Алекс Миро
Свет далеких звезд
Я пишу это письмо тебе, мой будущий ребенок. Когда придет время, я положу его в твой волшебный кармашек, исполняющий желания.
Однажды ты вырастешь и навсегда уйдешь от нас, как когда-то ушла я от своих мамы и папы. Но благодаря моему письму ты будешь знать, что все мы ходим по практически одинаковым комнатам, пока однажды не найдем того, с кем нам суждено быть вместе.
Придет день, и долгие годы твоих скитаний закончатся в той единственной комнате, запертой судьбой на Вечность. Там ты и останешься с тем человеком, которого сможешь узнать по-настоящему, с которым тебе захочется разделить все, что у тебя есть. Тогда ручка на двери вашей общей комнаты проржавеет. И это станет самым главным событием в твоей жизни!
Гадание цыганки
Одиночество – это выбор,
и его мы делаем сами.
Аль Квотион. «Словоточие»
Ветер гнал осенние листья по мостовым, город готовился к ночи. Камины остывали, вздыхали и отпускали в небо белый дым. Глаза окон один за другим закрывались деревянными ставнями. Дома задумывались о чем-то и замыкались в себе до следующего утра. Фонари горели, но под желтыми кругами света уже не играли дети. Попугаи засыпали в клетках, накрытых плотной тканью, а собаки возились, устраиваясь в будках на ночлег.
В полукилометре от города царственные львы беспокойно мерили грациозными шагами вольеры. Их шкуры цвета африканской саванны переливались в призрачных лучах луны. Дрессированный медвежонок просунул лапу сквозь прутья клетки, дотянулся до куста со спелыми красными ягодами и, притягивая ветки одну за другой, лениво объедал их.
Каждый год в конце сентября в город приезжал бродячий цирк. Шатры с полосатыми куполами и разноцветными лентами, пестрые, будто диковинные цветы, вырастали на пустыре за одну ночь. Снаружи они казались небольшими, но внутри скрывался огромный мир: терпкий запах диких животных, хриплое фырканье танцующих вальс лошадей, смертельное сальто акробатов, кролики из шляпы и другие чудеса, познать которые до конца не дано и самому любопытному зрителю.
Этим вечером шатры уже готовились отойти ко сну. Утомленный представлением клоун смыл грим, снял накладной красный нос и рыжий парик, взял в руки метелку. Он выметал из шатра фантики от конфет и скомканные входные билеты.
По арене, переваливаясь с боку на бок, ходил карлик. В руке он сжимал почтовый конверт, вытирал слезы рукавом длинной сорочки и зло пинал забытые акробаткой кегли. Потертый красный ковер арены пах звериной мочой и конским пометом. Но маленький человечек так привык к этим запахам, что уже не замечал их.
Угрюмый директор курил сигарету у выхода из шатра.
– Пора брать больше денег за представления. Еще немного, и нам нечем будет кормить зверей.
Дрессировщик, он же продавец билетов, сидел на сломанном стуле и тоже курил, любуясь темно-синими облаками в ночном небе.
– Заметил? Акробаточка-то наша влюбилась.
– Ты меня слушаешь? – директор повысил голос. – Нам опять придется кого-то выгнать! Хотя вроде уже некого, – мрачно резюмировал он.
– Старуху! – откликнулся дрессировщик. – Она никудышная гадалка. Пусть катится на все четыре стороны. На днях наболтала мне чепухи.
Он помрачнел, швырнул окурок на землю, придавил его ногой и вошел в шатер.
– Что она тебе сказала? – крикнул ему вдогонку директор.
– Что скоро придет мое время. Звучало жутко. Кажется, она сама пожалела о том, что ляпнула.
– Ерунда какая-то, – пробормотал директор. – Ладно, завтра ей сообщу. – Он устало потянулся. – А жаль, бродячий цирк без гадалки – не цирк.
Стоя в тени, рожденной светом гирлянд, растянутых между шатрами, их разговор подслушивал некто в длинном плаще с капюшоном.
