Алан Банкер
Долина скорби
– Ты, ты, а кто же еще!? – ухмыльнулся брат Анхель, выдержав паузу. – Король Харлин, да будут благословенны его дни в мире Богов, спит вечным сном, а его лучший воин продолжает витать в облаках.
– Витать в облаках?
– Да, ибо ты не видишь, как вокруг изменилась жизнь. Открой глаза, пробудись, пока не поздно!
– Ты, брат Анхель, не иначе, как бредишь.
– О, Боги, донесите мои слова до разума глупца! – воскликнул брат Анхель, подняв взгляд к небу.
Весь его вид говорил о том, что он искренне полагается на помощь Богов, однако, всю картину портила печать равнодушия, лежащая на его лице. Лицо Бриана, походившее на луну в багровых тонах, напротив, говорило само за себя.
– Еще раз назовешь меня глупцом, пожалеешь, клянусь именем Его Величества.
Служители, услышав угрозу, засуетились и оказались за спиной Бриана. Что до Реджи, то благостное настроение, в котором он пребывал до этого момента, как ветром сдуло. Обнажив меч, он сделал шаг к хозяину, но служители не дали ему прохода.
– Остынь, Донокан, наш спор пустой, как кувшин, иссушенный пьяницей, а впереди еще дел невпроворот.
Кивнув рыжеволосому служителю, брат Анхель откинулся на спинку кресла и бросил взгляд в толпу. Обойдя стол, служитель поочередно поклонился судьям, а затем развернулся, выудил из пазухи свиток и поднял руку, возвещая народу о начале суда. Поймав насмешливые взгляды служителей, сиру Бриану ничего не оставалось делать, как присесть на свое место. Развалившись в кресле, он закрыл глаза, ощущая, как бессилие овладевает им с головы до ног. Это чувство было ему хорошо знакомо с тех самых пор, когда он не смог защитить жителей приморского городка и четырех селений в дюнах Соутланда.
В тот день, провожая взглядом косые паруса хирамских галер, он битый час просидел на берегу, размышляя о непростых отношениях с Королевским советом. Чего бы он ни просил, будь то увеличение жалованья солдатам, возведение на побережье двадцатифутовой стены или закупка хирамских жеребцов, славившихся выносливостью, он каждый раз натыкался на отказ. На все про все у совета был один ответ – в казне нет средств. Так, размышляя о прошлом, сир Бриан не заметил, как начался суд над безусым юнцом. До его слуха доносились обрывки слов обвинителя и юного преступника, чей голос был еле уловим. Облаченный, как и прочие преступники, в серую рубаху, доходящую до щиколоток, он выглядел потерянным, ибо его взгляд блуждал по площади, как блуждает солнечный зайчик, отражающийся от белого доспеха. Доходили до его слуха и обрывки
речи брата Анхеля, смысла которой он не мог уяснить.
– Роальд, сын Марли, – обратился обвинитель к юноше. – Признаешь ли ты свою вину… утром три дня тому назад?..
– Нет, не признаю, – ответил тихим голосом юноша, покраснев, как ученик, провинившийся перед лицом наставника.
– Свидетели оного преступления… что…
– Отца смыло волной, и я!..
– Не мог или не захотел?
– Море было столь гневным…
– Значит ли?..
– Нет…
– Господа, – обратился к судьям обвинитель. – Вина Роальда… а посему…
– Сир, проснитесь! – раздался голос Реджи, от которого сир Бриан вздрогнул и открыл глаза.
Брат Анхель и старейшина Джонс смотрели на него, держа кулаки с загнутыми книзу большими пальцами.
– Сир, за вами слово.
– Слово?
– Да, сир.
– А кого судят?
– Некоего Роальда, сына Марли Бориверда.
– И что он сотворил?
– Не помог отцу, когда того смыло за борт, сир.
– Вот так его и бросил?
– Да, сир, но то случилось во время шторма.
– Во время шторма всякое может случиться.
– Да, сир, вот и он говорит, что шторм был сильным и потому он был не в силах помочь отцу.
– Сам выжил, а старику, стало быть, не помог?
– Да, сир.
– Подлец.
– Он самый, сир.
