Алекс Миро
Свет далеких звезд
Безвозвратно
Теперь не время думать о том,
чего у тебя нет. Подумай о том,
как бы обойтись с тем, что есть.
Эрнест Хемингуэй
Медленно вращаясь вокруг своей оси, корабль шел через темные пространства космоса. В стеклах его иллюминаторов отражался свет десятков тысяч звезд.
– Капитан, сэр… – неуверенно начал Ларсен.
– Говори, давай, не тяни, – раздраженно перебил его Капитан, потому что помощник Ларсен прервал поток его размышлений. Мониторы освещали Капитана синим светом, из-за чего лицо его походило на маску, покрытую глубокими морщинами, с темными впадинами глаз и тонкими поджатыми губами.
– Полтора световых года назад наш корабль вошел в пространство системы Проксима Центавра, – Ларсен сел напротив Капитана.
– Не люблю, когда ты начинаешь с очевидных фактов. Значит, готовишься к трудному разговору, – сказал Капитан.
– Последний сигнал, который мы получили от остальных кораблей-исследователей, исходил именно из точки входа в систему. С тех пор от них нет ни одного сообщения. Не знаю, найдем ли мы их теперь? А даже если найдем, согласятся ли они продолжить искать подходящую для жизни планету и колонизировать ее вместе с нами? Ведь это, скорее, мечта, чем реальность. На поиски доступного для обитания объекта могут уйти долгие годы.
– Хочешь вернуться обратно на Землю? – горько усмехнулся Капитан.
– Было бы куда вернуться! Я не мечтаю о невозможном, сэр, вы меня знаете, – голос Ларсена дрогнул, и Капитан услышал в нем плохо скрываемое отчаяние, которое все чаще проскальзывало и у других членов команды.
– Не теряй надежду, помощник, только не ты. – Капитан обхватил голову ладонями и устало вздохнул. – Если мы объединимся с другими экипажами, то нас будет достаточно, чтобы возродить человечество на новом месте, создать новую Землю. Разве мы можем лишиться этой возможности?
– Сегодня группа навигаторов опять анализировала маршруты, еще раз просчитывала модель.
– И как? – без интереса спросил Капитан.
– Они уверены, что на нашем пути нет других кораблей и никаких признаков того, что они еще существуют. Может, их снесло космическими вихрями, размолотило метеоритным дождем, затянуло воронкой звездного взрыва. Да мало ли что с ними могло случиться! – Ларсен внимательно посмотрел на Капитана в ожидании, что тот наконец внемлет очевидному, и заметил, как мужественное лицо Капитана постарело за последние несколько лет.
– Да, мы уже давно не слышим сигналов. Да, мы не видим на мониторах следов ни одного из одиннадцати кораблей! – Капитан вскочил со своего кресла. – Ларсен, они шли рядом с нами курс в курс по протоколу, и все исчезали в одной и той же точке! – Капитан задумался. – Без них дальнейшие поиски пригодной для жизни планеты не имеют смысла. На нашем корабле недостаточно оборудования, людей и провизии. Поэтому я решил, что мы направимся туда, откуда сообщения поступали в последний раз.
– Но мы не знаем, что там, – запротестовал помощник.
– А вдруг в той самой точке – наш шанс на новый Дом? – почти закричал Капитан.
– А вдруг там наша погибель?
– Ты можешь спокойно лететь дальше, даже не рискнув это выяснить? – Капитан задал вопрос, не ожидая получить ответ. Он снова устало опустился в свое кресло. Ларсен промолчал.
Оба вглядывались в бескрайний мрак космоса. Розовые, голубые, красные облака далеких галактик вихрились и звали к себе, появлялись и исчезали, таяли в пустоте. Где-то в бесконечности вертелись планеты, сталкивались и расходились, будто бильярдные шары, нарушая все известные человеку законы физики и выстраивая их заново на свой лад. Мимо их корабля проносились кометы, волоча за собой драконьи хвосты из горящего газа, летели одинокие глыбы льда, подгоняемые космическими вихрями.
