Алан Банкер
Долина скорби

КЛОДИЯ

Опираясь на алебарду, сир Джармут стоял и дремал в ожидании конца ночи, чего нельзя было сказать о его дяде Хогине. На его лице, виднеющемся в строгом овале остроконечного шлема, читалась тревога – будь то собачий лай, возня в домах по соседству или голоса гвардейцев, несущих дозор на боевом ходу Внешней стены Королевского замка, он держал ухо востро, живо на все реагируя. В какой-то момент его внимание привлек душераздирающий крик и в тот же миг он ощутил жаркое дыхание солнца. Повернув голову, сир Хогин узрел солнце, медленно и величаво выкатывающееся из-за горизонта.

– Солнце взошло, а петухи все молчат, – проговорил он в задумчивости.

– Не иначе, дядя Хогин, – сказал Джармут полусонным голосом. – Потрошители лютуют, вот петухов и не слышно.

Он знал, о чем говорил, ибо мысль о неких сектантах, истребляющих петухов, дабы приблизить пришествие Князя Тьмы, занимала умы жителей Миддланда не первый день. Пропадая в тавернах каждый божий день, он только и слышал рассказы о потрошителях, являющихся из ниоткуда и исчезающих в никуда, словно тени предков. Впрочем, не все верили в потрошителей, говоря о том, что обнесение птичников не иначе, как дело рук обыкновенных воришек. Другие говорили, что это дело рук мясников, этих вечных конкурентов торговцев птицей. Так или иначе, о потрошителях говорили все, кому не лень, и только Королевский совет сохранял молчание, будто не ведал о происходящем.

– Это те, что похищают петухов?

– Они самые, демоны им в зад! Не ровен час, они и людей начнут резать.

– Ну, не знаю, не знаю, не слышал ни разу, чтоб кого-то порезали.

– Ясное дело, кто ж об этом скажет, если их никто в глаза не видел! А если и видели, то не скажут, все свалят на бродяг.

– Твоя, правда – легче свалить вину на бродягу, нежели найти иголку в стоге сена.

– Эх, да что там говорить-то! – воскликнул Джармут, тряхнув

головой. – Ты вот на командующего погляди, у него в голове одно – как бы обрюхатить Ее…

– Ти-и-ш-ше, – прошипел Хогин. – Богами заклинаю, больше ни слова.

Поддавшись вперед, он обернулся и посмотрел на боевой ход: на его счастье никого из гвардейцев рядом не оказалось.

– А что, все об этом знают, – продолжил Джармут, чье веснушчатое лицо дышало решимостью.

– Знать и говорить не одно и то же. Как дядя, дам тебе совет –

хочешь дожить до моих дней, держи язык за зубами.

– Дядя, не начинай снова! Твои нравоучения мне ни к чему, сыт ими по горло.

Для пущей убедительности, Джармут провел рукой по шее, как порой проводят ракушники, берущие корабль на абордаж.

– Дурак, – буркнул Хогин, зажмурившись от солнца, отразившегося от стальной перчатки племянника. – Если бы не я, не видать тебе службы в Королевской гвардии.

– Тебе виднее, дядя. А теперь… давай помолчим, гляди, какое солнце.

Улыбнувшись, Джармут кивнул в сторону небесного светила, от величавой поступи которого не осталось и следа. Заливая округу ярким светом, солнце стремительно всходило над горизонтом, точно в какой-то спешке. Он любил такие мгновения, любил за то, что наступало время смены дозора, время, когда можно было предаться радостям жизни. Попав в гвардию по протекции дяди, начинавшего службу еще при короле Харлине, он только тем и занимался, что стоял в дозоре у ворот замка. С трудом перенося ночные бдения, Джармут тяготился столь почетной обязанностью. Ему хотелось свершений, подвигов во имя дамы и во славу отечества, а унылая служба, как ему казалось, была тому препятствием. Единственное, что скрашивало его серые будни, так это попойки с друзьями и походы в бордели, в которых он славился как прекрасный рассказчик, и не только.