Осклабившись, Бриан поднял руку и сжал кулак с загнутым книзу пальцем. Узрев единогласное решение суда, без которого ни один приговор не приводился в действие, палач, нисколько немедля, схватил юношу за плечо и толкнул его к плахе. Упав на мостовую, юноша изодрал ладони и колени в кровь, а в следующий миг ощутил, как из глаз брызнули слезы, ибо палач схватил его за волосы, и что было сил, рванул его на себя. Вскрикнув от боли, юноша попытался высвободиться и получил удар коленом в спину. Издав стон, он рухнул на плаху и подчинился судьбе. Всякий, и он в том числе, знал, что от верной руки палача зависит – отойдет ли преступивший закон в мир Богов в мучениях или без мучений. Сомкнув веки, юноша подумал об отце, которого, возможно и мог спасти, но не сделал этого, убоявшись смерти в столь ранних годах. Мысль об отце была единственной, промелькнувшей в голове несчастного, ибо в следующий миг он услышал – «Именем Ее Величества!» – и, под радостные возгласы толпы на его шею рухнул топор. Содрогнувшись, обезглавленное тело юноши медленно повалилось на мостовую, а палач носком сапога отбросил его голову в толпу. Толпа исторгла гнев и радость, ибо одни принялись топтать голову, другие же принялись возмущаться столь неподобающим поведением палача.
Наблюдая за всем этим, сир Бриан сжимал губы и качал головой, ибо чернь, с которой ему приходилось иметь дело в последние двенадцать лет, вызывала у него отвращение. Каждый божий день он получал доносы, читая которые, изумлялся мраку, таящемуся в человеческих душах. «Другое дело, война, – размышлял он в такие мгновения жизни. – Когда ты видишь, где враг, а где друг, за которого готов отдать жизнь без остатка. Ты видишь цель – насадить врага на клинок, и ты идешь к ней, невзирая на препятствия. В мире, где нет войн, все не так – ты не ведаешь, где твои враги, а где друзья». Размышляя в подобном ключе, он приходил к мысли о том, что «и мирская жизнь ничем от войны ни отличимая, ибо их роднит жестокость, бездонная, как бочка с самым вонючим элем. Солдат, кем бы он ни был, убивает во имя жизни, простолюдин же сдает ближнего ради наживы и черной зависти». Подумав о наживе, Бриан вспомнил о пачке доносов, которую ткнул ему в лицо принц Эрик пару месяцев тому назад.
Явившись ко двору принца, он к своему неудовольствию обнаружил, что вокруг него зреет заговор. Некто, ибо все письма были написаны одним кривым почерком, доносил Его Высочеству о том, что при вынесении приговоров сир Бриан проявляет преступное малодушие. Что он, дескать, пребывает в сношениях с лордом Годфри Стэнходжем, владетелем Грин Каунтри. Что рассылает письма в разные концы королевства, призывая старых гвардейцев Его Величества к воссоединению под собственным знаменем, дабы прибрать власть в Вестхарборе в свои руки. Если первое обвинение он опровергнул с легкостью, ибо был известен суровостью нрава, на дух ни перенося воров и убийц, то со вторым пришлось изрядно повозиться. Заявив, «что у него нет никаких дел с лордом Стэнходжем, ибо в политику никогда не играл и не собирается играть», он с трудом убедил принца Эрика в собственной правоте, ибо тот с подозрением относился ко всему, что касалось его дяди. Что до третьего обвинения, то сир Бриан прямо заявил принцу – «что он стар и немощен, и не далек тот день, когда Боги призовут его душу. А посему, ему нет дела до старых вояк, как нет дела до власти, ибо всегда был верен дому Бланчестеров». Поверил ли ему принц Эрик, или нет, он не ведал. Однако, покинув Дом Эдмуна с камнем на душе, ибо Его Высочество прежде не опускалось до столь унизительных обвинений, сир Бриан принял решение – что более не допустит, чтобы принц отчитывал его, как какого-то мальчишку. Приняв такое решение,
он попросту не явился на последнюю аудиенцию, и собирался провернуть то же самое и в этот день.
– Сир, ваше слово!
– Что?