«Как прекрасен был бы для нас космос, если бы мы были в нем просто туристами. Если бы дома на Земле нас кто-то ждал, если бы у нас все еще был наш Дом. Мы бы не заботились ни о чем, кроме исследований и сбора образцов. В свободные часы мы бы спорили о том, какая футбольная команда победит в новом сезоне и где самое лучшее поле для гольфа. Мы бы засыпали, уверенные, что у нас под ногами есть опора в бесконечно расширяющейся Вселенной», – думал Капитан.
И Ларсен думал о том же. Он шел по длинному коридору, с обеих сторон которого располагались одинаковые двери. Но одна из них была для Ларсена особенной. Он тихонько постучал.
– Заходи, – так же тихо пригласила Алиса.
На постели было аккуратно разложено длинное голубое платье с тонкими бретелями.
– О! Похоже, я не вовремя… – почему-то обрадовался Ларсен, глядя на платье цвета неба в погожий полдень. Неба, которое они видели на Земле в последний раз так много лет назад. – Ты все время прятала его в шкафу?!
– Я хотела надеть его на наше первое Рождество на борту. Но эта страшная весть о Земле… Мне больше не хотелось наряжаться.
– Надень платье, пожалуйста, – попросил Ларсен, усаживаясь в кресло.
– Отвернись, помощник Ларсен, – скомандовала Алиса. – Ну же, Тим!
Тим Ларсен хихикнул, но прикрыл глаза рукой. Через минуту Алиса была готова. Она покружилась перед ним, поправила длинный подол платья, зацепившийся за тонкий каблук. Изгибы ее тела пленяли Ларсена, он с восторгом смотрел на красивую женщину, которая не сильно изменилась за пятнадцать лет, проведенных в космосе.
– Слушай, Алиса, а не это ли платье ты надевала на выпускной летного училища? – вдруг вспомнил он. – Именно в тот вечер я влюбился в тебя бесповоротно.
– Я взяла его с собой, зная, что мы будем с тобой в одной команде. И да, память тебя не подводит. В тот вечер в меня влюбились многие, – сказала Алиса, приподняв изящно очерченную бровь.
– А у меня не было ни единого шанса потанцевать с тобой, такая была очередь из твоих поклонников.
– Если мы наконец снова обретем свой Дом, обещаю тебе танец, – улыбнулась Алиса.
– Представь, что мы найдем пригодную для жизни планету. Понимаешь, насколько это маловероятно? И что дальше? Вдруг окажется, что Землю заменить нам нечем. Потому что Дом – это твои родные, друзья, твое прошлое, твои собаки и конюшня с любимыми лошадьми, сад с деревом, которое посадил твой дед, кинотеатр по соседству, да много чего еще, что исчезло вместе с Землей. Вот это был Дом. А грунт с правильным химическим составом и подходящая атмосфера не станут для нас новой Землей. Мы всего лишь продлим и без того долгую жизнь, которая досталась нам по случайности и лишь потому, что мы вылетели в космическую экспедицию незадолго до гибели Земли. Кажется, было бы гораздо легче, если бы мы тогда исчезли вместе со всем человечеством.
Алиса обняла Ларсена, внимательно посмотрела ему в глаза.
– У меня все-таки осталось кое-что с Земли, что я люблю…
– Твое платье? – пошутил Ларсен.
– Дурачок…
Алиса в платье цвета безоблачного неба начала целовать Ларсену лицо, губы, шею. А звезды подглядывали за ними в иллюминатор и, кажется, немного завидовали.
* * *
– Вы слышали, слышали?
Крайне взволнованные, Ларсен и еще несколько астронавтов ворвались в командный отсек. Глаза их горели.
– Конечно, я слышал, – сдержанно подтвердил Капитан, скрывая улыбку.
– От одного из астероидов отразился сигнал-сообщение. Теперь мы знаем местонахождение восьмого корабля!
– Да, «Титаника», – сказал Капитан.
– Ну какой же придурок дал ему это название, – сердито буркнул один из членов команды, просто чтобы скрыть волнение.
– Как видишь, ничего страшного с ним, тем не менее, не случилось.
Капитан ввел координаты, полученные в сообщении, и взял новый курс.
* * *
Они ждали, затаив дыхание. Весь экипаж напряженно вглядывался в темноту.