Тем временем, так и не дождавшись третьих петухов, Миддланд мало-помалу приходил в себя от долгой ночи, которой старожилы на своем веку не помнили. Торговцы открывали лавки, вдыхая жизнь в торговые ряды, как западный ветер вдыхает в столицу свежий воздух. Ремесленники спешили с открытием мастерских, шум в которых будто возвещал, что город окончательно пробудился от долгого сна. Было много и таких, что бродили в поисках работы, пропитания или легкой наживы, высматривая в толпе денежные мешки. Вместе со столицей просыпался и Королевский дворец, охраняемый отрядом из полусотни

гвардейцев. Остальные же пребывали частью на Внешней стене, а частью в семи башнях Королевского замка. И, только одна Надвратная башня, уподобляясь сироте, никем не охранялась.

Если Королевский замок прозывали жемчужиной Миддланда, то дворец не иначе, как позором Бланчестеров, ибо не походил на башни замка, возведенные с одной-единственной целью – увековечить славу дома Бланчестеров. Возведенный на равном удалении от Внешней стены, Северо-Западной и Юго-Западной башен замка, дворец состоял из покоев Ее Величества, Тайной комнаты, Малого, Большого и Трапезного залов, а также комнатушек для прислуги и хозяйственных помещений. По центру дворца находился Южный портик, опирающийся на восемь белокаменных колонн. Выдаваясь вперед на двадцать три фута, он был украшен героическим барельефом и фронтоном, увенчанным статуями королей Аргуса и Эдмуна. Над статуями красовалось круглое витражное окно в виде семиконечной звезды, игравшей на солнце золотыми, синими и красными пластинами из хирамского стекла. Нижняя часть западного и восточного крыла Королевского дворца была украшена темно-серым горельефом, на котором были изображены подвиги Великих королей. Выше горельефа стена была облицована черно-белым камнем, чередующимся в шахматном порядке. Узкие, трехчастные окна, разделенные темно-серыми пилястрами, разрывали шахматный порядок по всей длине дворца. С западной и восточной стороны к дворцу примыкали портики, ничем от Южного портика не отличающиеся, разве что отсутствием статуй Великих королей.

Медленно, дюйм за дюймом, из-за плотных штор в темную комнатушку проникал солнечный свет, освещая убогую обстановку: стол, два стула, комод со шкафом, да кровать, и ничего более в комнате Клодии, молодой служанки королевы, не было. Не расстелив постель, она спала одетой, то и дело, вздрагивая во сне. Сон, который снился Клодии не в первый раз, был тяжелым, как жара, не выпускавшая из тисков обитателей королевства последний летний месяц.

Вставая рано поутру, Клодия вместе с отцом и братцем отправлялась на сенокос, прихватывая с собой котелок, мешочек чечевицы, кусок свиного сала и две бутыли козьего молока. Как и всегда, стоял хороший знойный день, не предвещавший ничего плохого. Заканчивая со стряпней, Клодия разувалась и располагалась на траве под раскидистым дубом, как тут же засыпала. Запах свежевыкошенной травы, щебетанье птиц и шум ветра в кронах дуба, от всего этого грудь юной девы, еще не познавшей вкус любви, судорожно вздымалась и опускалась, а веки изредка подрагивали, как только проносился ветерок. Ей казалось, что вот-вот она взлетит и понесется в небесную высь, словно орлица, но, тут, как это обыкновенно случалось, раздавался крик братца, приводивший ее в чувства.

– Клодия, Клодия, беда с отцом!

Открывая глаза, она видела перед собой брата, смотревшего на нее испуганным взглядом.

– Что, что с отцом? – вопрошала Клодия каждый раз, хватая брата за плечи.

– Беда…

– Что за беда!? – кричала она, встряхивая брата так, что тот вопил от боли.

– Ты мне делаешь больно! – отвечал мальчишка, предпринимая вялую попытку освободиться.

Не добившись своего, он вздыхал и рыдал навзрыд, сотрясаясь

всем телом. Слезы стекали по его щекам, прочерчивая кривые линии, точно горный ручей, бегущий среди камней.

– Прекрати, – оброняла Клодия, опуская братца. – Говори, что с отцом!

– Змея…

– О, Боги, – шептала Клодия, вспоминая отцовское наставление: «Нос не задирай, ибо неизвестно, что в траве таится. Гляди в оба, а как услышишь шепот смерти, беги, беги быстрее ветра!»