* * *
Старая гадалка всегда ставила свой маленький шатер вдалеке от главного места представлений, ближе к пахучим звериным клеткам. Ей нравилось днями напролет не видеть ни директора, ни всю цирковую братию, но те, как назло, постоянно искали повод наведаться к ней. Старухе больше нравились зрители. Им она гадала особенно усердно: искала ответы внутри стеклянного шара, или в раскладе потертых карт, но больше всего любила читать судьбу по линиям на ладонях.
В тот вечер желающих заглянуть в будущее, протянув цыганке свою детскую, измазанную мороженым, или бледную женскую ладонь, было немного. Однако гадалка все равно утомилась. За тонкой тканью шатра выл осенний ветер, пожухлые листья, кувыркаясь, неслись по земле. Цыганка повязала шерстяную шаль на разболевшуюся поясницу. Она держала гадальный шар за постамент и усердно терла стекло тряпкой.
– Погадаешь мне?
От неожиданности цыганка вздрогнула и обернулась. В шатер ворвался холодный ветер.
– Закрыто, – проворчала она.
– Я ненадолго. Очень хочется узнать свою судьбу. Именно сегодня. – Незнакомец в длинном плаще с капюшоном уже входил в шатер.
Цыганка прекрасно знала, что такое нетерпение. Когда вскакиваешь посреди ночи, зажигаешь свечи и гадаешь-гадаешь без устали, пока не получишь ответы на те вопросы, что не дают спокойно уснуть.
– Ладно, садись.
Она указала на табурет по другую сторону круглого столика.
Вид нежданного гостя тревожил старуху. Под глубоким капюшоном не было видно его лица, а руки он старательно прятал в карманах плаща.
– Я могу погадать тебе на шаре, на картах, – дежурным тоном нараспев предложила цыганка.
– Погадай мне по ладони, – попросил гость.
– Так протяни мне руку.
Цыганка вглядывалась в темное нутро капюшона, но в его глубине ничего нельзя было различить.
Гость протянул ей пустой рукав, из которого вместо человеческой руки торчал кленовый лист. Осенний, яркий, с десятками прожилок. Цыганка отшатнулась от него.
– Это моя рука. Ты передумала гадать мне? – Голос звучал мягко, вкрадчиво.
– Это не рука… Это просто лист… – растерянно пролепетала старуха.
– Но ведь на нем столько линий! Ты предскажешь мне что захочешь и ни разу не ошибешься, – рассуждал голос.
Дрожа всем телом, цыганка подставила раскрытую ладонь под лист. Капюшон склонился ниже, всем своим видом показывая, что он готов внимательно слушать. Гадалка привычным движением провела указательным пальцем по кленовому листу. Длинная средняя прожилка, от которой отходят десятки более тонких, от тех – еще тоньше, словно непослушные ручейки, убегающие от породившей их реки. Ее веки сомкнулись. Перед мысленным взором, будто кинолента, возник рисунок, зашевелился, поплыл, уступая место меняющимся кадрам.
– Ты был песчинкой, потом камнем, потом горой, – начала она. – Каплей, рекой, затем морем. Ветром, белым облаком и грозовой тучей. Ты был рыбой, что вышла на берег, ящерицей, что бесшумно скользит по траве, обезьяной, что срывает с дерева спелый плод. И, наконец, человеком. Нет, всеми людьми. Всем живым и всем мертвым. Ты – все, что было, есть и будет на этой Земле во веки вечные.
Цыганка открыла глаза. Из капюшона на нее взирала пустота. Кленовый лист в ее руках пожух.
– Ты – господин Время? – недоуменно спросила она.
– А ты хорошо гадаешь, – спокойно ответила пустота. Одежда, что раньше казалась наполненной человеческой плотью, скукожилась и обвисла. Время больше не таилось от цыганки, не скрывало от нее свою истинную сущность.
– Зачем ты пришел ко мне? Ты лучше всех знаешь, что будет дальше.
– Порой меня настигает человеческая слабость и хочется поговорить с кем-нибудь, – произнес господин Время. Но голос его звучал иначе. Он был то щебетом, то скрежетом, то скрипом. Для одной этой фразы он собрал тысячи звуков.
– Мы поговорим, и ты уйдешь? – поинтересовалась старуха.
