Юрий Семёнов
Омут колдовства

Кровавый след на снегу

Посвящается памяти Дорофеевой Татьяны Осиповны, чья жизнь является примером для многих поколений.

С огромным уважением, теплотой и любовью

Автор

В небольшом бревенчатом срубе Татьяны Осиповны Дорофеевой, что когда-то стоял на краю села Лог, в тридцати километрах от райцентра Иловля Волгоградской области, с утра было натоплено, а значит, тепло и уютно. И это казалось вдвойне приятно, потому что на улице второй день как из ведра лил дождь, порывистый ветер гонял по небу как будто измазанные сажей тучи. Даже вечно задиристый пёс Шарик и тот не показывал из конуры носа, уткнув его под мокрую лапу. У самовара за столом, накрытым тканой скатёркой в цветах, сидели сама баба Таня и ваш покорный слуга. В центре, вроде для колорита, плавилась и слегка коптила огромная восковая свеча, какие обычно зажигают в каждом доме под Рождество Христово. Мерцание её таинственных бликов бегало по стенам, потолку и лицам, придавая окружающей обстановке атмосферу загадочности.

По старинному обычаю оба потчевались купеческим чаем вприкуску с сахаром. Заедали яблочным пирогом. Секрет его приготовления баба Таня не выдавала никому ни под каким предлогом и всякий раз стряпала кулинарный шедевр по-новому, мастерски добавляя в рецепт некую изюминку.

На вид бабе Тане было далеко за семьдесят, но в душе – не более пятидесяти. Звонкий голос выдавал в ней задорную женщину, а морщины на лице, вздутые вены на руках, неухоженные пальцы – многие годы крестьянского труда и тяжёлой жизни на земле. Несмотря на изломы и перипетии судьбы, которые помотали её по отдалённым местам и закоулкам огромной страны, она оставалась жизнерадостной оптимисткой, такой, знаете, болтушкой-хохотушкой, каких свет ещё не видывал. Ну а память – молодой позавидует. Это было очевидно из её рассказов о жизни, которые не умолкали ни на минуту. Один из них я поведаю тебе, дорогой читатель.

Баба Таня отхлебнула глоток чая, хрустнула сахарком и не спеша начала своё повествование:

– Скажу тебе, милок, такую историю. Горестная она, кровавая. Но говорить буду начистоту, как уж есть, как совесть велит. Если что невпопад, не стесняйся, тормози, прятаться не стану, всё как на духу разложу.

Жили мы бедно, в доме, считай, мышь повесилась. На всё про всё и шестерых детей у родителей чуток масла на донышке горшка оставалось. Хлеб тогда мы только по праздникам видели, и то на один зуб клали, а на другой не хватало. Как говорится, пустые щи и каша были пищей нашей. Животы у всех к спине поприрастали. Иные рахитом мучились, с горшка не слезали.

– Ты понимаешь, к чему я клоню?

В недоумении я молча покачал головой.

– Это всё продразвёрстка, потом ещё продналог, будь они неладны, в стране свирепствовали. Последнее у людей забирали. Осталось что-нибудь на чёрный день аль нет и как дальше жить собираешься, никого не интересовало. Всё в кучу – и не вякай. А вякнешь – зубы подсчитаешь, если, конечно, жив останешься.

Так вот, однажды лихие дяди из продотряда в нашу деревню наведались. Мамка едва успела малых на печку попрятать, чтобы под ногами не путались, а сама в углу затаилась, пока дом обыскивали, всё вверх дном переворачивали. А когда ту самую крынку с маслом нашли, пукалками стращать стали: «Убьём, мол, чего это от нас попрятали?».

– А пукалки – это что за зверь такой? – поинтересовался я.

– Пукалки? – переспросила баба Таня. – Да ружья это, что ж ещё! Так и целят, мать их возьми, пульнуть хотят.

