Юрий Мамлеев
Московский гамбит

Глава 3

Тяжёлое наступило для них утро. Новый день ещё не чувствовался в этих комнатах, где недавно прошла «мистерия обнажённых душ». Коля – на шкафу – проснулся первый, часам к двенадцати дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришёл в себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашёл, под столом; то были том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил водочку, постучал по шкафу и вышел.

Молодая соседка Олега устыдила его вслед:

– Образованный, Фридриха Энгельса, – указала она на книжки, – небось читаешь, а пьянствуешь ночами!

Вскоре проснулись и наши друзья. Болела голова, всё расплывалось, дрожали руки, и было чуть грустновато на душе – но с каждой минутой жизнь капля за каплей, опять возвращалась к ним.

– Ишь ты, – первым складно выразился Закаулов.

Но через полчаса дело продвинулось немного дальше, и Берков, который уже успел напиться чаю, вдруг спросил у Закаулова:

– А скажи-ка, Лёшка, что ты вдруг так разрыдался вчера на подоконнике? Правда, перед этим ты смеялся.

– О, какой ты наблюдательный, – вздохнул Закаулов. – Я был сильно выпивши. А расслабился я потому, что ты спросил: приведёт ли это к небесам?

– А, помню. Ничего себе: всё-таки сразу – к небесам!

– А что?! – тихо отозвался Олег. – Дух любит парадоксы. Почему бы и нет, почему бы и не здесь? Но, конечно, раз обнажение душ – то и другого хватает, чёрненького, всё что есть, то и выкладывают. Так что не серчай, Лёха, как-нибудь всё равно прорвёмся. Глядишь, тайный человек поможет.

– Я и не серчаю! – бодро ответил Закаулов. – Чего-нибудь придумаем. Средства, говорят, есть. Только найдётся ли для меня, такого забубённого… А жизнь всё равно хороша, даже без небес, особенно если есть на опохмел.

И он встал, потянувшись.

– На опохмел всегда найдётся. Надо двигаться, господа. А то здесь закиснешь. Московский воздух душу лечит. И пиво, – тоном хозяина похмелья сказал Олег.

– О нет, я не могу. Вы люди относительно свободные, а мне надо в институт заглянуть, – с сожалением объявил Берков. – Я в другую сторону.

И в эту минуту вдруг позвонил Валя Муромцев. Он переночевал у знакомых и рано утром ушёл от них. Но потом на улице ему внезапно стало тоскливо и захотелось опохмелиться с подпольным поэтом. У него было очень муторно на душе, об этом он даже прокричал по телефону. Нужна была срочная похмельная помощь: такой уж был договор среди братства неконформистов. Решили встретиться у одного облюбованного деревянного пивного ларька, не так уж далеко от центра Москвы, но в то же время и на отшибе. Народу там бывало мало, а рядом располагались подходящие дворики, лужайки, закутки. Закаулов знал почти все пивные ларьки Москвы и считался мастером причудливых закутков, где можно было мистически и быстро опохмелиться в стороне от чужих глаз.

Но на этот раз после ухода Беркова настроение у Олега стало особенно подавленным, как редко бывало раньше. Смешалось в душе всё: и похмелье, и Саша Трепетов, и Человек Востока, и, несмотря на успех чтения, какая-то тоска: где-то он остановился, нужен новый страшный опыт, чтобы дать его поэзии иной поворот. И потом: страх, страх, оттого, что он – только человек, в обычном мягком теле, которое так легко раздавить, и нет защиты нигде.

И вместе с тем было желание уйти от всего, улететь, встретиться с чем-то невиданным. Он тихо улыбался себе: это была та «грусть», которая шла на смену «власти».

Закаулов пел в метро. В метро он почему-то всегда вёл себя шумно и нахально и производил впечатление не лучшего друга поэта, а наоборот. Сабуров расслабленно посматривал на него со скамьи. Но скоро они вырвались из светлого подземелья наружу, в район города, где была заветная пивнушка.