– Да, твое время еще не пришло, – господин Время усмехнулся собственной шутке. – Я видел, как ты росла, словно зернышко, в утробе матери, как родилась, как наливалась жизненным соком и как цвела – долго и обольстительно. О, я наслаждался твоим цветением! Видел, как ты, быстроногая и юная, плясала на городских площадях. Зеленые, розовые, алые цветы на твоей юбке кружились каруселью, ткань раздувалась непокорным парусом, рождала смерчи и торнадо. Я видел, как ты расчесывала длинные черные волосы, опутывала ими любовников, тугими косами распаляла до безумия страсть тех, кто не достоин даже твоего мизинца. Я видел, как ты шла, смелая, истирая камни мостовых в пыль, круша двери, ограды, ворота, – шла, смеясь и дразня. Ты помнишь себя такую?
Да, она помнила. Глубокие морщины на ее лице разгладились, в глазах снова полыхнули две яркие искры, волосы, совсем седые, вдруг почернели и стали глаже императорского шелка. Ее дрожащие руки, сжимавшие кленовый лист, обрели силу.
Господин Время продолжил свой рассказ. Его голос вобрал в себя все самое прекрасное, что он видел от начала земного бытия: шорох волны, набегающей на песок, курлыканье журавлей, плач новорожденного, клятву невесты перед алтарем. Господин Время говорил с цыганкой бархатным шелестом листвы и страстным шепотом влюбленного.
– Я был рядом с тобой каждый миг твоей жизни.
– Да, – улыбнулась цыганка. – Я ощущала тебя в каждом шаге, каждую песню я пела для тебя.
– Ты знаешь, что я любил тебя? – грозно спросил господин Время.
– Я знаю только одно, – нахмурилась цыганка. – Что я всегда была несчастна. Неведомая сила разлучала меня с возлюбленными. Почему?
На ее черной юбке раскрывались цветы, один бутон за другим. Она встала, выпрямилась. Грациозная, смелая, неудержимая.
– Потому что Я забирал их у тебя одного за другим, калечил их жизни, отнимал у них минуты счастья, подменяя их месяцами страданий.
– Так это был ты?!
Словно разъяренная тигрица, цыганка рванулась, сметя со стола гадальный шар, раскидав колоду потертых карт. Но на другом конце стола не было ничего, кроме смятой одежды.
– Мерзавец, ты разрушил мою жизнь! – вопила она, топая ногами. – Ты крал мою любовь, разбивал мне сердце! От тебя одна боль. Я любила, теряла, страдала и состарилась в одиночестве! – неистово кричала она.
– Любила? – задумчиво спросил господин Время. – Разве ты еще не поняла? По-настоящему ты любила только меня.
Время бродило вокруг, оно было повсюду, слова блуждали в голове цыганки, словно это были ее собственные мысли.
– Мне не было дела до твоей любви к ним. Я сам решаю, с кем и как поступить. Я – Время: даю и отнимаю, не считаясь с тем, что люди называют любовью и насколько ею дорожат. Я всесилен и пользуюсь своей властью.
Цыганка заломила тонкие загорелые руки, повалилась на колени. Она молотила кулаками земляной пол шатра, мотала головой. Древняя кровь и дикая ярость говорили в ней.
– Я отомщу! Спрячься – я найду тебя! Вырву глаза! Вырву сердце, как ты вырвал мое. – Она отдышалась.
– Любовь сильных всегда эгоистична. Я умею любить так, как ни один смертный не может. Я дарил тебе красоту. А чем ответила мне ты? Каждый должен платить за то, что получает. – Господин Время окружил ее со всех сторон.
– Ты меня еще любишь? – Цыганка притихла, успокоилась. Цветы на юбке подняли хрупкие головки, задышали и раскрылись.
– А ты меня? – спросил господин Время.
Юная прекрасная цыганка сидела на земле, бессильно уронив изящные смуглые руки на подол разноцветной юбки.
– Ненавижу тебя. Я человек и хочу земной любви. Отпусти меня.
– Нет! Потому что ты моя.
Разметав занавески у входа, ледяной ветер вылетел из шатра и исчез в ночи. Гирлянды ламп, растянутые между деревьями, замигали и погасли. Дрессировщик вышел покурить, но вдруг скорчился, сигарета выпала из его ослабевших пальцев, он ухватился за левый бок и упал, бесшумно, так что никто не проснулся. Пришло его время, как и предсказала цыганка.