В общем, заставили старую бабку тоже на печку залезть. Та, скрипя и охая, едва управилась с этим занятием, ей тогда за девяносто уже было. А мамку с батей стали прикладами, кулаками да ногами поучать, в кровь измочалили. «Будете, – говорят, – впредь над нами измываться, народ дурачить – мы обязательно вернёмся и ещё разочек подсобим. Поэтому сидите и помалкивайте. А не то…»

Родители после этого пластом до утра на полу лежали, пошевелиться не могли. А двери-то, паразиты, открытыми оставили. На дворе морозно. Дует оттудова, потому ноги-руки от холода стынут. Бабка видит, что дела плохи, спустилась ночью с печи и прикрыла двери, на засов от греха подальше заперла. Так, считай, и спасла кровинки родные от напасти и злобы неистовой.

В комнате за столом наступила томительная тишина.

– И как, оправились? – уточнил я.

– А как же! Тогда люд покрепче нашего был. Никакая хворь его не брала. Кремень, одним словом, сталь булатная.

– Да! За это стоит выпить. Налей-ка мне, баба Таня, ещё чайку, да покрепче. Душа покою не даёт.

Женщина придвинула чашку к самовару, из краника тонкой струйкой побежал кипяток.

– Может быть, пирога подложить? – спросила она. – Чего жидкость впустую гонять?

– Ох и закормила ты меня, баба Таня, своими вкусностями, – тяжело произнёс я. – Продыху нет. Умоляю, повремени с этим делом маненько. Я ещё своё наверстаю. Не беспокойся. Лучше скажи мне: продотрядовцы тогда сильно поживились?

– Как всегда, полны были их обозы, даже через край. Люди собрались всей деревней и кричали им вслед: «Кровью расплатитесь, окаянные, без зёрнышка нас оставили».

А одна баба взяла на руки ребёнка и подсадила малого к ним в телегу.

– Возьмите и его! – кричит, душу рвёт. – Чего уж там! Всё равно мне нечем его кормить. Пропадёт ведь. Пущай уж так будет.

Те ссадили его, считай, бросили голышом прямо в снег и рассмеялись.

– У нас, – говорят, – такого добра своего с избытком, девать некуда.

И уехали прочь. А дело как раз к зиме шло. Лёд на речке вроде как схватился, но не так чтобы хлипкий и мокрый совсем, к обуви так и липнет. Извозчик боится вброд, просит командира вертаться или в обход идтить. Но он ни в какую.

– Вперёд, – кричит, – каналья! Не знашь? Ждут нас в центре ничего не емши, от голода пухнут.

И плёткой коней подстёгивает. Те аж пеной исходят. Так и ушли в ночь. Один только след кровавый за ними остался. Долго по снегу волочился, пока в воде не пропал. Видно, прохудились у них подошвы, кара неминуемая настигла.

На следующее утро к дому нашему подводу подогнали. Всех побросали в неё и на железнодорожную станцию повезли.

– Отец ваш репрессированный, – втолковывают нам. – Не судьба ему, а значит, никому в здешних краях оставаться не положено. Всем скопом – и вперёд на освоение просторов необъятной страны.

– Как – репрессированный? – удивился я. – За крынку масла, что ли?

– Да нет. Масло ему вдогонку приписали. А на самом деле подрабатывал он на мельнице, саман лепил. За это ему статус кулака и присвоили.

Всю дорогу родители молчали, боялись голос подать. Одна бабка, которой, окромя смерти, терять уже было нечего, всё причитала:

– Что ж вы делаете, ироды окаянные?! Управы на вас нет. Детей хоть пощадите. Неужто Бога не боитесь?

А они, неразумные, в ответ всё посмеивались, издевались над ней.

– Атеисты мы, бабка, – говорили. – Вера в Бога – не про нас. Нет его. Одна революция кругом. Власть народа. Слышь, старая, правые мы, а значит, и дело наше верное.

На станции теплушку до того забили такими же нищебродами, как они выражались, что вздохнуть не было мочи. А вот накормить позабыли, сами себе всё поприхватывали. За счёт наших же скудных харчей: у кого что было, в Казахстан привезли. Высадили в степи, в барак загнали, зону колючкой огородили, охрану вооружённую выставили, чтобы не сбежали.

– А что, намерения были? – поинтересовался я.

– Свобода – она, брат, желанна во все времена. Просто бежать было некуда. Голимая степь кругом, ни деревца, ни кустика. И с водой беда. Верблюд и тот горб морщит, заправить-то нечем, язык сушняком тянет, корм заглотить не может.