– Вот же корабли, я их вижу! Как много! Здесь не только «Титаник», – восторженно закричал Ларсен.
– Погодите, почему у них выключены двигатели? – поинтересовался один из астронавтов. – Они просто дрейфуют на орбите.
Капитан взглянул на монитор. Вот они, все одиннадцать смиренно плывущих по кругу кораблей. А планета, вокруг которой они вращались, пульсировала и билась, как живое сердце, без остановки качающее кровь.
– «Титаник», ответьте, – снова и снова повторял Капитан, наклонившись к спикерфону.
В динамике защелкало, зашуршало, застонало и затихло.
– Подбери настройки, Ларсен! – приказал Капитан.
Кнопки приемника замигали, перебирая частоты.
«И это были все новости». Щелк, щелк, помехи.
– «Титаник», «Космопёс», «Лесоруб», «Звезда», черт вас возьми! Как слышите? – упорствовал Капитан.
Команда притихла в напряженном ожидании.
– Не отвечают. Попробуйте на другой частоте, – скомандовал Капитан.
«Я вижу твои губы, летние поцелуи,
Загорелые руки, которые я держал».
Щелчок, шум, помехи.
– Твою ж… Это что, Фрэнк Синатра? – Ларсен не верил своим ушам.
– Смени частоту, – распорядился Капитан.
«На сегодняшнем заседании… Время – плохой доктор… Двадцатого апреля… Пожар разгорелся в сердце Лос… Кто слишком часто оглядывается назад…» Щелчок, шорох, помехи.
– Они как будто радио слушают, – восторженно прошептала Алиса.
Вся команда стояла и оторопело смотрела на безвольно плывущие по кругу корабли, на темные, безжизненные проруби их иллюминаторов. И в глазах растерянных людей застыл незаданный вопрос. Капитан дернулся, будто пробудился ото сна, и выключил приемник.
– Что это было? – спросил Ларсен, не обращаясь ни к кому конкретно.
– А что это за планета? – задал вопрос Капитан.
Ларсен внимательно посмотрел на голографическое изображение развернутой звездной карты.
– Капитан, в данной точке пространства зарегистрирован объект, но без названия.
В трехмерной голограмме сотрясалась и пульсировала незнакомая планета.
– А волны, похоже, звуковые, – предположил Ларсен.
– Но откуда их так много? Оглушительно много! – Капитан почесывал подбородок. – Через час попробуем выйти на связь с кораблями еще раз.
* * *
Капитан и Ларсен пришли в кают-компанию, где собралась за обедом вся команда.
– Никаких новостей нет, – поднял руку, пресекая расспросы, Ларсен.
– Мы так и не получили ответа ни от одного из кораблей, – пробормотал Капитан, садясь за стол. – Бог знает, что там творится, как будто они все умерли. И почему они крутятся и никуда больше не летят?
– Они заслушались и им не до нас, – шепотом предположила Алиса. Она была сама не своя.
– Ты о чем это? – с подозрением спросил один из астронавтов.
– Ты слышал, все мы слышали. Это было волшебно! – прошептала Алиса так мечтательно, что астронавты застыли над тарелками. – Много лет назад мы оставили позади все, что когда-то было нашей жизнью там, на Земле, которой больше нет…
– Ни одного напоминания о ней не долетало до нас через холодное пространство космоса, – продолжил Ларсен.
– Как мы вообще собирались жить одни без нашей Земли и надо ли нам это? – заметил один из астронавтов.
– Мы, двенадцать оставшихся кораблей, – это все, кто выжил. Мы летели много световых лет неизвестно куда, прочь от Земли, где погибли наши близкие, где наши леса превратились в пепел, где наши дома затоплены радиоактивными океанами, – поддержал другой.
– А я отвечал за вашу жизнь, старался вселить в вас надежду на будущее. И мы всё летели и летели, – вздохнул Капитан. – Когда на Земле случился Армагеддон, эта чертова ядерная катастрофа, наши двенадцать кораблей уже были в космосе. Мы последние люди, единственные, кто уцелел. Но видит Бог, мы не были готовы ими стать. Нет!