Пройдет много лет, прежде чем господин Время явится и за ней. Она снова состарится в одиночестве, все так же будет смотреть в стеклянный шар, читать судьбу по руке, говорить нараспев. Карты на ее столе покажут то, что должно случиться, а губы произнесут только то, что человеку следует знать. Старческие руки будут подрагивать, непослушные седые волосы выбьются из-под повязанного на лоб платка, но в глазах всегда будет гореть колдовской огонь, тот самый, каким светятся глаза каждой красивой женщины. «Время ее любит», – завистливо скажут люди и будут совершенно правы.
Никогда не тает снег
Настоящее перед нашими глазами.
Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.
Михаил Булгаков
Митя научился убегать. Одним стремительным движением он взлетал по лестнице на второй этаж, заскакивал в свою комнату и щелкал задвижкой. Бывали дни, когда на глаза отцу лучше не попадаться. Митя распознавал такой день. Шаги отца по крыльцу были тяжелыми, стук в дверь яростным, хриплый голос, дрожащий от гнева, требовал открыть немедленно, «чтоб вас всех».
В такие моменты Митя старался не смотреть на мать. Он представлял себе, как она обреченно съеживается в комок ужаса. Походка ее становилась странной – она то ли торопилась, боясь еще сильнее разозлить мужа, если тотчас же не откроет дверь, то ли медлила, догадываясь, что ее ждет. В ее движениях был животный страх и человеческая покорность.
Больше всего Митя боялся, что не успеет скрыться от отца с глаз долой. Если сделать вид, что его, Мити, не существует, можно переждать бурю. Продолжалась она обычно недолго, до ночи, пока отец не устанет бушевать или соседи не вызовут полицию. И тогда в доме наступала гнетущая тишина. Митя каждый раз думал, что отец убил маму, поэтому тишина после скандала казалась ему особенно жуткой. Но, услышав сдавленный плач, он радовался: мама жива. И каждый раз ненавидел себя за эту радость.
Митя убегал в комнату, запирался, накрывался одеялом с головой и зажимал уши ладонями. Когда в доме все успокаивалось, он аккуратно, стараясь не скрипеть половицами, подходил к полке, на которой среди учебников и тетрадей лежали книги. Их было всего три, все Митины, все об Арктике. Он зажигал карманный фонарик и читал, бесконечное число раз штудируя рассказы о северных оленях и горностаях, нарвалах и тюленях, дрейфующих льдах и передвижных станциях полярников. Так он встречал рассвет, но больше всего ему хотелось вместо рассвета увидеть северное сияние. Мите казалось, что в мире нет ничего прекраснее зеленого занавеса, мерцающего волшебным светом на темном небе. Засыпая с первыми лучами солнца, он так ясно представлял себе колышущуюся в небе Аврору, что мог бы, казалось, дотронуться до нее. Но всякий раз, как только он протягивал руку, сон одолевал его.
* * *
В кухне было тихо, тепло и пахло ужином, к которому никто не притронулся. В каком бы состоянии ни пребывал отец, мать безупречно вела хозяйство. Сегодня отец не был настроен на разговоры. Он то прикладывал руку ко лбу, то потирал красные воспаленные глаза. Проскучав над полными тарелками с четверть часа, все трое разошлись по своим комнатам.
Митя лежал в постели и смотрел в окно. Несколько лет назад отец, будучи в благодушном настроении, купил ему в городе новогодние наклейки – большие сверкающие снежинки. Митя не захотел снимать их после зимы, ведь снежинки были единственным украшением в его комнате.
Мерно тикают настенные часы. На улице темно, хоть глаз выколи. Мите вдруг показалось, что луч света ударил в окно. Он испугался: вдруг это отец проснулся, вышел на крыльцо и зажег фонарь? На стекле холодным светом мерцают снежинки-наклейки. Митя потер глаза – свет погас. Он захлопнул книгу Экслера «У края земли» об экспедиции на Землю Франца-Иосифа и заснул.