– Сир…
Расплывшись в улыбке, ибо на лице оруженосца читалось недоумение, сир Бриан провел ладонью по лицу и посмотрел на старейшину Джонса и брата Анхеля. Как и прежде, они взирали на него, ожидая его решения.
– Я что-то пропустил, Реджи?
– Дело Джеба Арнольда, сир!
– И что он сотворил?
Услышав вопрос, Реджи поперхнулся, а двое других судей переглянулись, ибо вопрос Бриана, настолько будничный, говорил о том, что задавший его не ведает того, кто предстал перед судом. Завидев заминку, палач, занесший топор над головой человека, убеленного сединами, огляделся и опустил орудие возмездия.
Имя Джеба Арнольда было у всех на устах, ибо весть о том, что казначей лорда Стэнходжа этим утром объявился в Вестхарборе и был схвачен за кражу куска хлеба, облетела город в один миг. Родившись в семье торговцев пушниной, выходцев из Миддланда и Силверспрингса19, Джеб Арнольд в ранние годы покинул Грин Каунтри, поскольку не желал идти по стопам родителей. Прибыв в Вестхарбор, он нанялся учеником к книжнику, а со временем занялся обучением детей торговцев чтению, письму и знанию цифр, мир которых его особо увлекал. Прохаживаясь по рынкам, Джеб на глазок мог определить вес лошади или по цвету шкурки возраст белки и прочих божьих тварей, которыми так были богаты леса Грин Каунтри. Торгуясь, он лихо жонглировал словами, сбивая цену на эль, сыр или хлеб до столь неразумных пределов, что торговец продавал товар себе в убыток, только бы избавиться от скользкого, как уж, клиента. Он же, не лишенный деловой хватки, перепродавал товар, расхваливая его на все лады, да так, что получал многократную выгоду. Его дела шли столь успешно, что скоро на него обратил взор сам лорд Стэнходж. Приняв приглашение перебраться в Грин Каунтри, Джеб Арнольд получил должность писаря, однако проходил в писарях недолго, ибо вскоре был переведен в сборщики налогов, а спустя месяц и в казначеи, сделав за считанные месяцы головокружительную карьеру. Казна, наполняемая поборами с населения Грин Каунтри, была в его полном распоряжении. Казалось, что для человека, испытывающего страсть к магии цифр, ничего большего и желать не стоит. Но, это было не так, ибо не прошло и полугода, как Джеб изъявил желание породниться с хозяином Грин Каунтри, и тот дал свое согласие, отдав ему в жены одну из своих многочисленных племянниц. Войдя в ближний круг лорда Стэнходжа, Джеб Арнольд должен был принести клятву верности Богам Снакривера20, что он и сделал, отправившись с дарами к старому дубу, что возвышается посреди Снакривера в его нижнем течении. После этого он обрел второй дар – дар вора, ибо к чему бы ни прикасался, все прилипало к его рукам. Словно подтверждение тому, его ладони, покрытые грязью, еловыми иголками и хлебными крошками.
– Он вор, сир.
– Вот как, а в чем суть дела?
– Ну, он…, – начал было объяснять Реджи, как его прервал брат Анхель.
– Джеб Арнольд, – сказал он язвительным тоном. – К твоему сведению, казначей лорда Стэнходжа один из первейших воров королевства, и участь у него одна – смерть на плахе!
– Казначей лорда Стэнходжа?
– Именно так, да к тому же он женат на его племяннице.
– Мне нет дела до того, на ком он женат, я спрашиваю – в чем
суть дела?
– В том, что он вор.
– Хорошо, и в чем же его обвиняют?
– В нарушении договора Его Высочества с лордом Стэнходжем, что ни один прилипала не должен пересекать границ наместничества Вестхарбор и Пяти Островов!
Услышав упоминание о прилипалах, о которых в договоре не было ни слова, ибо речь шла о членах Совета старейшин Грин Каунтри, сир Бриан улыбнулся.
– Все верно, но, в договоре нет ничего, что касается лишения жизни… выдворение за пределы наместничества, да, о том в договоре прямо говорится.