Огромное свободное пространство Москвы – бесконечные дома и леса (они стояли на горке), и синее небо надо всем, и золотое солнце – захватило их. Люди казались многозначительными и до странности сложными, не простыми по своей сущности, особенными… Похожее чувство возникало иногда при лёгком опьянении или наутро после тяжёлой пьянки, когда выпьешь воды и чуть-чуть опьянеешь опять – точно с помощью этого состояния приоткрывалась завеса. Друзья молча вышагивали вперёд, мимо людей, которые тоже не очень спешили: кто в магазин, кто по работе, кто – в кусты. Какой-то здоровый мужик ошеломил их своим видом. Где-то из окна лилась песня, там в чём-то признавались у дерева, там уходили в себя…

Наконец, свернули в переулок, в сторону, где виднелись загадочные своей простотою деревянные двухэтажные домики – и открылась маленькая пивнушка на зелёной лужайке. На пеньке перед ней уже поджидал Валя Муромцев – без портфеля, без телефонной книжки, гол как сокол. Был он полноват, холён, но сейчас почему-то весь в грязи: относительно. Чувства его были растерзаны, но улучшились при виде друзей.

– А не позвонить ли нам Светланочке Волгиной? – сразу предложил он.

– Светланочке Волгиной? – ошеломлённо спросил Олег.

– Да. Она любит пивнушки, а главное, так успокаивает, когда с ней пьёшь. Тем более она тут рядом живёт. А я потерял её номер, – развёл руками Муромцев.

– А что с тобой? – спросил Закаулов.

– Да обычное похмелье. Пропил память, – отмахнулся Валя.

Телефон был у берёзки: и позвонить было делом одной минуты. Светлана помялась, но всё-таки согласилась прийти, добавив, что придёт ненадолго и одна, так как её Пётр сейчас занят. Пётр был её муж, бард из того же подпольного мира.

Решено было не делать ни одного глотка без Светланы, хотя ожидание могло быть мучительным. И наконец, она появилась: лёгонькая, добрая, по-детски трогательная, если бы, пожалуй, не чересчур умные и в то же время поэтические глаза. Русые волосы облекали её головку, и она заранее улыбалась.

– Извините, Олег, – сказала она. – Мы с Петром не смогли попасть к вам вчера, так уж получилось. Как было? – и она протянула руку.

– Было, как всегда, уютно и страшно, – ответил за Олега Валя Муромцев.

Закаулов тут же подхватил пивные кружки, распорядился и завернул в отключённый лесок около пивной, где на пеньках можно было потаённо рассесться в тени берёзок под защитой кустов. Всем в пиво немного плеснули водки.

Светлана поправила волосы, вздохнула и сделала первый глоток.

– Не тужи, не тужи, Светочка, – развеселился Закаулов. – Всё прах, всё тлен, всё сон Абсолюта…

– Ну, пока мы живы, можно иной раз повернуться задницей к Абсолюту, – недовольно вставил Валя.

Олег поперхнулся от смеха.

– Ох, хорошо пошла, – улыбнулась Светлана. – Надо, чтоб каждая родная своя жилочка, даже самая маленькая, наслаждалась и впитывала… и потом, потом… дойдёт до головы, и ты отключишься…

– Мы готовы…

– Да, да, чудесно, – Олег посмотрел вокруг. – Здесь так тихо, шелестят травы, как на том свете, когда шум города еле слышен вдали…

– Отсюда он кажется таким странным, – вздохнул Валя. – Ну что ж, выпьем за Светлану…

И все присоединились к тосту.

«Что им нужно от меня? – подумала Светлана. – Чего они хотят? Какое такое собственное тепло я могу им дать? И что они видят во мне? Да видят ли они меня? Может быть, они видят то, что стоит за мной – как сказал недавно Валя Муромцев. Нечто незримое и прекрасное. Значит, они влюблены в моего ангела, а не в меня…Но ведь ангел-то мой; чего ж он присоседился там у меня за спиной?.. И хорошо ли ему теперь? Наверное хорошо, раз мне неплохо… Да, как есть, так и есть».

И она нежно огляделась вокруг. Над ней шелестели берёзы, но если задрать голову и посмотреть вверх, то видно было между деревьями – далёкое, бездонное и синее небо. И ни одного облачка, ни одного ангельского лика.

«Значит, ангельские лики внутри», – подумала Светлана.

Олег прилёг на траву.

– Ох, как хочется отдохнуть после всего, – проговорил он. – Очень всё тяжело, и остро, и больно со всех сторон. А вот сейчас мне захотелось остановить время.

– О, ты совсем расслаб, – улыбнулся Закаулов. – Да и я тоже.