Следом тело Клодии пронимало дрожью, а ее братец всхлипывал, готовый разразиться горным водопадом. Отвешивая брату оплеуху, дабы он взял себя в руки, она хватала его за руку и бежала на сенокос. Протискиваясь в центр толпы крестьян, она представала перед бездыханным телом отца. Он лежал на спине, согнув левую ногу под себя и вытянув правую руку в сторону, будто указывая на что-то. На его губах пузырилась пена, а веки были полузакрыты. На оголенной правой ноге, чуть ниже колена, виднелись две ранки, и темная, застывшая струйка крови.

– Крепись, девочка, – раздавался глухой голос за ее спиной. – Боги были столь милосердны, что подарили твоему отцу быструю смерть.

Оборачиваясь, она нос к носу сталкивалась с дядей Арленом, статным мужчиной с редкой проседью в волосах, приходившимся ее отцу старшим братом. Узрев слезы на глазах племянницы, он, было, протягивал к ней руки, чтобы обнять, но, в последний миг передумывал.

Ничего не отвечая, Клодия падала на колени и подносила руку к глазам отца, а затем отдергивала ее, не смея прикоснуться – ей казалось, что если она это сделает, то отец обратится в прах и растворится в воздухе.

«О, Боги, – поднимала она взгляд к небу, – Как же я хочу посмотреть в глаза отца, взять его за руку, поцеловать в лоб и провести ладонью по волосам, таким мягким и волнистым, как колосья пшеницы…»

На этой мысли сон Клодии всегда обрывался, то от крика дозорного, то от собачьего лая, то от колокольчика, безумного трезвонившего у изголовья кровати. Последнее всегда означало одно – Ее Величество немедленно хочет видеть ее в своих покоях.

Вот и на сей раз причиной пробуждения стал звон колокольчика. Открыв глаза, Клодия потянулась, приподнялась на локтях, ощутив тяжесть в голове. Скосив глаза на колокольчик, надрывающийся так, будто торговец, зазывающий прохожих к своему прилавку, она улыбнулась и неспешно поднялась. Поправив на себе платье, Клодия наклонилась и привела в порядок покрывало на кровати. Выпрямившись, она набрала воздуха в легкие, выдохнула и направилась в покои Ее Величества, находящиеся по соседству с ее комнатой.

Опочивальня Ее Величества, поражающая взор размерами и роскошью убранства, могла вобрать в себя дюжину комнатушек Клодии. Первое, что бросалось в глаза, это огромная кровать из красного дерева, находящаяся посередине опочивальни. Покрытая белоснежной периной и разноцветными шелковыми подушками с золотыми кисточками, она покоилась на мраморном постаменте. Четыре золотых столба, поддерживающие балдахин из пурпурного бархата, напоминали болотные деревца, поражающие взор витиеватыми корнями. Со стороны могло показаться, что пни ногой один из этих столбов, и балдахин похоронит под собой Ее Величество,