Поначалу велели землянки рыть. Жить-то надо где-то. А нас не на год, не на два привезли. Сразу предупредили: «Осваивайтесь надолго, если не навсегда. Назад даже не помышляйте. Там ещё хуже».

Ну, мы и давай стараться, жилы из себя тянуть. Так для нас дни трудовой вахты начались. А охрана меж тем лютовала по-чёрному: била, голодом морила, последнее отбирала, насильничала, детей ни в грош не ставила, выработку норм от малолеток наравне со взрослыми требовала. Особой жестокостью среди охранников отличался палач, другого слова для него не нахожу, Генка Бреусов. Знаешь, милок, даже фашисты себе такого не позволяли, что он вытворял. Чужую пайку, гад, тайком слямзит и в дом к себе тащит. Мразь ещё та была. Дети плачут, ручонки тянут, есть хотят, а ему хоть бы хны. «Знать ничего не знаю», – оружием бахвалится. Ну, мужики и не выдержали. Раз предупредили, два, а на третий к стенке прижали и пригрозили: «Если не исчезнешь, всю семью вырежем». Зараз ночью пропал, только его и видели.

Вот такой курорт государство семьям репрессированных без выходных пособий устроило. Вспоминать даже страшно. Выжили мы тогда, слава Богу, и то ладно.

А дальше история ещё больше заплутала. Сначала судьба на Урал нас забросила, в Магнитогорск, славный город литейщиков. Нагорбатились мы там, намозолили себе руки, дед даже реабилитацию заслужил, и опять, но уже по доброй воле, в Южный Казахстан перебрались. Там уж как люди зажили. Дед в образование ударился, детей, что помельче, в школу для просвещения определил, учёных всё хотел из них сделать. В какой-то мере это ему удалось. Не всё, правда, но в дураках никто не остался, а кое-кто даже показать себя сумел. Так и выучились, в люди выбились.

Прошли годы. Раскидало подросшую семью по просторам советским. Дети, внуки, правнуки на свет появились. Сначала меня судьба на постой во Фрунзе, к старшей дочке, определила, потом – в Ленинград, к сыну, средненький он у меня был. А когда и её, и его Бог к себе прибрал, со всеми пожитками сюда, в Лог, перебралась, к младшенькой Рае. С тех пор доживаю здесь свой век, детворой занимаюсь. Должон же кто-то за ними присматривать.

Поначалу, казалось, всё нормально было. С утра до вечера в огороде копалась, успевала только пот с лица смахивать. Даже не замечала, как дни летели, старость тайком подкрадывалась. А однажды шла по улице, оглянулась и обомлела: лицо знакомое. «Ба! Так это ж сын Бреусова, Яков. И откуда он в этих краях взялся?»

Вечером дочке новость поведала. Та поначалу не верила:

– Это ж соседи мои, Холодовы, тётя Поля с дядей Яковом. Хорошие люди, приветливые. Правда, скрытные какие-то. Ну так это характер такой, он у каждого по-своему устроен.

– Не могла ошибиться я, – говорю. – Эта сволочь со своим отцом в моей памяти крепко сидят. Знаешь, сколько они кровушки нашей в Казахстане попили?

В общем, я ей своё втолковываю, а она – своё. Так ни на чём и не остановились. Условились назавтра вместе к этим так называемым соседям наведаться и потолковать обо всём. А к завтрему они, как назло, в город уехали. Поэтому разговор пришлось отложить до лучших времён.

Но образ Генки Бреусова, этого человеконенавистника, и его семейки подлой тогда у меня из головы не выходил. Это ж надо было столько гадости людям сделать и безнаказанным остаться! «Не бывать этому, – думала я. – Всё равно его на чистую воду выведу». И это время настало.

– Можно? – спросила я, постучав к нему в дом.

Дверь открыла, по всей видимости, супруга. Это была огромная безбашенная женщина в годах, с крупными чертами лица и узкими сверлящими глазками. О таких воистину говорят: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…»

– Полина, здравствуйте, – опередила меня дочка. – Яков дома?

– А где ж ему быть? Во дворе, небось, чем-то занят. Сейчас крикну.

Мы прошли в сени. Через минуту появился хозяин.

– А, Раиса, – почему-то испуганно поприветствовал он. – Чем обязан в столь поздний час?