– Если и есть Красота Божия – то ненадолго мы её вбираем, – добавил Олег. – Такую я вчера сцену, между прочим, видел во время нашего вечера: Тоня Ларионова…

– А, брось, Олег, – прервал Закаулов. – Мало ли что со дна души может подняться! Мой соседушка за полчаса перед смертью знаешь что выкрикнул? Волосы будут внутрь расти, если узнаешь! Иной раз такое выплеснется, сам себе не рад.

– Давай-ка лучше ещё раз по пивку.

– Чтоб уж совсем для души, почитайте, Олег, Блока. Вы так это умеете, – улыбнулась Светлана.

– Сейчас не надо, – вставил Валя Муромцев. – Мы и без того пьяны.

– Нет, Светланочка, извини, я что-то не в ударе. Пусть плывёт, как плывёт. Деревья, листы, твоё лицо, небо… Пусть кружится. Главное, чтоб не провалиться во тьму.

– О, – вдруг вздрогнула Светлана. – Выпьем за то, чтоб нам не провалиться во тьму!

– Конечно, конечно! Но ведь каждую ночь ты во сне в неё проваливаешься, – прошептал Валя.

– Ну, это ведь с возвратом! – захохотал Закаулов.

– Тогда за возврат! – произнесла Светлана; откуда-то появились маленькие стаканчики для водки.

– Чтобы нам всё время из тьмы возвращаться, видеть друг друга и пить, – возбуждённо заговорил Муромцев. «И видеть лицо Светланы», – подумал он.

– А небо-то какое, – пробормотал Олег. – Боже мой, какое небо!

Все выпили, чокнувшись, ибо пили не за покойника^[1], за возврат из тьмы.

– И хорошо бы ещё, – суетливо добавил Муромцев, дрожащими руками прикасаясь к пивной кружке, – чтоб из тьмы этой бездонной и жуткой – я не про сон говорю, а про настоящую тьму, послесмертную, – кто-нибудь да выскакивал, обагрённый, и встречался бы с людьми и чокался!

– О, это у тебя своё, – заметил Олег. – Это уже из твоих рассказов.

– Волосы, глаза – всё, всё, – шептал Закаулов, пьянея. – Теперь не надо никуда уходить. Бывает так хорошо, что не хочется дальше жить.

– Тем не менее, – удивился Муромцев.

Светланочка улыбалась и разливала водку в маленькие «похмельные» стаканчики, которые заботливо расположила. И вообще она чуть-чуть ухаживала за своими бедолагами. Даже молчание становилось нежной музыкой, и каждая улыбка, слово невзначай, приобретали особое значение. Словно оказались они вытянутыми из мира и перенесёнными в более тонкий и блаженный слой бытия, где не было ни жестокости, ни бед. Нежность немного была не от мира сего, но в то же время исходила из какой-то бездны в человеческом сердце.

Светлана играла здесь, конечно, главную роль, и они не могли насмотреться на её лицо, на эту бесконечную смену улыбок, теней, странных слов. Точно они погрузились в скрыто-блаженную сферу души, внезапно обнажившуюся. Большие глаза Светланы то влажнели, то наполнялись слезами, то уходили в свою вечную синеву; она сама была в этом… Ронялись слова, иногда звенели стаканчики, дул из города свободный бесконечный ветер, и, если бы им сейчас сказали: «умереть», они все с улыбкой приняли бы смерть и заснули. «Как долго может чистота длиться в мире», – думал Закаулов.

«Очарование ли это, чары? – проносилось в уме Муромцева. – Нет… нет… это ведь реальное… это есть».

Светлана встала и подошла к берёзке. Ветер и звуки далёкого города, хотя в то же время рядом. Что-то протоптано на земле, чьи-то следы, куда они ведут, что остаётся, что нет?! И как плачут листья, когда они любят?!

И вдруг потемнело. Олег ушёл в непонятное забытьё. Когда он очнулся – сколько прошло времени, он не помнил, – Светлана уже прощалась: ей надо было идти. Расстроганный Закаулов, совсем трезвый, напросился проводить её.

Валя Муромцев почему-то постеснялся присоединиться к ним и решил идти с Олегом, совсем в другую сторону, к метро. Выйдя из леса, простились и разошлись.