но, то было обманом зрения. Герб дома Бланчестеров в виде черного

орла в желтом поле, держащего в лапах черную двухмачтовую галеру, вышитый золотыми нитями на внутренней стороне балдахина, видимо, должен был напоминать Ее Величеству о происхождении и перипетиях, что произошли с ее предками. Над изголовьем кровати торчал эфес двуручного меча, к которому была прикреплена железная корона – точная копия короны короля Аргуса, хранившейся в Белой башне Королевского замка. Представляя собой железный обод с семью длинными зубцами, корона висела с наклоном в сторону высокого, с человеческий рост, витражного окна, находящегося по левую руку от входа. Наполовину закрытое плотными бледно-зелеными шторами с золотой бахромой, окно пропускало солнечные лучи, наполняющие опочивальню причудливым, наполненным красками радуги, насыщенным светом. Низенький столик из эбенового дерева, примостившийся у окна, казался еще чернее, от чего он был почти невидим глазу. Стены были украшены богатыми гобеленами с изображением сцен охоты. Фигуры охотников и собак казались выпуклыми, ибо были вышиты серебряной нитью. На полу лежали ковры, в которых ноги утопали по самую щиколотку. Изображения танцовщиц, развлекающих охотников у костра, разбавляли красками унылый вид беломраморного пола, хотя смотрелись в королевских покоях более чем странно. Потолок, напротив, был украшен одной огромной фреской, на которой была изображена королева Ада, идущая по Торговой улице Миддланда, усыпанной цветами. На эту улицу указывал Храм Хептосида, на который был устремлен взгляд королевы. Держа в руках ломоть хлеба и оливковую ветвь, она шествовала в золотом одеянии, за которым тянулся длинный шлейф. Многочисленные подданные, встречающиеся на ее пути, ликовали, подбрасывая в воздух головные уборы, а воины сотрясали оружием, будто справляли победу над врагом. Богатые дома, которых было вдоволь на Торговой улице, сияли золотом, от чего могло показаться, что это вовсе не Миддланд, а Град Божий, воспетый в песнях, посвященных подвигам Великих королей. Последним штрихом к опочивальне была стена за кроватью Ее Величества, украшенная изразцами, которыми обыкновенно украшивают стены Божьих домов. Небольшой, восемь на двенадцать футов кусок стены с первого взгляда сбивал с толку. Если смотреть на него с порога опочивальни, то перед глазами вставала картина с множеством незамысловатых узоров, суть которых была неподвластна разуму. Если присмотреться,

то улавливались очертания человеческих фигур, а при ближайшем рассмотрении взору представал король Аргус, сходящий с галеры на берег в сопровождении дюжины воинов. То была картина, посвященная высадке короля Аргуса у Драконьего мыса, положившей начало Срединному королевству.

– Негодная девчонка! – крикнула с кровати королева Ада, завидев Клодию на пороге. – Опять спишь? Вот возьму и отдам тебя псарям, глядишь, может, и поймешь, почем фунт масла!

Королева Ада имела такую привычку, как пребывать в дурном расположении духа, ибо по любому поводу выказывала недовольство. То погода плакучая, от которой впадала в смертную тоску и металась по опочивальне, точно косуля, загнанная охотниками в западню. То взгляд, в котором не видела восхищения, ибо считала себя красавицей и утонченной леди, как и подобает королеве из дома Бланчестеров. То сущая безделица, как-то сломанный зубец у Ее Величества гребешка, как называли золотой гребешок – подарок ее супруга, и ныне покойного короля Вилфрида. Были и другие, куда более важные причины, по которым королева впадала в дурное расположение духа. И, первым в их ряду стояло пророчество о Западной звезде, вторая часть которого гласила, что со смертью королевы, убиенной рукой сына своего, падет и дом Бланчестеров. И хоть в пророчестве имя королевы Ады не упоминалось, она в него

верила всей душой.

– На то ваша воля, Ваше Величество, – сказала Клодия отстраненным голосом, присев в реверансе.

За год работы в служанках королевы, она прекрасно усвоила, как надо себя вести, когда королева исходит гневом: не перечить, соглашаться со всем и выказывать всем видом, что ты дура дурой и кругом виноватая, если даже и не так.

– Дура, думай, что говоришь! Я хоть и королева, но, не настолько дурна, как Мантойя, запомни это.

– Простите, Ваше Величество, я ответила, не подумав… и в королевстве, и за морями все знают о вашем безграничном милосердии.

– Красиво поешь, – ухмыльнулась королева. – Но, что, правда, то, правда, к тебе я милосердна, как, ни к кому другому, помни и цени это.

– Ваше Величество, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и моего брата, а если забуду, то пусть меня Боги покарают!

Все, что сказала королева, было сущей правдой. Потеряв отца, Клодия с братом попала в дом дяди Арлена, чье семейство обладало дурной репутацией. Возложив на племянницу всю тяжесть работы по дому – и стирку, и мытье полов и колку дров – тетка носилась вокруг нее, словно наседка, тыкая носом то в одно, то в другое. Ворча по поводу и без повода, она подначивала и своих сыновей, сущих выродков, каких в роду Клодии никогда не водилось. Плевки, пинки и подножки были обычным явлением, и, столь же безобидным, если сравнивать с ушатом помоев и дерьмом в обуви. Что до дяди Арлена, промышлявшего охотой, то и он со временем стал выказывать недовольство в духе, что «они с братом – дармоеды, коих только свет видел, и не далек тот день, когда их семья по их вине пойдет по миру». В конце концов, их переселили на задворки дома, в старый, продуваемый всеми ветрами, сарай.