– Разговор есть. Мы с мамой пройдём в дом, если не возражаешь?

– Пожалуйте, – сквозь зубы проскрежетал он. – Полина, собери на стол. Ужинать будем.

– Да нет, спасибо. Мы ненадолго.

– А что так? У меня завсегда что-нибудь по такому случаю найдётся.

– Скажи, Яков, ты знаешь мою маму? Только честно.

И он, даже не взглянув на неё, ответил:

– Нет. Что-то случилось?

– А вот она тебя знает, и очень даже хорошо. Правда, мама?

Я стояла, а перед глазами бегал младой Яшка – копия отца и во всём ему следовал.

– Ну как же так, Яша, сын Геннадия Бреусова, палача и истязателя? Я ничего не забыла. Всё помню, – мгновенно вырвалось из моего сердца.

– Вы ошибаетесь, женщина, – дрожащим голосом начал оправдываться Яков. – Моя фамилия Холодов, Яков Геннадьевич Холодов. И с вами мы незнакомы.

– Что Яков Геннадьевич – это верно. А вот что Холодов – это враньё и вымысел.

– Могу показать паспорт, если не верите, – продолжал юлить Яков.

– Не нужен мне твой паспорт, в другом месте показывать его будешь. Я тебя и без паспорта прекрасно помню. Или забыл, как издевались вы со своим отцом над нами? Да что там над нами, весь лагерь это знает и всю жизнь помнить будет.

– Вы того, не угрожайте мне. Я в милицию на вас подам, – совсем сник Яков и покраснел. – Убирайтесь из моего дома.

Тут неожиданно подошла Полина. В её руках был поднос с бутылкой водки и рюмками.

– Пройдёмте к столу, – предложила она. – Посидим по-соседски.

– Нам пора, – отказалась я. – Мы ещё встретимся.

– Прямо детектив настоящий, – от вспыхнувшего интереса заёрзал я на стуле.

– Не спеши, молодой человек, – ответила мне баба Таня. – Детектив опосля будет. А пока только конфликт интересов назревает, который на столкновении справедливости с беззаконием строится.

Дальше – хуже. Отношения между соседями испортились вовсе. Яков перестал здороваться, скотину, птицу пытался травить, огород портить, грядки топтать. Дело дошло до рукоприкладства. Однажды Рая сделала ему замечание: нельзя, мол, так поступать, не по-людски это. Так он с кулаками на неё набросился, мужиком себя, видишь ли, супротив девчушки почувствовал. Зятёк, конечно, вступился за неё, но телесные повреждения она всё же получила немалые.

Пока суд да дело, разборками занялись правоохранительные органы, подключилась администрация посёлка. В конце концов выяснилось, что паспорт у Якова поддельный. Прокол стал очевидным в пункте «место рождения», где значилось село Лог. В свою очередь, старожилы посёлка прилюдно засвидетельствовали, что ни его самого, ни отца раньше никогда не знали. Под неопровержимыми уликами Яков признался в своих противоправных действиях.

Но дело, к сожалению, спустили на тормозах, а ляп в документе списали на недочёты в работе паспортного стола. Как говорится, с больной головы на здоровую. Думаю, здесь не обошлось без денег, и немалых. У нас сейчас модно решать таким образом все вопросы, включая государственной важности. Никуда не денешься, рука руку греет.

– Что есть, то есть. Это вы точно подметили, – подтвердил я доводы сказительницы. – Сам не раз попадал в такие же истории и становился их свидетелем.

После этого случая Яков затаился, стал тише воды, ниже травы. Но дамоклов меч уже завис над его головой. Дальнейшие события развивались как в голливудском вестерне. Теперь на авансцену детективного романа вышла тайная зазноба нашего героя Полина. Знаешь, милок, на самом деле эта женщина была сравнима разве что с Салтычихой, а в жестокости даже не уступала ей.

– Неужто той самой помещицы, известной садистки и серийной убийцы своих подданных, крестьян?

– О, ты ещё не знаешь, на что она была способна. Послушай сюда, коль тебе интересно.