Олег и Валя быстро очутились в сутолоке улиц, среди автомобилей, троллейбусов, спешащих людей, спокойных толстеньких газировщиц. Олег не замечал вокруг ничего и вдруг постепенно стал впадать в странную ярость.

А Валя говорил что-то; и вот Олег услышал.

– Да, глаза Светочки могут поднимать мёртвых из могил.

– Вот уж занятие у неё будет, – расхохотался Олег, – поднимать взглядом покойников из гробов!

– А что?

– Ну, ладно, приди в себя-то, – вдруг резко и холодно сказал Олег. – И не безумствуй.

– Но ведь Бог, говорят, умер, – не унимался Валя, улыбаясь.

– Ну, это смотря для кого.

Усталые, они присели на скамейке, в садике, недалеко от станции метро. Та самая ледяная ярость поднималась в душе Олега: и он отчуждённо посмотрел вокруг.

– Вам бы всем вечно сидеть под юбочкой, – далёким голосом проговорил он. – Извини, Валя, я сам люблю это временами. Я имею в виду ах, слёзы, необычайные глаза и воспарение неизвестно куда.

«Ничего себе поэт, – ошеломлённо подумал Муромцев. – А я ведь прозаик».

– Ну, предположим, отобьёшь ты Светку у Петра, женишься: но ведь всё будет другое, я не говорю, будет только плохое, но всё другое, – продолжал Олег. – А эти необыкновенные моменты!.. Как тебе сказать?! Я не думаю, разумеется, что это иллюзия, нет, но это существует в каких-то иных измерениях, чем человеческая жизнь. Ничего уж не поделаешь! Мы можем там быть только мгновениями.

И он хлопнул Муромцева по колену.

– Пойдём!

И они вошли в сумасшедшее, бешеное кольцо метрополитеновской станции. Свет ослепил их, и ошарашил грохот. Поток людей нёсся вперёд.

С трудом им удалось присесть в набитом битком вагоне. Вагон тронулся, и поезд помчался в чёрную пропасть подземелья.

Муромцев погрустнел и неожиданно спросил Олега, наклонившись к нему:

– Олег, я вспоминаю один разговор у тебя: после Бога теперь очередь искусства умереть на земле…

– Везде всё умерло, дело не только в искусстве.

– Всё умерло? – с каким-то ужасом спросил Муромцев.

– Если не считать исключений, немногих.

– Но будет ли возрождение?

– Если и будет, то только после конца мира.

– И что же делать?! – воскликнул Муромцев. – Бог умер, искусство умирает, Красота возможна лишь мгновениями и нигде на земле надежды нет! И что же делать?

– А вот когда, – ответил Олег, – будет самая жуткая, последняя безнадёжность, как у Цветаевой, но ты не повесишься, а останешься жить, вот тогда начнётся самое главное.

– Я это и так знаю, Олег. С этого сейчас начинают. Я просто прикидывался. Извини, – вдруг спокойно сказал Муромцев.

Мелькнула станция, и поезд опять исчез во тьме тоннеля.

Глава 4

Через несколько дней Олегу позвонил Трепетов и спросил, нашёл ли он человека, которого можно было бы «посмотреть». Олег слегка замялся, а потом ответил, что один по крайней мере сейчас есть, и договорились встретиться.

Олег имел в виду Виктора Пахомова.

Виктор появился в Москве недавно: раньше он жил по областным городам, и даже бродяжничал. Но он совершенно не походил на бродягу: чисто одетый, всегда в аккуратном костюме и при галстуке, выбритый, с холодным и интеллектуальным лицом. Кончил он где-то факультет иностранных языков.

Худой, высокий и молчаливый, и уже лет сорок было ему, одинокому. Его прошлая жизнь была никому не известна в Москве. Но он рассказывал иногда об этом страшном событии: его мать погибла во время ташкентского землетрясения. Это случилось так. Они жили вдвоём в маленьком домике, неожиданно он проснулся и вышел во двор, а через минуту дом обрушился, и его мать была задавлена на его глазах.

– Почему не я? – говорил он однажды Олегу, с которым у него сложились почти дружеские отношения. – Конечно, я был молод. Но ведь я мёртв. Зачем же жить мёртвому?