Капитан умолк. В кают-компании стояла тишина.
– Мне хочется вскочить и бежать, включить динамики на полную мощность, – начал Ларсен.
– О да, попалась бы еще рождественская песня, вроде Jingle Bells, – мечтательно добавил инженер.
– А что? Дело к Рождеству близится, – подтвердила Алиса.
Она посмотрела на Ларсена, и он заметил, что глаза ее лучатся счастьем. Алиса никогда не признавалась, насколько сильно тосковала по дому все эти долгие пятнадцать лет скитаний. Она прятала свое чувство ото всех так же, как свое вечернее платье.
– На Земле мы бы сейчас такой стол накрыли… – размечтался биолог.
– И гуся самого жирного, – Ларсен вздохнул.
Собравшиеся за столом невольно посмотрели в свои тарелки, наполненные одинаковыми серо-желтыми кусочками синтетических протеинов со вкусом мяса и картошки.
– Ты сделал нам предложение, от которого мы не можем отказаться, – беспечно рассмеялся Капитан. И все засмеялись вместе с ним.
– Давайте займем позицию между «Лесорубом» и «Титаником», – предложил Ларсен. – И будем как еще одна игрушка на елке под рождественской звездой.
Глядя друг на друга, все как один снова рассмеялись. Впервые за много лет они с радостью думали о Земле.
* * *
Ларсен занял свое место рядом с Капитаном. Алиса примостилась за их спинами.
– Если мы присоединимся к другим кораблям, то вряд ли куда-нибудь полетим снова. – Алиса озвучила то, что у всех вертелось на кончике языка. – И тогда наши поиски окончены. Мы не заселим новую планету и не возродим человечество, – спокойно подытожила Алиса.
– Значит, так. Но, похоже, здесь все «за», – поставил точку Капитан.
Корабль набрал скорость, затем быстро сбросил ее, плавно ложась на орбиту. Левым боком, правым боком, медленнее, тише – и хоп, захват. Корабль тряхнуло, подбросило немного, ласково покачало, будто убаюкивая.
Они плыли вокруг пульсирующей планеты, в ряду других одиннадцати молчаливых кораблей.
– Включите радио, – попросил механик.
Ларсен коснулся кнопки. Из мощных динамиков, расположенных во всех отсеках корабля, выплыла, порхая над ними, чистая скрипичная трель. За ней, крадучись, боясь ее спугнуть, через динамики проник рояль. Оба инструмента обменялись между собой десятком нот слаженно, меццо форте. И затихли. Потом снова заговорили сочными звуками, плакали и смеялись, обнимались и отталкивались лишь для того, чтобы снова слиться в протяжном и нежном вздохе. Так они и кружились, скрипка и рояль, двое во Вселенной, вовлекая души застывших в молчании людей в свой хоровод.
«Вы слушали концерт…» – раздался голос из динамика, и Капитан приглушил звук.
– Этого просто не может быть, – промолвил Ларсен, в блаженстве закрывая глаза.
– Планета-радио, – покачал головой механик. – Мы знаем, что космос пронизан волнами разных частот, но как такое целевое аккумулирование вообще возможно?!
– А почему в геометрии Лобачевского параллельные линии пересекаются? – вздохнул инженер.
– Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, – процитировал Шекспира Ларсен.
– Мы ждали чего угодно, только не этого, – сказал Капитан.
– Земли больше нет, как и пути назад. Наш выбор тоже невелик. Давайте признаемся себе: мы давно потеряли веру в то, что найдем пригодную для жизни планету. И что нам делать дальше? Скитаться в одиночестве в бескрайнем и чужом для нас космосе неизвестно сколько лет? – вслух рассуждал Ларсен.
– Тогда давайте останемся здесь вместе с «Титаником», «Лесорубом», «Звездой» и другими, – продолжил биолог.
– Ведь мы неожиданно нашли то, на что даже не надеялись, – сказал Капитан. – Это последнее, что осталось: голоса, песни, звуки. Вот и все, что у нас есть.
– Зато теперь у нас есть хоть что-то от родной Земли! – счастливо улыбнулась Алиса.
Она тихонько вышла, а когда вернулась, вместо рабочего комбинезона на ней было голубое платье в пол. Платье цвета земного неба.