Приклеилась Полина к Якову не случайно. С самого начала у неё были далеко идущие планы, причём на годы вперёд. Подметила она как-то своего пришлого узурпатора здесь, в Логе. Видит: мужик вроде нехилый, при деньгах – не пропадать же добру. Ну и давай его охмурять, свои телеса в нужное место по расчёту подставлять. Так и снюхались, как собаки. А то, что у неё одна корысть была в голове, – это уже потом выяснилось.

Молва по деревне, знамо, быстрее ветра летит, особенно если на язык бабе зацепится. Взаправду говорю. Так и здесь вышло.

– Слышь, Нюрка, – шепнула как-то на ушко соседке одна из них. – Свет в окошке у Якова чавой-то третий день горит и всё не гаснет. Его самого вроде не видно, а лампа даже ночью светит. К чему бы это, электричество жечь? Небогаты, поди.

– А тебе какое дело?

– Интересно больно. Как бы чего не случилось.

– Хватит сплетни распускать, иди лучше Зойку свою подои. Слышишь, мычит, молоком мается.

– Так я ведь уже подоила её.

– Всё равно иди. Нечем заняться, что ли?

И молва, что Яков с Полиной у себя чертей водят, которые огнём балуют, поджечь всё хотят, поползла по деревне. А на самом деле в доме том вот что творилось.

– Ну что, муженёк, – завела разговор Полина после вечернего чаепития, – пора карты вскрывать.

– Какие ещё карты? – удивился Яков, слегка взопревший от выпитой за ужином водки.

– А то не знаешь. Сколько времени живём душа в душу, а вещички-то порознь! Несправедливо это.

– О чём ты, в толк не возьму.

– Порядок в доме навожу я, участок не хуже, чем у других, содержу, а имущество на доченек твоих, что у первой жёнушки околачиваются, оформлено. Надо порядок в документах наводить. Без этого нельзя. А то крякнешь, не дай бог, и что мне потом, голой с протянутой рукой по свету ходить?

– А с чего это я крякну? Силёнок пока хватает.

– Крякнешь, крякнешь. Вот увидишь. Даже не заикайся.

И накинула на него верёвку бельевую. Стала руки-ноги опутывать, к стулу притягивать, носок в рот на всякий случай засунула, чтобы звуков не издавал. Гром-баба отроду была, не каждый мужик отвертится.

Поначалу Яков сопротивлялся как мог, вертелся, мычал, брыкался, а потом затих. Видит, дело-то безвыходное, в скором времени удавка на шее может затянуться. Глазами сверкает, слезу пускает, на колени опуститься пытается. А верёвка-то сильно скручена, не продохнуть.

Полина тем временем подбоченилась и твердит своё, рожу корчит:

– Подпишешь, сволочь лагерная, документ на меня или так сгинешь? Я женщина серьёзная, со мной шутить не надо.

Он мотает головой из стороны в сторону: жалко нажитое, а по сути – наворованное. Кошки на сердце когтями скребут, болью отдают.

Видит Полина, что Яков не собирается ей ни в чём уступать, отыскала в чулане удлинитель с лампой пятисотваттной, подключила к сети и возле головы его подвесила. Жжёт лампа, мозги плавятся, гарью отдают. Яков мычит в муках, сознание то и дело теряет.

– Это жаровня адская за дела твои в наказание, – ухмыляется Полина. – Будешь меня вечно помнить. Если подпишешь бумагу, гляди, смилостивлюсь, живым можешь остаться.

Не соглашается Яков на её условия, терпит из последних сил, а потом вообще сознание теряет, голову набок опускает, признаков жизни не подаёт. Полина на какое-то время передых ему даёт и снова всё сначала повторяет.

Так целых три дня прошло, всё для Полины безрезультатно. «Что же делать?» – думает она и достаёт из запасников уксус неразведённый. Насильно вливает его в рот Якову до тех пор, пока он пеной не исходит, и только потом от своих злодеяний успокаивается, млеет, радостью на сердце исходит.

Участковый потом, конечно, на место происшествия наведался, даже расследование кое-какое провёл, но дело это до логического конца не довёл. И висит оно с тех пор в загашниках милицейских, людям на смех, иным – на поругание, родным, что есть, – на сострадание.

* * *

В окно дома настойчиво постучали.

– Баб Таня! – крикнули снаружи. – Открывай скорее. Заливает.

Татьяна Осиповна подскочила и бросилась к дверям.