Но, как говорится, всему есть начало, и всему есть конец. Вот и в жизни Клодии и ее брата произошли изменения, когда спустя год в дом дяди явилась нежданная гостья. Совершая объезд южных окраин Миддланда, королева Ада попала под ливень. Дом дяди Арлена, находившийся в поле, оказался кстати. Получив еду и кров, королева поблагодарила хозяина по-королевски, вручив тому десять фунтов золотом и пообещав протекцию его сыновьям, если те надумают перебраться в столицу. Не обошла она вниманием и Клодию, похвалив ее за услужливость и хозяйственность. Но, не тем она приглянулась королеве, смотревшей на нее, будто в собственное отражение.

Стройная рыжеволосая крестьянка с длинной косой, доходившей до ягодиц, имела высокий лоб, миндалевидные серо-зеленые глаза, прямой, тонкий нос, вздернутый к верху, чувствительный рот и маленький подбородок с ямочкой. На ее губах играла улыбка, такая чистая и искренняя, как чисты и искренни помыслы у матери, опекающей собственное дитя. Когда-то и королева была такой, отличаясь разве что большими глазами цвета неба, выдающимися скулами и косой до пят, от которой давно и след простыл.

На вопрос – «Почему дядя держит племянников в сарае, имея

много места в доме?» – королева вразумительный ответ не получила. Решив, что рыжеволосая красавица не заслуживает такой участи, она заявила: «Отныне Клодия ее служанка, а ее братцу быть пажом при маршале».

– Дура! Оставь Богов в покое, им ни до тебя, ни до меня нет дела. Скажи-ка лучше, почему Калум и Гэвин еще не воротились?

– С тех самых пор, Ваше Величество, как я отдала им вашего…

Не договорив, Клодия запнулась и покраснела, точно рак, пребывающий в горящем котле.

– Ну-ну, договаривай, здесь все свои.

– Я хотела сказать, Ваше Величество, как отдала вашего ребенка, так более их и не видела! – выдохнула Клодия.

– Странно, они должны были уже воротиться.

– Смею предположить, Ваше Величество, что они явятся к полудню.

– Да нет, Клодия… здесь что-то неладное. Если не явятся с третьими петухами, пошли в Храм братьев Савьер, пускай проверят, что к чему. Если они и туда не заявлялись, то передай всем – плачу за каждого из них по десять фунтов, все поняла?

– Да, Ваше Величество, – ответила Клодия, опустившись в реверансе, после чего бросилась выполнять приказ.

«О, Боги, как же она похожа на меня», – подумала королева, проводив служанку взглядом.

КАЛУМ

Три месяца тому назад, когда Калум Круил отправил в мир Богов одного бродячего актера, он и в мыслях не помышлял, что может оказаться на его месте. Весьма способный малый, актер долгое время был неуловим, пока на его след не напал Калум. Перед смертью актер возмутился, услышав равнодушие в его словах: «Привет от королевы». Остановив руку убийцы, он сказал: «Равнодушие – худший враг актера!» Отставив кинжал, Калум спросил: «За что тот не угодил Ее Величеству?» Актер отвечал: «За что не угодил, он про то не ведает, знает только, что его судьба – бичевать лицемерие». Не ответив ничего, Калум пожал плечами и вонзил кинжал в сердце актера. И вот, спустя три месяца, получив приказ отнести сына королевы в Храм Хептосида, в его душе взошли семена сомнений – а правильным ли он идет путем? Разделавшись с Гэвином, Калум поспешил с младенцем на юг, намереваясь как можно быстрее покинуть пределы Миддланда. Он знал, что его ожидает, останься он в столице хоть на день – не сегодня, так завтра его нашли бы, а перед смертью он услышал бы то, что сам не раз говорил своим жертвам. Был только один выход – бежать, и бежать как можно дальше.