– Космос подарил нам удивительный островок, маленький кусочек родного Дома, чего еще нам искать? – сказала она. – Помощник Ларсен, я обещала вам танец…
Капитан провел рукой по мониторам, и те погасли. Так же, один за другим, все отсеки погрузились во тьму. Двенадцать молчаливых кораблей мирно кружились по орбите с выключенными двигателями. И люди в них, полторы сотни обреченных человек, зачарованно вслушивались в живые звуки Земли.
Члены команды уселись поудобнее на полу, разглядывая ставшую им родной планету. А та дышала, содрогалась от незнакомых ей звуков, билась в судорогах, источая радиоволны, принесенные к ней космическими бурями. Ее трепещущее сердце стучало на разных языках бесчисленным количеством голосов: мужских, женских, детских – скопившихся за сотни лет существования радиотрансляции на Земле. Голосов, потонувших в ее глубинах и выплюнутых обратно непереваренными.
У одних астронавтов из-под прикрытых век текли слезы. У других на лице сияла блаженная, почти младенческая улыбка.
Ларсен и Алиса танцевали. Подол голубого с тонкими бретелями платья покачивался, и всем казалось, что ткань все еще пахнет духами, шампанским, выпускным вечером в погожий летний день. Пахнет жизнью, которая в одночасье исчезла с космической карты непоправимо и безвозвратно.
«Как река непременно впадает в море,
Любимая, некоторым вещам
Суждено быть…» – пел Элвис Пресли.
«По итогам последних дебатов…» – внезапно прервал его женский голос.
«Возьми мою руку, возьми и всю мою жизнь,
Потому что я не могу не любить тебя».
Лирический баритон короля поп-музыки обволакивал пространство в звездной системе Проксима Центавра на расстоянии пятнадцати световых лет от Земли.
Комната, запертая на Вечность
Положи меня как печать на сердце твое,
как перстень на руку твою,
ибо крепка как смерть любовь…
Песнь песней
Я поворачиваю ручку двери, холодную, гладкую. В ней отражается темное звездное небо. Едва я выхожу из комнаты, как сразу попадаю в другую – здесь я не была ни разу. В центре стоит кровать из темного дерева, аккуратно застеленная мягкой белой тканью. На окне висят легкие занавески, дымные, как утренний туман над полями. В сумерках с трудом различимы абстрактные узоры на обоях. Ажурно прозрачны нити паучьих сетей, раскинутые в углах комнаты. Пауки спят, мирно покачиваясь на своих недолговечных произведениях, сотканных по верной природной интуиции, древней, как те звезды, свет которых запутался в липких сетях. Кажется, ночь никогда не закончится.
Я прохожу сотни комнат, и все они похожи: сумрачны и пустынны, тихи в своем безмолвии, замкнуты четырьмя углами. Потолок всегда прозрачен, небо над ним остается неизменно холодным и отчужденным, в вышине сияют далекие звезды. В каждой комнате две двери напротив друг друга. В одну можно только войти, из другой – только выйти, ведь ручки находятся у них с одной стороны. Однажды я попыталась ломиться обратно в дверь, в которую только что вошла, когда та уже закрылась за мной. Так как ручки на внутренней стороне двери не было, а тяжелый деревянный остов невозможно было вышибить, мне ничего не оставалось, кроме как двигаться дальше, в следующую комнату. И так, кажется, до бесконечности.
Наконец я поняла, как устроена моя Вселенная. Я не могу вернуться назад, ведь двери – это символы прошлого, которое навсегда захлопывается за мной, едва я переступаю порог будущего. Здесь властвует время, и ничего нельзя поделать с ним, только подчиниться его законам и безропотно брести дальше из комнаты в комнату, почти не отличая одну от другой. Безрадостно, но спокойно.
Иногда встречаются комнаты, в которых три или больше дверей. Каждый раз мне приходится решать, какую из них открыть, ведь, сделав выбор, я уже не смогу его изменить. Как только я отдам предпочтение одной из дверей, то уже не узнаю, что скрывается за другими. Хотя какая разница? Что бы я ни выбрала, итог будет одинаковый: очередная комната, отличающаяся лишь мебелью.