– Это мои пришли наведать, – послышался её голос из сеней, и тут же зажёгся свет.

От ярких лучей на душе сразу же стало теплее.

– И я пойду, пожалуй, – крикнул ей вдогонку.

Баба Таня запротестовала:

– На дворе дождь. Куда идтить собрался в такую погоду? Промокнешь до нитки. У меня заночуешь…

Ода матери
(необыкновенный урок русского языка)

День матери уходит своими корнями в глубину веков и празднуется во многих странах мира.

Неожиданно прозвучал школьный звонок. Все детишки, от мала до велика, стремглав бросились в свои классы. Только что оголтело бесновавшийся двор, выдававший на-гора непотребные децибелы шума, моментально опустел и замер. Одновременно кабинет русского языка, в котором после перемены должен был заниматься седьмой «А», наполнился жужжанием юрких пацанов и девчат.

– Лариска! – вопил Женька, стараясь перекричать остальных. – Домашку сделала?

Девочка молча кивнула головой в знак согласия.

– Дай списать.

– Ещё чего! – не задумываясь, ответила она и высунула язык. – Самому надо головой думать. Чужие мысли списывать каждый дурак может.

– А я после уроков тебе мороженое куплю. Эскимо на палочке. Пойдёт?

– Крем-брюле – ещё куда ни шло. Но после уроков у меня времени не будет. Так что делай сам. Ты же у нас умный.

– У, жадина! А ещё соседкой называешься. Да с такими, как ты, надо знаешь что?

– Что? – ехидно переспросила Лариска, повертела пальцем у виска, заткнула уши ладонями и стала повторять домашнее задание.

– Ладно, проехали.

И Женька, больше не обращая внимания на девочку, стал приставать с аналогичным вопросом к другой однокласснице.

Через некоторое время дверь кабинета тихо отворилась, и в класс вошла учительница Зинаида Петровна. Она многозначительно прошла к столу, поздоровалась, жестом руки усадила всех на место и строго спросила:

– Кто сегодня дежурный?

– Ну я, – поднялся из-за парты на галёрке долговязый подросток.

– Опять Макаров? Я так и думала. Почему доска не готова к уроку?

– Не успел, Зинаида Петровна. В столовую ходил.

– О желудке печёшься? Дома, небось, тоже всё на родителей переложил. Намочи тряпку и приведи доску в рабочее состояние. Только не тяни, ради бога, кота за хвост. Времени и так мало. Сегодня вам предстоит написать сочинение.

Через некоторое время на доске каллиграфическим почерком была выведена его тема: «Ода матери».

– Думаю, вы не забыли, что на носу Восьмое марта? – внесла ясность Зинаида Петровна, вытирая руки от мела. – Постарайтесь сделать своим мамам приятное. Они очень ждут от вас этого. Но, перед тем как вы начнёте работать, я для разогрева чувств и фантазии прочту вам одно стихотворение Расула Гамзатова, которое так и называется: «Мама». Возможно, оно послужит для вас стимулом.

Учительница сделала небольшую паузу. Воцарившаяся тишина заставила детей сосредоточиться. Потом откуда-то издалека послышался звенящий ручеёк песни. Он постепенно нарастал, ускорял движение, бурлил и в апофеозе низвергся водопадом:

 
По-русски «мама», по-грузински «нана»,
А по-аварски – ласково «баба».
Из тысяч слов земли и океана
У этого – особая судьба.
Став первым словом в год наш колыбельный,
Оно порой входило в дымный круг
И на устах солдата в час смертельный
Последним зовом становилось вдруг.
На это слово не ложатся тени,
И в тишине, наверно, потому
Слова другие, преклонив колени,
Желают исповедаться ему.
Родник, услугу оказав кувшину,
Лепечет это слово оттого,
Что вспоминает горную вершину —
Она прослыла матерью его.
 

– Зинаида Петровна, – обратилась к учительнице одна из девочек, высоко подняв дрожащую от нетерпения руку, – разрешите продолжить мне, я знаю это стихотворение.

– Пожалуйста, Леночка, – согласилась та. – Такой помощи я буду только рада.