– Ну, и чего молчим? – спросил Калум, посмотрев на младенца, всю дорогу не издавшего ни звука, будто выказывая характер Бланчестеров. Взирая на спасителя черными глазками, младенец

улыбался, нет-нет, да и протягивая к нему бледные ручонки.

Ухмыльнувшись, Калум огляделся, а заприметив в конце улицы бордель «Две стрелы», нахлобучил капюшон на голову и уверенным шагом направился в его сторону.

– Еще одного нелегкая принесла, – проворчала госпожа Делиз, завидев на пороге раннего посетителя.

Сидя у окна, она имела недовольный вид, ибо этой ночью репутации ее заведения был нанесен огромный урон. Вся округа гудела, словно пчелиный рой, обсуждая две вести – как шлюха при соитии с клиентом разродилась ребенком, и как хозяйка борделя выбросила его на улицу, точно какого-то котенка. Просидев остаток ночи возле окна, она встречала каждого с неодобрением во взгляде, видя в нем человека, пришедшего почесать языком.

– Эля, похлебки, коня и провизии на три дня, – сухо бросил Калум.

Надув и без того пухлые щеки, хозяйка скривила рот в презрительной ухмылке.

– А девочек господин не желает? – поинтересовалась она.

– Нет, не желаю.

Пройдя к ближайшему столу, Калум по-хозяйски расположился на скамье, положив рядом младенца.

– Может, господин, желает мальчиков?

– Сдается мне, хозяйка, у тебя мозги жиром заплыли, мне что, еще повторить?

Прямолинейный, как стрела, разящая противника на повал, он зачастую говорил то, что думал, даже, если это могло навлечь на его голову несчастье.

– А ты, милок, повтори, читай, язык-то не отвалится.

Зная крутой нрав хозяйки, шлюхи и те немногие клиенты, пребывающие в борделе в столь ранее время, приутихли в предвкушении скандала. В воздухе повисла звенящая тишина. Мухи, заполнявшие воздух назойливым жужжанием, и те смолкли, точно ожидая, чем все закончится. Однако тишина продлилась недолго, ибо

вскоре за дверью послышался шум и в бордель ворвался Силас.

– Хозяйка! – крикнул Силас, качаясь из стороны в стороны. – Дай эля, мой рот сух, как пустыня Хирама!

– Что, опять набрался? – спросила госпожа Делиз. – Смотри, Силас, терпение у меня не безграничное.

– Хозяйка, опять ты за свое!?

– Проходи уже, поди не калека, сам о себе позаботишься!

– Премного благодарен, миледи, – съязвил Силас, отвесив глубокий поклон.

Оглядев присутствующих мутным взглядом, он шагнул в сторону бочки, остановился и посмотрел на хозяйку взглядом, полным вопросов.

– Чего уставился?

– Чего так тихо, аж мух не слышно?

– Да вот, – сказала госпожа Делиз, кивнув в сторону Калума. – Господин хороший не хочет ни девочек, ни мальчиков. Подавай ему, говорит, эля, похлебки, коня и провизии на три дня. У меня что, бордель или какая-то забегаловка!?

– А ты-таки не глухая, посмотрю я, – вставил Калум слово.

– Ты, милок, вот что, забирай-ка своего ублюдка и убирайся вон, пока руки и ноги целы.

Насупившись, она поднялась и сделала шаг, будто подтверждая серьезность своих намерений.

– Пыхти не пыхти, а я без своего не уйду.

– Уйдешь, уйдешь собака! – закричала госпожа Делиз и топнула ногой, от чего пол отозвался жалобным скрипом.

Опустив голову, она замерла при виде прогнувшейся половицы. Левый глаз у нее задергался, а лицо стало белым-белым, как простыня.

– Хозяйка, ты бы не серчала… а то того самого, – сказал Силас дрогнувшим голосом.

Посмотрев под ноги хозяйке, он подошел к ней, совершенно позабыв про эль, и протянул руку.

– Пошел прочь, пьяница, – зашипела госпожа Делиз, наградив поверенного злобным взглядом.