В одних стоят только кровати, а в других еще и столики на серебристых ножках, низкие, не выше колена. Столешницы у них будто сложены из разбитого зеркала, и каждый раз часами вглядываясь в них, я пытаюсь увидеть саму себя в этих маленьких порталах в бесконечность, но не вижу ничего, кроме осколков звездного неба.
* * *
У меня достаточно времени, и я предаюсь воспоминаниям. Память бережно хранит единственную, самую важную картинку из моего прошлого. Я закрываю глаза, разглядываю ее, будто фотокарточку, и меня кружит вихрь нежности и счастья. Я вижу своих родителей, еще совсем молодых. Я смотрю на них снизу вверх, потому что была тогда совсем маленькой. Они стоят у окна в уютной комнате бежевого цвета, сквозь стекло проникают теплые солнечные лучи. На стенах висят книжные полки, на подоконнике стоят горшки с орхидеями. Им достаточно света, и, кажется, скоро они вырастут до небес.
Меня слепит солнце, так что разглядеть лица родителей почти невозможно, но я точно знаю, что они улыбаются мне, а сами стоят, обнявшись так крепко, будто их вовеки ничто не разлучит. Это комната из моего детства, комната любви, единственная, в которой мне было радостно и уютно. Однажды дверь этой комнаты захлопнулась за мной навсегда, и мне кажется теперь, что все мои хождения от двери к двери – лишь попытка найти ей подобную, чтобы снова обрести счастье. Неужели счастье навеки осталось в комнате, залитой солнечным светом, там, куда уже невозможно вернуться?
Я опускаю руку в карман, нащупываю кусочки недоеденного пряника, ворошу засохшие крошки и наконец нахожу то, что искала, – полевой бинокль. Из другого кармана я достаю глобус. Он слабо сияет в полумраке комнаты. Поверхность глобуса расписана звездной картой, расчерчена меридианами и параллелями. Невозможно понять, земной ли это шар, или вся видимая Вселенная. Каждый раз, когда я достаю его из кармана, он затейливо переливается.
Широкие карманы моего комбинезона бездонны, и достать из них можно все, что только представишь. Если я воображаю солнце, такое же яркое, как в моих воспоминаниях о детстве, то непременно извлекаю из кармана лампочку и могу вкрутить ее во взявшееся ниоткуда отверстие в потолке. Я ложусь на кровать и смотрю на лампочку без абажура, вспоминая, как прекрасно светило солнце в окне за спинами моих родителей. Лампочка сияет, правда, недолго и неярко, пока вскоре совсем не гаснет. Или я вкручиваю ее над зеркальным столиком и наслаждаюсь ее светом, отраженным в осколках на поверхности.
Иногда мне хочется встретиться с морем. В комнате моего детства было много книг, и мама читала мне об этой синей бесконечности, которую я никогда не видела. Пошарив в кармане, я нахожу там тяжелую, в два раза больше меня, раковину. Я забираюсь в ее нутро, принимаю ее закрученную форму и засыпаю, уносимая мерным звуком прилива.
Внутри гладкая раковина блестит перламутром. Нежно-голубой цвет переходит в жемчужно-розовый и обратно, они струятся, смешиваются и делятся снова. Тоннель винтом уходит в глубину, и оттуда, из темноты, доносится мерный рокот накатывающих на берег волн. Я сплю несколько часов, а потом выбираюсь из раковины и, полная сил, выхожу в новую дверь.
Много чего еще я могла бы достать из кармана. Но все это, увы, не то, чего мне по-настоящему хочется. Может быть, поэтому я никогда не испытываю радости, несмотря на то что бездонные карманы комбинезона исполняют мои скромные желания.
* * *
Я снова дергаю ручку, поворачиваю ее влево, потом вправо, затем резко тяну на себя. Дверь с трудом поддается. Сумрачно. Звезды сияют над головой, но что-то в этой комнате все же не так, как обычно. Я вздрагиваю, и мурашки галопом проносятся по телу.