Лена встала, расправила плечи, поправила косичку и, гордо задрав голову, в той же тональности стала читать:

 
И молния прорежет тучу снова,
И я услышу, за дождём следя,
Как, впитываясь в землю, это слово
Вызванивают капельки дождя.
Тайком вздохну, о чём-нибудь горюя,
И, скрыв слезу при ясном свете дня:
            «Не беспокойся, – маме говорю я, —
Всё хорошо, родная, у меня».
 

Тут девочка неожиданно запнулась, отчего, опустив голову, моментально покраснела.

– Ну а дальше? – спокойно спросила её Зинаида Петровна. – «Тревожится…» Так?

– А, да, – вспомнила Лена и, чеканя каждое слово, завершила стихотворение:

 
Тревожится за сына постоянно,
Святой любви великая раба.
По-русски «мама», по-грузински «нана»
И по-аварски – ласково «баба».
 

– Молодец! Умничка! – похвалила её Зинаида Петровна. – У тебя прекрасная память, дикция и умение заворожить окружающих певческим голосом. Признаюсь, я этого раньше никогда не замечала.

Лена села за парту, и на её лице расплылась блаженная улыбка.

– А теперь, – обратилась учительница к классу, – достаньте чистые тетрадные листы, озаглавьте их и приступайте к работе. Кому что-то будет непонятно – обращайтесь. Желаю успехов.

Поначалу в классе наступила сомнительная одухотворённость. Кто-то заглядывал через плечо к соседу, шептал на ухо, просил о помощи, добавлял только им понятные жесты, высматривал что-то на потолке, жуя колпачок ручки. Но вот прошли считаные мгновения, и ребята, словно по мановению волшебной палочки, преобразились, замерли в творческом порыве. В классе витали только их возвышенные мысли.

Зинаида Петровна ещё раз обвела всех добрым взглядом, едва ступая, бесшумно прошла по рядам, чтобы убедиться в установившемся с ребятами контакте, подошла к окну и задумалась: «Интересно, что напишут эти сорванцы о своих мамах, какие посвящения им создадут?»

«Да ладно, не впервой, – ответило ей подсознание. – Ребята неглупые. Изложат всё как положено, каждый в меру своих возможностей и способностей».

За спиной у Зинаиды Петровны послышался еле уловимый шёпот.

– Петров, – не оборачиваясь, ровно, без эмоций угадала фамилию нарушителя тишины учительница, – у вас с Дятловой разные мамы. Поэтому рекомендую тебе писать о своей. Или в братья к ней набиваешься?

По классу пробежал лёгкий смешок. Зинаида Петровна повернулась к ученикам лицом.

– Прошу всех успокоиться, – потребовала она. – Время ждать не будет.

Она снова мерно прошлась по рядам, на ходу сделала ряд замечаний и вновь подошла к окну. На улице вступала в права весна. Весело звенела капель, талый снег мочил обувь прохожих, полоскал зевак водой из-под колёс транспорта. Память вскипела, из её закоулков всплыл один случай. Это было лет двадцать тому назад, как раз в канун празднования Восьмого марта. Она спешила на занятия в школу, которая стала для неё первым и единственным рабочим местом после окончания института. Уже на подходе к ней её, как из ушата, облила какая-то машина. Она, естественно, отскочила в сторону, стала стряхивать с одежды ошмётки снега, льда, грязи. И тут к ней подбежала ватага ребятишек. Это были её воспитанники.

– Зинаида Петровна! Давайте мы вам поможем, – звонко кричали они, окружив её вниманием и заботой.

Вот так и поздравили с наступающим женским праздником. А кто-то даже незаметно вложил в руку скромный, но весьма к месту букетик цветов. Тогда он показался ей лучшим, самым дорогим подарком на свете и навсегда запечатлелся в её памяти.