Не найдясь с ответом, брат Анхель сник, ибо понимал свою ошибку, дав волю эмоциям. Желание выслужиться перед Его Высочеством возобладало над желанием следовать букве закона. Он до мельчайших деталей знал о природе взаимоотношений Его Высочества и лорда Стэнходжа, и был несказанно рад, когда этим утром в руки правосудия попался один из приближенных Стэнходжа. Казнив его, он надеялся, что Его Высочество не забудет о нем, и со временем, когда принц примерит отцовскую корону, получит от него должность привратника Храма Хептосида. Его радость была столь безмерна, что он даже позабыл расспросить казначея о причине нарушения договора.
Тем временем, над площадью повисла тишина, походящая на свинцовое небо, беременное дождем. Люди, собравшиеся на суд, переглядывались, не смея и рта открыть, а судьи сидели и смотрели на несчастного, чья жизнь висела на волоске. Упитанный, краснощекий, с тяжелым подбородком и полными чувственными губами, Джеб Арнольд мало походил на человека, обделенного куском хлеба. Его безвольно опущенные плечи вкупе с взглядом, устремленным куда-то в сторону, говорили о том, что ему все безразлично.
– Я, как глава суда, постановляю, – наконец сказал брат Анхель, разорвав тишину. – Судить Джеба Арнольда по всей суровости закона, ибо этим утром он был уличен в воровстве, за которое полагается смерть.
– И в каком же воровстве его обвиняют? – спросил Бриан, развалившись в кресле.
– В краже хлеба.
– И тому, наверняка, есть свидетели?
– А как же, мы без свидетелей не судим!
– Вот с этого и надо было начинать… и кто же они, позвольте полюбопытствовать?
– Охотник, видевший, как обвиняемый в воровстве проходил мимо мельницы.
– Видел, как проходил, но не видел, как воровал хлеб?
– Да, все так.
– И на этом основании ты хочешь его казнить?
– А его руки, чем тебе не основание!?
– Что ни говори, железные основания, – съязвил Бриан, как вслед за тем ощутил резкое недомогание.
Голова, точно стянутая железным обручем, раскалывалась, а в желудке забурлило так, что ему показалось, что он сей же момент изойдет кишками. Поднявшись, он вышел из-за стола и услышал за спиной голос брата Анхеля.
– Донокан, суд не закончен!
– А для меня закончен, хватит с меня этого балагана.
– Я вынужден буду доложить Его Высочеству, ибо это возмутительно!
– Возмутительно пребывать рядом с никчемным человеком, мнящим себя божьим слугой.
Проглотив обиду, брат Анхель не подал и виду, что гневается. Поднявшись, он с грохотом отодвинул кресло и бросил взгляд в спину оппонента. Сделав шаг-другой, он остановился и взял из услужливых рук обвинителя свиток.
– Закон требует, – сказал он. – Если один из судей не может исправлять свои обязанности, он должен о том уведомить наместника.
– И что мне прописать, что я не хочу сидеть за одним столом с ничтожеством?
Служители Божьего дома, стоящие по обе стороны от брата Анхеля, при этих словах возбудились, как дикие жеребцы при виде человека. Но, брат Анхель и на этот раз остудил их пыл.
– Спокойствие, братья, вы разве не видите, что почтенный муж не в духе? А тебе, Донокан, советую последовать моему совету, дабы избежать неприятного разговора с Его Высочеством.
– О, Боги! – усмехнулся Бриан, развернувшись на одном месте. – Ужели в твоих словах я слышу беспокойство?
– Каким бы я ни был в твоих глазах, я остаюсь божьим слугой,
для которого нет ничего важнее, нежели служение людям и нашим Богам.
Осклабившись, брат Анхель протянул свиток сиру Бриану, возле которого тут же оказался обвинитель. Подав судье гусиное перо, он повернулся и подставил спину. Сжав губы, Бриан вырвал свиток из руки брата Анхеля и положил его на спину обвинителя. Задумавшись на пару мгновений, ибо почерк, которым был исписан свиток, показался ему до боли знакомым, он улыбнулся и широким размашистым почерком начертал:
«Его Высочеству, лорду-наместнику Вестхарбора и Пяти Островов принцу Эрику Бланчестеру. Доношу до Вашего Высочества, что ни сегодня, ни в ближние дни не могу исправлять обязанности судьи, покуда в стенах Суда пребывает ложь, льющаяся из уст Его Преосвященства, божьего слуги брата Анхеля. Сир Бриан, верный слуга Его Величества короля Харлина».