– Хозяйка, я…

Не договорив, Силас получил оплеуху, а затем на его рубахе затрещали швы: схватив поверенного за грудки, госпожа Делиз тряхнула его так, будто хотела вытряхнуть из него душу. Дернувшись в одну сторону, в другую, Силас резким рывком сумел высвободиться и отступить назад, но тут, на его несчастье, он поскользнулся и упал навзничь.

– Так я получу то, что хочу? – спросил Калум, чей вопрос только подлил масло в огонь.

– Прочь, прочь, прочь собака! – завизжала вне себя госпожа Делиз, сжав кулаки и затопав на месте так, словно пыталась передавить тараканов, снующих под ногами.

Ее лицо, прежде смертельно-бледное, покрылось багровым цветом, а глаза бешено завертелись в глазных орбитах.

– Хозяйка…, – промямлил Силас, но не договорил, ибо ужасный треск наполнил стены борделя.

Провалившись в пол по самую грудь, госпожа Делиз протягивала руки к Силасу и беззвучно шевелила губами. Шлюхи и клиенты, все как один, повскакали со своих мест, взирая на происходящее, кто с любопытством, а кто и с беспокойством.

– Я тебя не слышу, хозяйка…

– Ру… ру…

– Что?

– Ру… руку дай, – прохрипела госпожа Делиз, все больше и больше сползая в черный провал подвала.

Она ощущала в себе некую смесь жара и холода, от которой ей было не по себе. Ее нутро, охваченное огнем, выворачивалось наружу, а конечности – от пальцев рук и ног до кончика носа –

холодели, покрываясь, как ей казалось, изморозью.

– Хозяйка, я…

Преклонив колени, Силас нагнулся и протянул хозяйке руку, все дальше и дальше поддаваясь вперед, ибо та продолжала погружаться в провал.

– Спасешь меня, отпишу тебе бордель, – прошептала госпожа Делиз с мольбой в голосе.

Поддавшись вперед, Силас схватил хозяйку за руки и попытался вытянуть ее на себя. Правда, как он не старался, у него ничего не выходило: огромная туша хозяйки продолжала сползать в провал, утягивая за собой Силаса.

– Хозяйка, я не могу…

– Можешь…

– Нет, не могу, прости…

Натянув на лицо маску сострадания, Силас разжал пальцы и поддался назад, как узрел в глазах хозяйки зловещий огонек.

– Если мне суждено сдохнуть, – процедила госпожа Делиз. – То и тебе не жить.

Осклабившись, она сделала рывок и схватила поверенного за грудки, а через мгновение другое пол под ними нещадно застонал, грозясь обвалиться в любой миг.

– Сука! Сука! Отстань, сука! – заверещал Силас, пытаясь освободиться.

Исцарапав руки хозяйки в кровь, он, однако, ничего этим не добился. Не помогли и две оплеухи, которые он отвесил хозяйке, ибо она не повела и бровью. Поняв, что все бесполезно, Силас изменил тактику, пытаясь ухватиться за неровные края половиц, ходивших под их телами ходуном. Ломая ногти и изливаясь слезами от боли, он боролся с хозяйкой из последних сил, но, та была неумолима, утягивая его за собой.

На его счастье борьба продлилась недолго, ибо вскоре хозяйка ослабила хватку, а затем разжала пальцы и с выражением обреченности на лице соскользнула в подвал. Пролетев пятнадцать футов, она грохнулась на грязный пол подвала и подняла столб пыли. Когда пыль рассеялась, то взглядам шлюх и клиентов, обступивших провал, предстало жалкое зрелище: раскинув руки и ноги, госпожа Делиз лежала посреди ящиков и сундуков, в луже крови, покрытой серым налетом. Ее тело подрагивало, подобно куску китового сала, подаваемого на тарелках в тавернах Вестхарбора. Копна черных волос, прежде собранных на макушке головы, закрывала половину лица, искаженного гримасой ужаса. Платье из черного атласа было изодрано в клочья, особливо в его нижней части, открывая чужим взорам нижнее белье хозяйки борделя.

– Чтоб тебя демоны задрали! – выругался лысый мужчина, бывший одним из завсегдатаев борделя. – Я полагал, что она подохнет иначе.

– И я так думал, – согласился с ним толстяк, на лице которого играла добродушная улыбка. – Толстуха провела всех вокруг пальца.