Следующим вечером отец чинил машину во дворе дома. Он заводил ее, глушил, что-то крутил под капотом. Едкий черный дым валил из выхлопной трубы и тянулся прямо в Митину комнату. Мальчик боялся просить отца отогнать машину подальше, хотя тот и был в хорошем настроении. Если отец не управится с поломкой в следующие полчаса, то обязательно придет в ярость. Митя знал это наверняка. Чтобы спрятаться от едкого запаха гари, он решил лечь спать пораньше, зарывшись лицом в свежевыстиранную наволочку.
За сомкнутыми веками – бескрайние белые снега и далекие огни исследовательских станций. Мите снится, что он идет к маленьким домикам, что светятся вдали. Тонкий снежный наст хрустит под ногами, в скалах мечется эхо птичьего крика. Митя наступает в ручейки талой воды, но промокшие ноги его совсем не беспокоят. Вот скачет по своим делам заяц, белый мех и черные кончики ушей хорошо заметны на фоне желтеющих прошлогодней травой проталин. Мгновение – и зверек скрывается в темноте, словно его никогда и не было. Митя откуда-то знает, что скоро закончится полярная ночь и наступит весна. От этого он становится таким счастливым, что в груди щемит сердце.
Посреди ночи Митя проснулся от холода. Тянуло из окна. Мальчик поежился: руки, лежащие поверх одеяла, совсем окоченели. На стекле ярко мерцали снежинки, из них дул холодный воздух, да такой свежий, какого Митя еще не вдыхал. Пахло океаном, мерзлой землей, весенним кустарником. Митя услышал лай, не похожий на собачий, чуть более хриплый, с птичьим присвистом и кошачьим мяуканьем. Он подбежал к окну в надежде увидеть лающего песца, но снаружи занимался рассвет, снежинки на окне больше не сияли, лай стих и в комнате стало заметно теплее.
* * *
Сегодня пьяный отец ломился в Митину дверь. Мать, громко плача, умоляла «не трогать мальчика». Митя спрятал голову под подушку.
Гулко стучит топор. Басовитые мужские голоса слышны по всей округе, шумит Северный Ледовитый океан. Порывы холодного ветра приминают оранжевые и зеленые кустарники, из влажных проталин выглядывают арктические маки. Земля напоминает красочный ковер, который словно выцвел на солнце – цвета бледнее, строже. Природа хочет улыбнуться людям, но вместо радушия изображает только вежливую сдержанность. Камни покрыты красными лишайниками, синими пуговками цветов и нежными лиловыми веточками с крохотными бутонами. На черных скалах пронзительно гикают чайки. Их желтые клювы режут воздух протяжной песней, а крылья ловят переменчивый ветер.
У гряды острых скал Митя замечает несколько разноцветных двухэтажных домиков: один желтый, другой бордовый и третий голубой. Ставни на окнах распахнуты, внутри кто-то есть. Краску на домах уже потрепал ледяной ветер, отколол куски дерева от косяков, придал когда-то ярко раскрашенным стенам такой же строгий вид, как и всему северному пейзажу. На ветру трепыхаются веревки с постиранными вещами. Тут вязанные из собачьей шерсти свитера, брюки из плотного парашютного шелка, теплые подштанники, защитные куртки и трикотажные подшлемники. Из печных труб поднимается к небу кудлатый дым. Белые шапки льда дрейфуют у берега, натыкаются на камни и отплывают обратно в бескрайний синий океан. По берегу ходят голубоглазые пушистые собаки. Они развлекаются как могут: с лаем кидаются на собственное отражение в воде, гоняют птиц, играют друг с другом. Полярники колют дрова, но их самих нигде не видно – только голоса и глухой звук топора. И вот голоса стихли, где-то хлопнула дверь. Остаются только ветер, шум океана да вечный гортанный крик чаек.
* * *
Митя почувствовал во рту солоноватый привкус, провел языком по деснам – не хватало двух зубов. «Не беда, – мрачно подумал он. – Легко отделался».
– Сейчас придут твои родители. – Дежурная сестра ходила по кабинету школьной медсанчасти. – Мало тебе не покажется.
Она повертела в воздухе испачканной кровью марлей и закатила глаза, словно пыталась напугать Митю. Но его вряд ли можно было напугать такой мелочью.
Мать с отцом говорили с директором в учительской. Отец то и дело повышал голос, но затем успокаивался.