Закончив с этим делом, он размахнулся и что было сил, вонзил перо в спину обвинителя, поставив жирную точку. Вскричав от боли, тот отскочил от судьи и вперил в него злобный взгляд. Его глаза, налитые кровью, говорили о желании убить, а тело, напряженное, как тетива лука, готово было ринуться в атаку. Впрочем, помутнение рассудка длилось недолго, ибо ощутив на плече костлявую руку, обвинитель выпрямился и посмотрел на брата Анхеля.
– Брат, – сказал брат Анхель. – Ты забыл, что божьим слугам не пристало гневаться, ибо гнев – удел слабых духом людей?
– Нет, Ваше Преосвященство, не забыл, – ответил обвинитель, уронив взгляд на мостовую.
– Знаешь ли ты, что слабому духом не место в рядах служителей Божьего дома?
– Простите, Ваше Преосвященство, такое больше не повторится.
– Очень на это надеюсь, брат.
– Прикажите продолжить, Ваше Преосвященство?
– Пренепременно, но, прежде хочу глянуть на писанину достопочтенного сира Бриана.
Подняв с мостовой перо и свиток, обвинитель с видом побитой собаки передал свиток брату Анхелю. То, что вскоре предстало его глазам, было выше его разумения. Брат Анхель, на котором не было лица, скрежетал зубами от злобы, впиваясь глазами в каждое слово Бриана. Его губы шевелились, исторгая беззвучные проклятия, а желваки так и ходили ходуном, от чего могло показаться, что, совсем немного, и зубы Его Преосвященства рассыплются в крошку. Дочитав до конца, брат Анхель оторвался от текста и поднял взгляд на довольное лицо Бриана. Подмигнув, тот демонстративно сплюнул на мостовую и, развернувшись на одном месте, быстрым шагом побрел прочь. Реджи, взвалив меч на плечо, окинул служителей презрительным взглядом и двинулся вслед за господином.
– Ну-ну, – прошептал брат Анхель. – Придет время, и ты поплатишься за свои слова.
– Ваше Преосвященство, – сказал обвинитель. – Так мне продолжать?
Поймав тяжелый взгляд брата Анхеля, он судорожно сглотнул и со всех ног устремился к палачу, кружащему вокруг Джеба Арнольда, как ястреб над жертвой. Вернувшись к столу, брат Анхель уселся в кресло и кивнул обвинителю, а тот в свою очередь махнул палачу. В воздухе послышался свист и глухой удар, вслед за которым голова Джеба отскочила в сторону, а его тело осталось на прежнем месте, будто никакой казни и не было вовсе. Хмыкнув, палач носком сапога пнул труп в плечо, но тот не поддался, ибо руки были намертво приклеены к плахе. Обойдя труп с другой стороны, палач предпринял новую попытку, но, и на этот раз у него ничего не вышло. Затем в дело пошли руки: хватаясь то за плечи, то за руки казненного, он исходил потом, но так и не мог совладать с трупом Джеба Арнольда. Тем временем, забросив игру с головой казначея, толпа веселилась при виде нелепых попыток палача оторвать труп от плахи. Злой, взмокший
от пота, палач не походил на самого себя: прежде грозный, ходивший вокруг плахи петухом, с ловкостью поигрывая топором на потеху толпы, теперь же он казался полным дураком, не способным справиться с обезглавленным трупом. Наконец, поймав на себе недовольный взгляд брата Анхеля, он оставил тщетные попытки и, схватившись за топор обеими руками, двумя ударами отсек одну за другой руки Джеба Арнольда. Издав победоносный клич, палач взметнул руку с топором к небу, как в него полетели тухлые яйца: толпа, обрызганная кровью, не простила палачу такой оплошности. Недовольство проявляли и копейщики, ибо суд грозил затянуться, а им не было никакой охоты стоять в доспехах на солнцепеке. Видя все это, обвинитель ускорил суд, зачитывая имена оставшихся преступников скороговоркой, а деяния, которые им вменялись, он пробегал глазами, проглатывая большую часть текста. Когда же дело доходило до провозглашения приговора, он кричал во все горло: «Виновен!» Казни следовали одна за другой, и каждый раз, как топор палача взмывался к небу, толпа визжала и, в исступлении выдыхала, как только голова отлетала от туловища.