Я всматриваюсь во мрак и неожиданно вижу силуэт. Это мужчина. По крайней мере, мне так кажется, судя по широким плечам и высокому росту. Я достаю из кармана полевой бинокль.
И вот теперь я разглядываю мужчину в бинокль. Стоя на другом конце комнаты, он повернулся и пристально смотрит на меня. На нем нет комбинезона, только бежевая рубашка, доходящая ему до самых щиколоток. Что мне напоминает этот цвет? Именно такими были стены в комнате моих родителей! Я навожу бинокль на резкость, изучая мужчину. Один глаз у него бездонно-голубой, с фиалковой радужкой, другой мышино-серый, с черным ободком. Розовые губы, полные, мягкие, едва шевелятся, произнося какие-то слова, которых я не слышу.
Вот так, внимательно глядя в бинокль, я приближаюсь к нему почти вплотную. По мере того, как я подхожу, в окулярах его силуэт удаляется от меня все дальше. Чтобы остановить его, я приветственно машу рукой и улыбаюсь. Он делает то же самое, словно копирует мои движения.
Кажется, мы сразу понравились друг другу. Даже без слов, которые я так и не смогла разобрать. Что-то роднит нас. Возможно, у нас нет выбора, кроме как идти дальше вместе, в поисках неизвестно чего.
Оказалось, что если я не могу его слышать, то он практически не видит меня. Всему виной его плохое зрение – из нагрудного кармана рубашки он постоянно достает большие очки в роговой оправе. Когда мы входим в очередную комнату, он надевает очки, придерживая их двумя пальцами, и осматривается. Потом долго глядит на меня, не моргая, словно пытается запомнить, как я выгляжу. Снимая очки, он берет меня за руку и, шевеля губами, тянет за собой к окну. Крепко сжимая мои пальцы и поглаживая руку, он завороженно смотрит сквозь стекло, проводит по нему мизинцем, рисуя непонятные для меня символы. А за окном нет ничего, кроме тьмы и ярко светящихся звезд. Небо над нами идет как по горизонтали над потолком, так и по вертикали перед окнами. Абсолютно одинаковое, никогда не меняющееся, оно не нагоняет тоску, но и не радует.
Меня удивляет, почему мы вместе, хотя никак не можем общаться и все время проводим молча. По крайней мере, молчу я. Его рот никогда не перестает двигаться.
Я делю с ним свою раковину, и мы ночуем в ней. Я даю ему в руки свой глобус, умиляясь, когда ему приходится извлекать свои огромные очки и почти вплотную утыкаться носом в поверхность глобуса, чтобы рассмотреть его.
В свою очередь он достает из кармана таблицы и графики, а я никак не могу понять, что они значат. Палочки, точки, цифры, красные и зеленые треугольники в окружении точек и запятых. Графики идут то вниз, то вверх, то плавно, то резко. Но они не имеют для меня никакого смысла. Когда он протягивает мне листочки с этими закорючками, его уши краснеют от удовольствия, губы шевелятся еще быстрее, он улыбается, глаза его блестят, а очки подпрыгивают на переносице. Я смеюсь, но не над ним, а для него. Я хочу видеть его счастливым, и не важно, что он пытается мне сказать. Его улыбка стоит всех долгих лет, проведенных мною в одиночестве.
Ему никогда не надоедают наши однообразные занятия. Он любит доставать стеклянные шарики с переливающейся в них желтой и красной жидкостью. Мы катаем их по полу и радостно смеемся. Это сближает нас, хотя мне кажется, что он тоже не может понять, зачем мне глобусы со звездами, лампочки и раковины, а его графики и шары с жидкостями совершенно непонятны для меня. Нам вместе не скучно.
Переходя в новую комнату, он хватает меня за руку, словно боится потерять. Похоже, без меня он чувствует себя беспомощным. Но именно благодаря ему я чувствую себя защищенной.
* * *
Не могу сказать точно, сколько мы ходили так, держась за руки и стараясь передать друг другу нежность: я – улыбками и взглядами, он – прикосновениями и чуткостью к моему молчанию. Однажды, проснувшись в нашей раковине, я услышала, что он тяжело дышит и шепчет что-то. По его щекам текли крупные слезы. Сквозь шум моря я разобрала только одно слово. Он без конца повторял только это слово, а я сидела на корточках рядом, не решаясь его разбудить, и не верила своему счастью.