– Ваш сын ни за что врезал однокласснику кулаком в глаз! Я все правильно рассказываю? – директор школы кивнул в сторону бледной учительницы со впалыми щеками. Та утомленно кивнула в ответ. – А затем набросился на бедного мальчика и бил по голове. Ваш сын пришел в такую ярость, что учительница не могла его оттащить! Мы прекрасно знаем обстановку в вашей семье, здесь все знают. От вас, кстати, и сейчас разит за версту!
Директор посмотрел в глаза отцу Мити.
– Одного понять не могу, вы сами что, не в состоянии обуздать сына?
– Не ваше дело, – огрызнулся отец, его желваки перекатывались. – Это ваши проблемы, если вы не можете навести порядок в долбаной школе. У вас нет права вмешиваться в наши семейные дела.
– Успокойтесь! – Директор заметно нервничал. – Что касается родителей избитого мальчика, то они не будут писать заявление в полицию. Толку-то, ваш сын несовершеннолетний. Но учтите одно: еще раз такое произойдет, мы отправим Митю в город, в спецшколу. Тогда посмотрим, кто и на что здесь имеет право.
– Да пошел ты!
Отец Мити сделал шаг вперед, секунду помедлил, раздумывая, стоит ли ввязываться. Жена схватила его за рукав и беспомощно потянула. Отец развернулся, подбежал к двери учительской и с такой ненавистью захлопнул ею за собой, что одна из полок отвалилась от стены и на пол посыпались классные журналы.
Войдя в медсанчасть, оба выглядели озабоченными. Мать грустно смотрела на Митю и не задавала вопросов. Отец уселся рядом с ним на жесткую кушетку и потрепал его по щеке, что делал крайне редко.
– Этот паршивец наступил тебе на хвост?
Митя кивнул.
– Ты настоящий мужик, – неожиданно для Мити одобрил его отец.
– Рад, что ты не сердишься, – прошепелявил Митя, слегка растянув рот в улыбке.
– А я рад, что вырастил пацана, который может навалять обидчику. Ладно, нам пора домой.
Отец вдруг задумался, потом решительно встал, и Митя почувствовал облегчение. Мать поцеловала его в лоб, посмотрев на него с такой нежностью, с которой могут смотреть только матери, которые боятся и любят, любят и боятся – тем и живут.
Всю дорогу домой отец молчал. Но в отличие от тяжелого похмельного молчания, которое не сулило ничего хорошего, на этот раз он просто притих. Черты его лица разгладились, кулаки разжались, он спокойно вел машину и не рыкал, когда кто-нибудь подрезал его на дороге.
Время было позднее, но мать и отец все еще сидели в кухне.
– Нам надо крепко подумать, как мы будем жить дальше.
– О чем это ты? – заволновалась жена. По ее спине пробежали мурашки то ли страха, то ли надежды.
– Митя странный какой-то. Ходит как зомби, непонятно чем занят. Весть вечер прячется в комнате, читает свои книжки. У него в башке одна Арктика. Хотя черт его разберет, что там у него башке.
Мать выпрямила спину и вдруг осмелилась произнести слова, которые не решалась сказать ни разу в жизни.
– Митя боится тебя.
– Ты это… не гони, – отец вздрогнул и потупил взгляд. Он выглядел виноватым. Машинально откупорил банку пива, повертел в руках, помедлил и швырнул в мусорное ведро. – Думаю я так… мне пить надо бросать – и точка.
В воздухе повисла тишина. Матери показалось, что из ее легких выкачали весь воздух. Она боялась моргнуть, чтобы не разрушить волшебство, которое вот-вот должно случиться.
– Ладно, с сегодняшнего дня больше не пью. И постараюсь держать себя в руках. А тебя на руках, – неловко пошутил отец, радуясь своему решению, и приобнял жену за талию. – Не раскисай, старушка. Мы теперь заживем как в сказке.
* * *
Митя смотрел на мать во все глаза. Она пришла в его комнату, нет, ворвалась, дрожа от волнения.
– Сынок, отец обещал бросить пить и держать себя в руках! – ее голос срывался на громкий шепот. – Теперь все будет иначе.
– А вдруг он передумает? – с опаской спросил Митя.