КАЛУМ
Бледно-красное зарево, оставшееся на горизонте после захода солнца, неумолимо таяло, уступая место глубокой синеве. Со стороны Рогатого залива потянул западный ветер. Где-то вдали раздался собачий вой, протяжный, заунывный, ничего хорошего не предвещавший. Против обыкновения он не был поддержан ни одной собакой, словно все они в раз повымерли. Впрочем, довольно скоро в небе объявился полумесяц, сопровождаемый свитой из мириад звезд, а вслед за ними подтянулись и собаки. Под остервенелый собачий лай то здесь, то там зажигались ночные светильники, выхватывая из темноты силуэт огненной саламандры. То был Миддланд, столица Срединного королевства, прозываемый городом саламандры, а его жители – детьми саламандры. Протянувшись с северо-запада на юго-восток на добрых два десятка миль, город словно вползал на холм, обращая взгляд в морскую даль. В былые времена, когда Боги жили среди людей, а люди почитали Богов, Миддланд имел добрую славу, ибо среди стран пяти морей не было краше города, нежели столица Срединного королевства. Но, с тех пор много времени прошло, много воды утекло: дети саламандры забыли своих Богов, погрязнув в пороках, а город саламандры, задыхающийся от смрада, более не походил на город, поцелованный Богами.
Первым, что бросалось взгляду чужака, впервые оказавшегося в Миддланде, была Дозорная башня высотой в сто десять футов, венчающая голову саламандры. Возведенная на мысе, вдающемся в Рогатый залив на треть мили, башня опоясывалась крепостной стеной, окруженной с севера, запада и юго-запада бездной в пять с лишним сотен футов. Рогатый залив, богатый обилием скал, водоворотами и встречными течениями, не допускал и мысли штурмовать Миддланд с моря, ибо это было сродни самоубийству. Впрочем, как и у всякой неприступной крепости, у Дозорной башни имелось слабое место, каковым являлась восемнадцатифутовая стена, отделяющая крепость от города. Местами обветшалая, она была уязвима, как плоть, незащищенная броней. Массивная железная решетка в стене, и та не внушала уверенности, ибо механизм подъемного моста то и дело заедал, от чего мост частенько зависал надо рвом. Что до крепостного рва, то раньше он был заполнен водой
и кольями, теперь же был сух и гол, как земля на просторах Великой равнины.
За подъемным мостом находилась Безымянная площадь, застроенная богатыми домами. Отсюда свое начало брали Торговая, Южная и Ремесленная улицы, убегающие в юго-западном, южном и юго-восточном направлениях. В полумиле к востоку от площади находился Королевский замок, называемый жемчужиной Миддланда. Опоясанный внешним и внутренним кольцом крепостных стен, замок состоял из восьми башен, возведенных в честь славных деяний королей Аргуса и Эдмуна. Особняком стоял Королевский дворец – самое позднее крупное сооружение на территории Миддланда. К югу от Безымянной площади простирались торгово-ремесленные кварталы, окруженные стеной и рвом. Эта часть города имела Южные, Юго-Западные и Юго-Восточные ворота, иначе называемые Южной аркой, аркой Аргуса и аркой Эдмуна.
За Южными воротами простирались бедняцкие кварталы, застроенные трех- и четырехэтажными деревянными домами, походящими на бродяг, согревающихся спинами в холодные ночи. Покрытая переулками и кривыми улочками, эта часть Миддланда напоминала паутину, в которой мог сгинуть как пришлый человек, так и житель верхней части города. От обилия скотобоен, конюшен, свинарников и прочих достопримечательностей эта часть города называлась Задницей мира, ибо круглый год здесь стояла невообразимая вонь. Но, еще больше вони было у крепостного рва, куда через почву и подземные воды стекались нечистоты из верхней части города.