И он улыбнулся тогда прямо в лицо Олегу, медленно засмеялся: смех у него был пугающий и сдержанный, за которым словно нарастал бешеный взрыв – злобы и ненависти, но к кому? Может быть, ко всему живому на земле. А может быть, и к самой жизни. У Виктора часто была на лице эта медленная жуткая улыбка, которая неизвестно во что могла разрядиться. Поэтому с ним немного опасно было общаться. Но и в гневе, и в страдании его серые глаза были в глубине холодными, даже когда переполнялись ненавистью.

Впрочем, он любил петь и иногда пел старинные сентиментальные романсы.

Вне этих вспышек он был терпим, но отстранён. Однако его признавали во многих кругах «подпольного» мира Москвы за исключительную личность: это чувствовалось всеми.

И когда он читал среди друзей стихи Сологуба, многим становилось не по себе от страсти и от глубины его проникновения в подтекст:

Когда я в бурном море плавал

 
И мой корабль пошёл ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, дьявол,
Спаси, помилуй, я тону».
 

И та медленная, но уже еле уловимая улыбка не сходила с его губ во время чтения.

Впрочем, иногда его закованные большие глаза наполнялись слезами; но были ли это слёзы? И они не мешали ему улыбаться.

– Да, я умер, – осторожно говорил он Олегу. – Вся загадка в том, что я умер. И я не могу найти своё собственное «Я». Я потерял его и умер поэтому.

Вот с таким человеком и решил Олег познакомить Сашу Трепетова.

Жил Виктор необычно даже для «неконформистов»: не имел нужных документов, комнаты, прописки. Ему помогали, как могли и чем могли. Немного подрабатывал он переводами, взятыми на другое имя.

Некоторое время он жил у Олега и спал под столом: оттуда протягивались его длинные худые ноги.

– Олег, почему ты привязался ко мне? – донёсся один раз из-под стола его голос. – Я же страшный человек и никому не сделал добра.

Где-то в провинции он даже сидел в тюрьме: за отсутствие прописки. Но начальник прогнал его, испугавшись речей Пахомова, особенно в том смысле, что ему всё равно, где жить.

– Иди, иди отсюда, – тревожно говорил ему начальник. – Я тебе вот пятёрку на дорогу дам.

И Виктор ушёл, худой, величавый и неизменный. После этого он попал в Москву и случайно познакомился с Олегом, потом с Ларионом Смолиным, и таким образом его ввели в «неконформистские» круги…

Олег встретился с Трепетовым в молочном кафе на улице Горького. Он слышал, что Трепетов почему-то любил порой назначать важные свидания в молочных кафе. В Беркове и Закаулове не было необходимости – всю главную тяжесть «знакомств» брал на себя Олег.

Саша встретил его уже другой, весёлый и оживлённый, но сквозь эту «оживлённость» пробивалась вдруг какая-то несоизмеримость, которая пугала Олега.

С Виктором уже договорились; он жил недалеко от центра, где его приютил одинокий двадцатисемилетний человек, живущий в двухкомнатной квартире вместе со старушкой-соседкой, которая по доброте душевной привязалась к Виктору и даже подкармливала его.

Этого одинокого человека звали Игорь Кравцов. Был он художник, собиратель икон, бард, чуть-чуть юродивый, и, кроме того, обладал некоторыми суперсенсорными способностями. Эта «чуть-чуть юродивость» делала его особенно популярным среди подпольного мира. Он был один из тех редких людей, которые не только по-настоящему привязались к Виктору, но и могли терпеть его – до определённой грани. Игорь – по сердечной «отключённости» – даже пытался свести его с одной своей знакомой.

Но та насмешливо сказала:

– Ты ещё попроси меня переспать с ним, из милосердия. Но я не скорая помощь. И потом я не умею спать с трупом, даже поющим Вертинского.

В общем, она не поняла предложения Игоря.

…В этом визите Саши ни Виктор, ни Игорь не видели ничего удивительного. Всё время происходили новые встречи. Но они слышали кое-что о Саше, и это немного волновало их. Но, конечно, Виктор и не подозревал об истинной цели посещения.

Они поджидали гостей на кухне; соседки не было…

Саша церемонно и даже как-то встревоженно поздоровался с Виктором и долго жал ему руку, хотя нелюдимый Пахомов тут же попытался вырвать её.

Водка на этот раз была отвергнута.