Неважно было, что он имел в виду – мы это выясним позже. Важнее то, что нам просто нужно было немного времени: щепотка часов, пригоршня дней, и вот мы научились видеть и слышать друг друга.
Теперь все иначе. Он долгими часами рассказывает о том, как понимать странные таблицы с цифрами и графики с треугольниками, как красиво катаются шарики и как много они значат для него. Я показываю ему содержимое своих карманов. Он восхищенно рассматривает мои глаза, нос и волосы. Я наслаждаюсь звуком его голоса. Мы оба смущены тем, насколько стали близки друг другу. Мы продолжаем спать в моей раковине, но теперь все реже переходим из комнаты в комнату. Нам хочется остановиться, потому что больше искать нечего. Иногда я ощущаю себя кораблем, пришвартовавшимся в тихой гавани после многолетнего плавания.
С тех пор, как мы сблизились, прикосновения обрели для нас новый смысл. Когда он проводит теплыми пальцами по моему натянутому как стрела позвоночнику, я словно ныряю в глубину: я слышу песню воды, сердце замирает, тело становится легче птичьего перышка и кружится в такт дыханию волны. Холодные и горячие течения сменяют друг друга, покрывая мурашками и обдавая жаром кожу. Нет ничего, кроме необратимого погружения, и ливни текут по моим щекам. Мне страшно, и в то же время все мое существо переполняется счастьем. Я открываю глаза и вижу, как поднимаются к вершине раковины пузырьки воздуха, отданные нашей близости на самом громком вздохе.
Мы выбрали комнату. Она ничем не отличается от других. Вообще, кроме наших внутренних переживаний, почти ничего не изменилось. Разве что из моего комбинезона и его рубашки мы начали доставать вещи, интересные для нас обоих. Теперь содержимое карманов стало у нас одинаковым. Иногда я прошу у него что-нибудь, но не потому, что у меня этого нет, а только затем, чтобы посмотреть, как он, поправив свои очки, спешит достать это для меня, роясь в своем нагрудном кармане.
За то время, что мы были вместе, он даже немного подрос. Теперь рубашка доходит ему до середины голени. Иногда я боюсь, что он перестанет умещаться в раковину, в которой мы спим, но каждый раз она расширяется ровно настолько, чтобы нам в ней было комфортно.
Он обклеил стенки раковины своими таблицами и графиками, выложил на пол стеклянные шары. Засыпая, мы смотрим на них и, молча держась за руки, наслаждаемся желто-красными переливами. На столике при выходе из раковины мы поставили мой глобус. Теперь на карте его звездного неба проявились башни. В окнах башен можно разглядеть, как птицы вьют гнезда, как маленькие человечки помешивают в больших котлах сладкое варево из трав и горных цветов. Глобус источает ароматы, показывает нам неведомые просторы, тогда как за окнами нашей комнаты так и не взошло солнце. Но и это вскоре изменится.
* * *
Очередная лампочка, вкрученная в потолок, погасла, гулкий шум моря почти стих, занавески на окнах зашевелились, и пауки, сонно передвигая лапами, продолжили свой нелегкий ткаческий труд.
А утром я вышла из раковины и увидела, что всю комнату заливает Солнце. Настоящее, как то, что светило мне в детстве. Ночь ушла, и я знаю, что она больше не вернется.
Я обошла комнату, в новом свете рассматривая детали. Оказалось, что ручка двери, предназначенной для выхода, совсем проржавела. Я потрогала ее. Я вспомнила это ощущение ржавчины на своей ладони. Именно такой была первая в моей жизни ручка, которую я с трудом повернула, выходя из комнаты родителей.
Я оставила ржавую ручку в покое, опустилась на колени и опять залезла в нашу раковину. Там было еще сумеречно и прохладно. Я уселась рядом с ним в ожидании, когда первый луч настоящего Солнца коснется его щеки и он проснется. Проснется с улыбкой. Ведь это Солнце мы сделали сами. Возможно, достали его из кармана и повесили там, за окном. Наверняка…