Довершали образ Миддланда четыре форта – два западных и два восточных, называемых лапами саламандры. Находясь в двух милях от города, они защищали ближние подступы к столице. Сооруженные из темно-серого камня, добытого в Скалистых берегах21, форты располагали бойницами, крепостными рвами и частоколами, вдвое превышающими человеческий рост. Каждый форт имел гарнизон в сотню бойцов городской стражи, и на случай осады имел провианта на три месяца. Правда, за тысячу лет существования Срединного королевства не было ни одного случая, чтобы кто-либо посмел проверить столичные форты на прочность, как, впрочем, и саму столицу.
– Ненавижу собак, – пробормотал Гэвин. – Будь моя воля, всех бы порешил.
Скрестив руки, он стоял на крыльце одноэтажного дома, мало походящего на богатые дома Безымянной площади. Выкрашенные в белый цвет стены резко контрастировали с красной черепичной крышей и зелеными оконными рамами, а витражная дверь и вовсе смотрелась нелепо.
– И чем они тебе не угодили? – спросил Калум.
– А я разве не говорил, что со мной приключилось на той неделе?
– Как же не говорил, говорил, – ответил Калум, обнажив в улыбке стройный ряд белых, как жемчуг, зубов.
– Чего зубы скалишь!? – вскипел Гэвин, сжав кулаки.
Раздувая ноздри, точно бешеный бык, готовый ринуться в бой, он смотрел на Калума безумным взглядом. Калум же, напротив, не выказывал ни толики беспокойства.
– Как же не скалить, когда твое воображение подобно Бескрайнему морю22, не знающему берегов?!
– О чем ты говоришь?
– О, Боги! – воскликнул Калум, запрокинув голову. – Воистину люди говорят, нет Бога в голове, нет места и разуму!
– Я тебя не понимаю, говори яснее!
Голос Гэвина дрогнул, как содрогается грудь воина, вкладывающего вес тела в удар меча. Проводив взглядом падающую звезду, Калум склонил голову и ухмыльнулся в лицо Гэвину, продолжая испытывать судьбу.
– Помнится, в первый раз ты говорил о двух собаках, накинувшихся на тебя посреди ночи. Затем ты брякнул о восьми собаках, и, боюсь, мой друг, сейчас я услышу рассказ про то, как ты задал жару дюжине собак, а то и того больше.
Не найдясь, что ответить, Гэвин отвел взгляд в сторону, будто согласившись с этими доводами. Собачья перебранка прекратилась, уступив место крикам, доносящимся из таверн и борделей. Ночная жизнь в Миддланде вступала в свои права. Вонь, стоявшая над городом весь день, под напором западного ветра стремительно отступала на юг, уступая место ночной прохладе.
– Ты случаем не знаешь, зачем нас призвали? – спросил Калум, прервав затянувшуюся паузу.
– А что, сам не догадываешься? – парировал Гэвин.
– Нет.
– Значит, узнаешь, осталось…
Сдавленный крик, раздавшийся в доме, прервал Гэвина на полуслове. Затем послышались приглушенные голоса, скрип половиц и легкие шаги. Дверь скрипнула и открылась наружу в тот самый миг, когда мимо них стрелой пронеслась ночная птица.
– Держите, Калум, – раздался женский голос.
Из дверного проема появились тонкие изящные руки, держащие сверток из серого одеяла.
– Мне? – удивился Калум, оторвавшись от стены.
– Это пожелание миледи, – сказала женщина. – До третьих петухов вы должны вернуться в замок, вам все ясно?
Переглянувшись с Гэвином, Калум неуверенно взял из рук женщины сверток, в котором мирно посапывал младенец. При виде сморщенного, как скомканный лист бумаги, пунцового лица младенца, он ощутил боль в сердце, которую уже успел подзабыть.
– Куда уж яснее, – ответил Калум с досадой в голосе, ибо ожидал всякое задание, но не такое.
– Калум, дружище, поздравляю! – воскликнул Гэвин, изобразив на лице радость. – Ее Величество…
– Гэвин, – буркнула женщина.
– Ох, Клодия, прости старого дурака, – улыбнулся Гэвин. – Я хотел сказать, миледи оказала тебе большую честь.