– Вот и замечательно, – обрадовался Саша, потирая руки. – Давно пора прижать немного этот наш национальный порок. Никогда не забуду, как из-за него испортил отношения с академиком Бредовым… Давайте-ка лучше чайку?!

– С пирогами. Пироги у меня есть всегда, – растерянно пробормотал Игорь.

– Вот и чудно.

Потом произошла непонятная суетня: передвигали стол, что-то доставали, заходили к Игорю в комнату, поправляли…

И когда, наконец, уже надо было садиться за стол, Игорь, немного нервничая, вдруг осторожно прошептал на ухо Олегу:

– Ты знаешь, он исчезает.

И незаметно кивнул на Сашу.

– Что?! – ужаснулся Олег, вдруг вспомнивший рассказы про суперсенсорность Игоря. – Что ты мелешь? Куда исчезает? Очнись!

– Исчезает и всё. Временами его нету.

– Не пори вздор. Видишь, вот он.

Игорь побледнел и съёжился. Но пироги были на славу. Саша не уставал их расхваливать.

– Всегда бы нам блины да пироги, а водку – временами, – приговаривал он. – Не каждый день…

Почему-то чуть-чуть взбудораженный Виктор захотел тут же петь.

– Он любит только петь и молчать, – заметил Олег.

– Петь и молчать, – заключил Саша. – Я могу слушать только Лидию Русланову. Но молчание я могу слушать любое. А как, Виктор, вы любите музыку? – чуть удивлённо спросил он, взглянув на него.

– Не очень. Она меня пугает.

– Пугает? Это уже неплохо. Чем?

– Не знаю.

– Я говорю о музыке не только как об искусстве, – Саша улыбнулся. – Скажем, как… об особой… не только магии… а больше. Кроме того, должен быть в сознании, внутри «Я», один пласт…

– Нет, нет, по большому счёту музыка меня даже отталкивает, «пугает» не совсем то слово. – Виктор вдруг стал разговорчив, что с ним случалось редко. – У меня много других забот. Найти в самом себе высшее бессмертное Я – цель человека на земле… Бога – внутри себя…

– Ну, ну, – опять удивился Саша и развёл руками.

Пока происходил этот разговор, Игорь тихонечко отвёл Олега в сторону и прошептал:

– У него нет ауры.

– Что?!

– Я ведь могу ощущать ауру вокруг человеческого тела. Ауру, которая отражает и состояние души тоже. Но это первый человек, у которого нет вообще никакой ауры. Я даже не знал, что такое может быть. Кошмар, что-то мне не по себе, надо притупиться.

Олег захохотал.

– Что за бред?! Проверь свои способности. Что же, у него нет обычной души? Такого не может быть. Ты ещё скажи, что он ходит без головы.

– А вот сейчас он опять такой, как люди.

– Ты путаешь что-то. Духовидец бедный! И не заори, неудобно.

Игорь опять съёжился и ушёл в себя. Олег прошептал ему:

– Он просто вне твоего восприятия.

– Молчи!

– Блажен тот, кто любит и труп, и живое тело, и день и ночь, – послышалось им…

– Знаете что, Саша, погадайте нам, хотя бы по руке. Например, Виктору, – вдруг высказался подошедший Олег, поглядел на стол, где не было водки.

Тут уж Саше снова пришлось изумиться.

– Чем я обязан паскудной славе гадателя? – спросил он. – Среди такой компании, – он подчеркнул.

– О, о Вас многое говорят… – прошипел из своего угла вернувшийся Игорь.

Он пил чай из блюдца, и большие уши его горели. Но потом он смутился и взглянул исподлобья.

– Так вы хотите, Виктор?

Мертвенно-странная, медленная улыбка прошла по лицу Виктора.

– Вообще нет. Но чтоб вы: пожалуй.

– Это очень просто, – заметил Саша. – Меня, кстати, почему-то не первый раз просят об этом. Люди заинтригованы днём своей смерти. Они тайно влюблены в него. Но вот беда: как только я взгляну на руку, линии на ней исчезают…

– Как у мертвецов! – ахнул Олег.

– Я не говорю, что они исчезают физически. Но они исчезают для моего восприятия. И рука делается чистой.

– Что это значит? – холодно спросил Виктор.