Минутная стрелка часов незаметно подкралась к половине урока. Седьмой «А» упорно скрипел ручками, обсасывая мысли. Как ни старался Генка Фомин, в какой-то момент они стали у него пробуксовывать. В голове назойливо вертелась одна-единственная фраза из песни: «Мама, милая мама, как тебя я люблю». Он недавно услышал её по телевизору, мелодия и слова ему очень понравились, и потому пытался использовать их лейтмотивом своего сочинения. Но вставить эту строчку в текст сочинения ему никак не удавалось. Получалось убого и криво, как будто стащил что-то хорошее у человека и приволок в своё жильё. Он задумчиво приподнял голову, посмотрел на портрет Льва Николаевича Толстого, строго обозревавшего класс с подпотолочной высоты стены напротив. Классик пронзал его насквозь. В какой-то момент Генке показалось, что бородатый дедушка даже прищурил один глаз, после чего строго произнёс: «Соберись, отрок. Открой своё сердце». И вдруг он вспомнил продолжение песни: «Над моим изголовьем наклоняешься ты, и смотрю я с любовью на родные черты».

«Да, кажись, так!» – потёр от удовольствия ладони Генка, поймав идею за хвост, и принялся лихорадочно излагать её на бумаге.

В кромешной тишине снова побежали томительные минуты счастья. В какой-то момент в третьем ряду у окна вверх взметнулась рука Галины Рыжовой.

– Зинаида Петровна, – тихо произнесла она, – можно вас на минутку?

Учительница подошла к ней и приблизила ухо к её губам.

– Что у тебя, Галя?

– Зинаида Петровна, я не знаю, как мне поступить. У меня две мамы: та, что родила меня, но её уже нет в живых, она умерла; и вторая – тётя Вера, я тоже называю её мамой, она хорошая, добрая и ласковая.

– Не могу приказать твоему сердцу, – немного подумав, ответила опытный педагог. – Не имею такого права. Но запомни: мама – это самое первое слово человека, который только что явился в мир. Может быть, оно было и первым словом всего человечества. Поэтому делай из этого выводы сама.

– Ага! Я постараюсь, – оживилась девочка и тут же погрузилась в мир теплоты, любви, ласки и постигшего когда-то её семью горя.

Прошло время, и снова неожиданно прозвучала трель звонка, известившего окончание урока. Но теперь весь класс безропотно молчал, устремив взгляд на учительницу.

– Что, не успели? – улыбаясь, спросила она и продолжила: – Давайте поступим так. Следующий по расписанию урок – литература и тоже мой. Займём у него немного времени, ровно столько, сколько мы знакомились со стихотворением Расула Гамзатова, и посвятим его доработке сочинения. Думаю, так будет справедливо, поэт на нас с вами не обидится. А посему продолжайте заниматься творчеством ещё десять минут плюс перемена. Договорились?

– Да! – дружно обрадовались ребята и уткнулись носами в свои листки.

* * *

После работы Зинаида Петровна возвращалась домой, как обычно, пешком. Жила она недалеко от школы и поэтому всегда старалась немного развеяться перед стряпнёй на кухне, стиркой и бесконечной уборкой, чему ради семьи посвящала всю себя. Её руки оттягивали сумки. В одной из них лежали творения ребят, учебники, тетрадки. Вторая, побольше и потяжелее, предназначалась для похода по продуктовым ларькам и магазинам. «Одними правилами, книгами, прозой и лирикой, – каждый раз твердила она, – сыт не будешь».

В небольшой квартире её с нетерпением ждали престарелая мать, которая вот уже не один год была прикована к постели после перенесённого инсульта, и вездесущая затейница Зойка пяти лет от роду. С мужем Зинаиде Петровне не повезло. Он ушёл из дома почти сразу же, как её мама попала в больницу. Обременять себя трудностями, которые с годами только росли, он не стал.

– Зачем? – цинично сказал он однажды, пряча, как трус, свои крысиные глазки. – Жизнь одна и только начинается. С тобой у нас ничего не получилось. Извини. Чего ж себя заживо хоронить? Об алиментах можешь не беспокоиться. Сама знаешь, не жадный. Ну, пока. Звони, если что.

И стремглав выбежал за дверь, даже не обняв на прощание дочь.

– Скатертью дорога, – больше в состоянии аффекта, нежели дурного настроения, успела пробурчать она и тут же осеклась: «Зачем Бога гневить? Всё равно горбатого только могила исправит».

Так и вышло на деле. Не срослось у него с другой женщиной. Раскусила она, что душонка-то у него мелкая, гнильцой попахивает, и дала от ворот поворот. Остался он один у разбитого корыта, хотя и теперь нередко продолжает ловить золотую рыбку в мутной воде, где её и в помине никогда не водилось.