Протянув мясистую пятерню, он попытался пожать Калуму руку, но тот не выказал подобного желания, нарочито глядя на Клодию.
– Ну, господа, – сказала Клодия. – Ночь коротка, а дорога не близкая, а посему – в добрый путь.
Так и не выйдя на крыльцо, она затворила дверь и растворилась в недрах дома. Снова послышались голоса, что-то упало, затем раздался стук. Боковая дверца отворилась и в свете луны объявилась четверка крепких мужчин, несущих паланкин. Шестеро вооруженных людей, одетых просто и неброско, отклеились от стен соседних домов и присоединились к процессии, державшей курс на Королевский замок. Когда их след простыл, Гэвин осклабился и подступил к
Калуму, посмотрев на него сверху вниз.
– Что, так руки и не подашь? – спросил он, дыхнув запахом гнилых зубов.
– Нет, не подам.
– А что так?
– Ты не хуже меня знаешь, что большая честь, это сразиться с достойным соперником и умереть в бою. Принести дитя в жертву Богам это не честь, это…
Не найдя подходящего слова для описания собственных мыслей, Калум крепче сжал сверток и сошел с крыльца.
– Преступление, ты хотел сказать? – закончил Гэвин мысль.
Сойдя с крыльца вслед за Калумом, он вперил в него сверлящий взгляд синих глаз, холодных, как снега Нортланда, откуда он бежал десять с лишним лет тому назад. Держатель таверны в третьем поколении, Гэвин, прозываемый Мясником Гэвином, от тягот жизни ступил на скользкую дорожку, занявшись грабежами и убийствами постояльцев. Дождавшись ухода постояльца, он пускал по его следу, будто гончих, своих сыновей, строго-настрого наказывая, чтобы постояльца отправляли в мир Богов в окрестностях соседней таверны. Тем самым он убивал двух зайцев, отводя от себя подозрения и подводя под виселицу конкурентов. Как это зачастую бывает, план, каким бы он ни был идеальным, и тот может дать осечку. Напав однажды на постояльца, которым оказался наемник из псов Риверлока23, его сыновья были убиты, а их головы доставлены властям. Гэвину ничего не оставалось делать, как бежать в Миддланд, где он открыл таверну и сколотил шайку из воришек и убийц. Довольно скоро о его делах прознала королева и, после тайной аудиенции он был приглашен на службу Ее Величества в качестве вершителя судеб. Так прозывали убийц, отправляющих в мир Богов неугодных Ее Величеству людей.
– Да, преступление. То, что Боги жаждут человеческих жертв, нигде не говорится.
– Как и то, что Боги против жертв! Пойми, не принеси младенца в жертву, Ее Величеству не жить, ни тебе ли о том знать!?
– Ты столь наивен, что я диву даюсь.
– О чем ты?
– О том, что никто не знает, приносят ли детей в жертву Богам.
– Как так!?
– Я слышал многое из такого, что твоим ушам это не понравится.
– А ты скажи, а понравится или нет, ни тебе решать.
– Ну что ж… не иначе, как год тому назад услышал одну занимательную историю, как последнего королевского отпрыска
жрецы продали хирамскому купцу.
– Не может быть!
– Может, и это не первый случай. Люди говорят, что жрецы на их глазах продавали их же детей работорговцам и держателям борделей, набивая золотом карманы. Какова их судьба, одним Богам известно.
– Это все ложь! – возмутился Гэвин, чей голос задрожал, точно осенний лист на ветке. – Никто про то не знает, ни я, ни ты, никто не знает, уяснил!?
Всякий раз, слушая россказни о жрецах, он начинал вскипать как суп в котле, ибо искренне считал их божьими слугами. Хуже обстояли дела, если человек непочтительно отзывался о Богах. Приходя в неистовство, он вставал на их защиту с кулаками, оприходывая безбожника от всей души. Так и жили в нем душа убийцы и вера в Богов, не мешая существовать друг другу.
– Дурак, и зачем я тебе все это говорю?
Сплюнув, Калум ступил на Торговую улицу, взяв курс на Храм Хептосида. Однако, не пройдя и пары кварталов, Калум остановился и кивнул на переулок по левую от себя руку.