Оглядев толстяка с головы до ног, лысый усмехнулся и пошел прочь. Поторопились к выходу и прочие клиенты, спеша разнести весть о смерти хозяйки борделя. Что до шлюх, то они пребывали в смятении, не зная, что им предпринять. Разойдясь, кто куда, они оставили Силаса наедине с хозяйкой. Посматривая то на хозяйку, то на капли крови, срывающиеся в подвал с острых краев половиц, он пребывал в не меньшем смятении, чем шлюхи.

– Эй, как там тебя!? – крикнул Калум.

– Я? – отозвался Силас.

Обернувшись, он тыкнул себя пальцем в грудь.

– Да-да, ты!

– Да, господин.

Силас поднялся с колен, и направился к клиенту неуверенной походкой.

– Скажи мне, есть ли в этой дыре хороший конь?

Заслышав про коней, Силас изменился в лице, почуяв запах наживы, но, через мгновение другое сконфузился, оглядев клиента критичным взглядом.

– Есть, господин, но не про вашу честь.

– Это еще почему?

– Боюсь, господин, он вам не по карману.

– Сколько?

– Пять фунтов, господин.

– Если так, то твой конь должен быть не хуже хирамского скакуна.

– Так и есть, господин, – засиял Силас. – Быстрый, как южный ветер, и надежный, как меч гвардейца Ее Величества!

– Ты бывал в Хираме?

– Нет, господин, но в хирамских скакунах знаю толк!

– Хорошо, если так. Ну, давай, показывай своего коня!

Поднявшись из-за стола, Калум взял королевское дитя и направился к выходу, не дожидаясь ответа Силаса. Тот же, не ожидавший такой прыти от клиента, метнулся за ним.

– Прошу, господин, – сказал Силас, поспешно открывая замок в конюшню.

Скрипнув, дверь плавно отворилась и, глазам посетителей предстали стойла дюжины лошадей, из которых особливо выделялся денник с вороным конем. Скрытый по грудь, он лихо отбивал копытом и мотал головой, посматривая на посетителей то одним глазом, то другим, будто изучал их.

– Это он? – спросил Калум.

– Он, да вот только…, – ответил было Силас, как слова застыли в его глотке.

Невзирая на кажущееся недружелюбие коня, Калум уверенно шагнул в денник и протянул руку. Конь же, встряхнув гривой, поддался вперед и прикоснулся мордой к руке незнакомца.

– О, Боги, не верю глазам!

– Это почему?

– Этот конь сродни вепрю, не поддающемуся дрессировке!

– Так сколько ты за него хочешь? – спросил Калум, погладив коня по гриве.

– За то чудо, что я узрел, господин, возьму четыре с половиной фунта!

Ухмыльнувшись, Калум отнял руку от гривы и выудил из кармана

куртки кошель с монетами.

– Держи свои пять фунтов, – сказал он и бросил кошель Силасу. – Мне еще нужна провизия на три дня.

– Здесь будет поболее, господин, – заметил Силас, подбросив мешочек в воздух.

– Верно… хороший конь стоит больше пяти фунтов.

– Благодарствую, господин.

Оседлав коня, Силас помог Калуму с младенцем взобраться на него, а затем вывел наружу и скоро воротился с мешком провизии.

– В добрый путь, господин, – сказал он, сияя от счастья.

– И тебе счастливо оставаться, – отозвался Калум.

Проскочив рысью мимо путевого столба, он уголком глаза заприметил пегую лошадь и двух женщин, наглухо закутанных в серые шерстяные одежды. Говоря на повышенных тонах, они, тем не менее, на крик не переходили. Одна из них настаивала на отъезде из Миддланда, другая же хотела остаться в городе. Тем временем, Силас, проводив взглядом счастливого обладателя лучшего коня госпожи Делиз, подбросил мешочек с монетами и направился в бордель.

– Господин Силас, – обратилась к нему с порога колченогая шлюха. – А как же мы теперь, без хозяйки-то, а?

– Для начала, Сельма, надо бы прибраться, – ответил Силас. – Призови плотника, да принеси из конюшни досок, да по толще.

– А как быть с госпожей Делиз?