– Не знаю. Но я впервые вижу его таким, – не могла успокоиться мать. – Обещаешь помогать нам и больше никогда не задираться? Директор грозит отправить тебя в спецшколу в городе, если драка повторится.
– Обещаю, конечно, обещаю, – залепетал Митя. Он готов был пообещать все что угодно, лишь бы они начали жить по-новому.
Счастливые, мать и сын долго сидели вместе на кровати и говорили обо всем на свете. А потом Митя вдохновенно рассказывал матери про Арктику, пока та не задремала, умиротворенно положив голову ему на плечо.
Когда мать ушла, Митя еще долго смотрел в темное окно: он боялся, что утром все случившееся окажется сном. Десна, в которой теперь не хватало двух зубов, ныла и саднила. Но Митя рассудил, что он принес жертву Богу за их будущее счастье. И Бог жертву принял.
* * *
– Заходи-и-и, да-а-вай, – смущенно пропел отец, распахивая перед Митей дверь сарая. – Я кое-что смастерил для тебя.
Грубыми руками с красными костяшками пальцев – руками, что не боятся никакой работы и никакой драки, – он протянул сыну вырезанного из дерева медведя, покрытого белой краской. Медведь был небольшой, с две ладони, его черные печальные глаза внимательно смотрели на Митю. Это был один из тех немногих подарков, которые мальчик получил от отца, но сейчас он чувствовал себя самым большим везунчиком в мире.
Мать позвала своих мужчин в кухню, усадила за стол. Митя был голоден как никогда. Он ел с небывалым аппетитом, и только потом почувствовал, что чего-то не хватает. Запаха алкоголя и перегара, которым обычно разило от отца. Иногда запах становился просто невыносимым. Но сейчас в кухне пахло только едой.
Митя с отцом теперь жили так: отец приезжал с работы, они с Митей ремонтировали, доводя до ума, старенькую машину, спокойно ужинали вместе, неторопливо разговаривали. Мать носилась по кухне, чтобы угодить обоим. Хотя отец и сын были непритязательны во вкусах, она старалась как могла: придумывала новые рецепты, пекла, варила, жарила. Если Митя учил уроки в своей комнате, то теперь он делал это не один. Отец помогал ему с математикой, физикой и химией. А когда приходило время готовиться по истории, отец демонстративно захлопывал школьный учебник, разваливался на стуле и принимался учить сам.
– Все это фигня. Я тебе вот что скажу…
Он до ночи рассказывал сыну про свою юность, своих друзей, службу в армии на далекой восточной границе. Митя слушал с восхищением. А и правда, чем не история? Прошлое как-никак, рассуждал Митя.
Перед сном Митя косился на книги про Арктику. Долго боролся с собой, ведь теперь он не хотел мечтать, ему просто нравилось жить. Но мысли о северном сиянии побеждали. Он брал одну из книг, аккуратно, словно боялся ее повредить, и читал запоем, пока сон не смежал ему веки. Однако снежинки на окне уже не горели загадочным светом, Митя больше не слышал лай и мужские голоса, не вдыхал свежий ветер, не ощущал на своих ладонях прикосновения жестких неприветливых трав и неуступчивых северных цветов.
* * *
Уже несколько месяцев Митя не видел отца пьяным. Но мальчика постоянно преследовала мысль, что все еще может повернуть вспять. Их прошлая жизнь никак не забывалась. И тут Митя начал замечать, что отец, как ни старался держать себя в руках, часто засматривался куда-то вдаль, иногда огрызался без повода, вероятно скучая по бутылке. Он повторял, что принял твердое решение не пить, но говорил так, будто сам себя в этом убеждал. Митя безумно хотел верить ему, но всякий раз его одолевало плохое предчувствие.
– Что у нас в школе? Дай-ка сюда дневник, – попросила мать.
Она быстро пролистала страницы, оценки мало ее интересовали. В любом случае Митя вряд ли поступит в институт или найдет приличную работу. Такой в поселке все равно не было. С тех пор, как их жизнь наладилась, мать перестала горько сетовать на судьбу. Ей искренне казалось, что ничего лучше их дома теперь и быть не может.
