуда от вас рыба не уйдет, вся в речке останется. Хочу спросить, вчера за огуречником наткнулся на решето, веревка к ней привязана. Вы что рябчиков ей ловите? Щас же уберите, в запале птенцов желторотых подавите, подрастут – зимой наловитесь. Кроликов не забудьте покормить, воды им налейте.

Иван, насупившись, посмотрел на отца:

– Пап, кролики нор нарыли, повыскакивали из ямы, бегают по всему огороду. Клетки для них надо сделать.

– Кролам жить в яме вольготнее и зимой теплее. Вы же на улице не живете, в избе на печи греетесь, вот и у них яма та же печь. У кролов копать норы в крови, а ваша забота их затыкать, тут уж с этим делом только так. Вы хоть их сосчитайте, а то к осени все разбегутся, все труды ваши коту под хвост.

– Пробовали считать, не получается, бегают друг за другом и в норы прячутся.

– Тогда ждите холодов, прибегут на кормежку, тут и сосчитаете весь приплод. Ваша любимая сестра замуж выходит, выделите ей на свадьбу несколько кролов, гостей угостит, не жалко вам их отдавать? – сказал с хитринкой.

Афоня ответил за двоих:

– Нет, не жалко, только мы сами ей отберем, пятнистых крольчат оставим на приплод.

– Значит, договорились, а ботовуху возьмите под навесом. Сеть на ночь не оставляйте, ондатры ее погрызут, проклятые.

Наступил день свадьбы. Гости подтягивались к дому новобрачных. Бабы и мужики, ожидая приглашения сесть за стол, стояли друг от друга отдельно. Успевали наговориться. Так повелось у русских людей, ведь в округе, как говорят в народе, татарина не встретишь, сравнить культуру общения не с кем, да и где ей быть-то, когда в середине прошлого века из центральной России на необжитую зауральскую землю пришли переселенцы. Срубили крепкие дома из двухвековых сосен, на самом высоком месте возвели церковь со звонкими бархатными колоколами. Обосновались крепко, умельцы смастерили ветряную мельницу, рядом поставили кузницу с механическими кожаными мехами. На общем сходе избрали старосту, наделив его властными полномочиями следить за порядком, а он, пользуясь уважением, организовал даже пожарную службу, каждой семье полагалось по очереди целые сутки дежурить – ходить по деревне и бить в колотушку. Колотушка – эта доска с привязанным к ней на сыромятную тетиву деревянным шариком. Жители, слыша трещотку, следили за огнем, вовремя гася его в печах и в банях. Такой уклад жизни продолжался до революции, пришла советская власть и установила другие порядки.

Дед Самойл, обустроившись на скамейке у дома новобрачных, куря самокрутку, рассказывал молодежи, как жили сельчане до революции: «Летом работали крепко, пахали, сеяли, заготавливали дрова, сено, а вот зимой для души устраивали отдых. Скотину в пригонах не поили, водили на реку, у проруби с мужиками курили, делились новостями. Женщины занимались бабскими делами: ткали половики, вязали варежки, носки, варили разные каши, щи, пекли рыбные и грибные пироги. Колхозов в то время не было, на работу ходить не надо, лежи себе на печи да семечки щелкай. Вечеровали, читали церковные книги, играли в карты. Бедно никто не жил, даже кабак имелся, – говорил с бахвальством. – Хозяин кабака морской селедкой потчевал, хранил ее в ледяном погребе. Гуляли в кабаке мужики в возрасте, тридцатилетних парубков за стол не пускали. Да они и сами стеснялись заходить, обходили кабак стороной, дома бабы молодые, дети малые, где им пить-то горькую. Вот как строго в то время было!» – повторял он такие слова.

– Тебе что, дед, советская власть не по душе, царева кнута захотелось, – пошутил над ним кудрявый парень, у него в ногах стояла гармошка.

– Кнут в Москве первопрестольной, все смуты от нее идут по России, нам, крестьянам, не до баловства, царь или советска власть. Хотя угодить под плеть мог. В двадцатом году колчаковцы ураганом нагрянули в деревню. По дворам пошли цыганами, курей забирали, гусей, а у кого и овечку. Я, считай, с германской войны инвалидом вернулся и то грозились забрать в обоз, на подводе снаряды подвозить на передовую. Они ведь тут рядом воевали, за Тоболом.

– Да ты, дед, оказывается, белогвардеец, свои лампасы в сундуке прячешь?! – продолжал шутить все этот парень с гармонью.

– Я их обманул, в стогу три дня просидел, все мужики попрятались, никто против советской власти не пошел. Вон оно как! А ты говоришь колчаковец, молодой еще, припрут к стенке, пойдешь и черту служить. Я-то на своем веку повидал всякого, на телеге не увезешь, на две жизни хватит. Не дай бог кому таку судьбу, – и тут же крикнул: – Вот и жених пожаловал!

Из ворот вышел Иван, одет во все новое: темные брюки с подпоясанным кожаным ремнем, белую рубашку, на ногах коричневые туфли на шнурках.

– Мужики, немного потерпите, бабы заканчивают стол накрывать, – оповестил он гостей.

Дед Самойл с ответом всех опередил:

– А нам торопиться некуда, мы с бабкой управились, весь день впереди.

– Да ты, сосед, никак с утра угостился, глаза блестят?! – подтрунил его Иван.

– С устатку выпил, поправляю здоровье, я ведь ей ноги лечу. Сегодня на твоей свадьбе барыню отпляшу, бабам за мной не угнаться. Мишка, вижу гармонь у тебя новая, не порви меха!

– Ну гляди, дед, с круга сойдешь, стопки не получишь! – ответил гармонист, расплывшись в улыбке.

Свадьба весело гуляла несколько часов, но до ее окончания еще было далеко, последний гость мог задержаться и до утра. Родители новобрачных, как и полагается на русской свадьбе, первыми благословили молодоженов, пожелав им жить в любви, согласии уважать старших. Родня и гости тоже не остались в стороне, высказали теплые слова, прокричав неоднократно традиционное слово «горько». Молодые стеснительно целовались, угождая им. И ни по разу сходили на круг, гармонист обновил новую гармошку, она заливалась плясовой, барыней и подгорной. Бабам не хватило громкости звука каблуков, попросили мужиков снять с петель праздные ворота и положить их на землю. Каблуки выговаривали суть широкой русской души, а она готова раздать людям все, что у нее есть, и притом бесплатно.