– Ну-ка, ну-ка… Да ты погляди! Ни одного замечания за последние две недели! – Отец прошелся по кухне и удовлетворенно хлопнул в ладоши. Мите подумалось, что тот относит хорошее поведение сына исключительно на свой счет.
– Теперь все наладится, – заворковала мать, раскладывая еду по тарелкам.
Семья мирно просидела за ужином весь вечер. Митя внимательно смотрел на отца, и что-то неуловимое беспокоило мальчика.
На следующий день, когда отец отправился по делам в город, Мите пришла в голову идея, что порядок на чердаке может быть приятным сюрпризом для родителей. Он взобрался по лестнице на чердак, разобрал старые заржавевшие инструменты, стер пыль с ковриков, которые заботливо скрутила в трубочку и перевязала веревками мать, протер тряпкой оконное стекло, и яркий дневной свет прорезал полумрак.
Что-то блеснуло в углу под полусгнившим куском скатерти. Митя приподнял ткань и увидел бутылку. Початую водочную бутылку, новую, с блестящей красной крышкой. Он вспомнил, как отец накануне вечером, перед сном, неизвестно зачем полез на чердак, шуршал там несколько минут, затем тихо спустился вниз.
Все вернулось на свои места. «По-другому», «по-новому» жить не получилось. Митино сердце заколотилось так бешено, что казалось, выскочит из груди. Несмотря на шум в ушах, он услышал голос матери. Она звала его встречать отца, который как раз подъезжал к дому. Мите давно не было так страшно. Охваченный паникой, на трясущихся ногах он спустился вниз и встал у двери. Мите казалось, что он слышит нетвердые шаги, он вообразил пошатывающуюся фигуру отца, представил настойчивый стук и хриплый голос – все эти предвестники беды, которые заставляли его скрываться от отцовского пьяного гнева. Вот и теперь ему стоило сделать то же, что и всегда, – бежать. Митя ринулся вверх по лестнице в свою комнату.
– Устал я сегодня очень. А что, сын меня не встречает? – спросил отец, заходя в дом. От него пахло только бензином и пóтом.
– Странно. Только что был здесь. Может, поднялся к себе? – пожала плечами мать.
– Может быть. Схожу за пацаном и сядем ужинать.
Отец скинул сапоги и пошел на второй этаж.
– Митя! – позвал он.
Митя свернулся клубочком на кровати и трясся от ужаса. Он крепко зажмурился, прижимая к груди деревянного белого медведя. Ему было нестерпимо холодно, вокруг выл ветер.
Митя открыл глаза: он сидит на снегу в старых кроссовках и тонкой кофте. Вокруг темно, почти ничего не видно. В небе ярко светят звезды. Митя встал на ноги и огляделся. Деревянного медведя в руках нет. Но ему уже совсем не страшно, скорее наоборот – он чувствует, как волна радости и предвкушения поднимается в его сердце.
* * *
– Где Митя? – отец заглянул под кровать. – Комната пустая. А почему так холодно? – ворчит отец.
– Я видела какой-то яркий свет. И звуки… очень странные, будто ветер воет, – волнуется мать. – А воздух в комнате такой влажный, стылый. Может быть, ты оставил окно на чердаке открытым?
– Нет, вчера я не открывал его.
– А зачем ты лазил на чердак?
– Достал коробку с запчастями. Мы с Митей переберем карбюратор в выходные.
– Ладно. А Митя убирался сегодня на чердаке. Хотел сделать нам приятное. Правда, спустился оттуда растерянный, сам не свой.
– Позови его, пусть идет. Взрослый уже, чтобы играть в прятки.
* * *
Знакомый с детства голос звучит издалека. «Митя, Митя!» Мальчик оглянулся. Но за спиной только снежное покрывало, вдали высятся горы. Митя присмотрелся – совсем близко мерцают огоньки. Станция полярников. Чтобы согреться, он быстро бежит на свет огней. Теперь он видит дым из печной трубы, слышит, как хлопает дверь. Митя переполнен радостью, кажется, в его сердце осталось только всеобъемлющее счастье. Он любит Арктику так сильно, точно всю жизнь прожил здесь. Он знает ее запах, вкус, цвет, каждое время года. Он знает, как вращаются луна и солнце по ее бездонному небосводу.