– Это может значить самое разное. Например, простой вариант: стоит ли так сильно интересоваться иллюзиями? Всеми этими так называемыми событиями жизни?

– Увы, – неопределённо согласился Виктор.

– А если уж кому очень надо, я могу порекомендовать отличного профессионала, астролога в традиционном смысле. Ибо те, кто в современном плане, потеряли самое важное. Но не советую. Пора, пора избавиться от мании жизни! Пора!

И Саша, рассмеявшись, взял аппетитный кусок пирога.

– Ну, а может ли быть гадание о том, что будет со мной после смерти? – спросил Олег.

– Почему нет? Но приучайтесь думать в парадоксальных категориях и никогда не забывайте об уровнях, о разнице между ними… Итак, разумеется, может. Ведь это всё зафиксировано, на одном уровне, обычно недоступном, – определённо и навечно, причём с учетом свободы воли, на других – неопределённо, только игра возможностей, но всё-таки… Лишь эти последние квазификсации люди и могут воспринимать, но порой получается точное совпадение…

– Но для вас – и те послесмертные, условно выражаясь, «линии», пусть и «квазизафиксированные», приблизительные, с возможностью перемен, конечно, тоже исчезнут?

– Исчезнут, исчезнут, – добродушно кивнул Саша.

– Но всё-таки, где это откопать? – захохотал Олег. – Две минуты жизни отдал бы за то, чтобы увидеть, например, своё будущее воплощение. Наверное, хорош будет монстр. Так как же? Не у того ли профессионала?

– Нет уж, за этим, пожалуй, надо съездить в Индию, – вздохнул Саша. – Но не торопитесь, Олег. Не всё ли равно, какое воплощение. И где, в каких мирах, ибо здесь вы уже не повторитесь. Не советую тратить время на второстепенное.

– Но как же жизнь, жизнь, жизнь! И будущая!

– Да что вы, Олег, всё заладили: жизнь да жизнь. Дунул, и её нет, вашей жизни, – засмеялся Саша не без странной иронии по отношению к собственным словам. – Эко мастерство иллюзии разгадывать. Не шутите уж. Лучше давайте и вправду споём.

Игорь вдруг вздрогнул.

– Что, опять? – шепнул Олег.

– Он не только человек. Я вижу это!

– Не бредь, не бредь. Сиди смирно… Впрочем, всё может быть.

Между тем у Саши с Виктором завязался какой-то совершенно посторонний разговор, и Олег, душевно усмирив Игоря, стал прислушиваться. Саша довольно отстранённо, чуть холодным голосом, говорил о том, что сознание человека и природа глубоко взаимосвязаны. В общих чертах речь шла о том, что современный человек заключил себя в тюрьму рационализма, отрезав себя тем самым и от Бога, и от понимания природы; что многие способности, свойственные человеку античных времён или даже средних веков, утрачены, и всего лишь 400–500 лет назад человек мог видеть те психические силы в самой природе, контакт с которыми сейчас почти закрыт для него; и что – в соответствии с этой тенденцией в человеческом сознании – мир параллельно тоже изменился: он стал более «материализованным», более «узким» и оторванным от своей духовной подосновы; вот почему теперь почти не происходит тех так называемых сверхъестественных явлений, о которых так много писали древние; и вот почему натурфилософия древних, её истинный смысл, – запечатанная книга для современного человечества, которое приобрело власть только над одной стороной природы, потеряв ключи ко всему остальному в ней, более важному… и что это может очень дорого ему обойтись…

Но в конце концов Саша вдруг остановился, спросив:

– Однако я не понимаю, Виктор, зачем мне рассказывать вам эту азбуку, я не уловил, на что вы намекали?

– Я намекал на самоубийство. Это касается одного моего приятеля. Он хочет вернуть билет Творцу.

Саша рассмеялся.

– Ну, вот этого уж я не ожидал, что у вас есть такие малоквалифицированные приятели. Ведь известно, физическое самоубийство – не возвращение билета, а, наоборот, – получение волчьего. Прежде всего ещё надо уметь вернуть билет. Это не так просто, как удавиться. В действительности это требует ещё большего труда и квалификации, чем некоторые так называемые пути к Богу. Только для того, чтобы объяснить, что это значит – настоящее возвращение билета или подлинное самоубийство, мне потребовалось бы исписать целые тетради эзотерических текстов, если учесть все импликации. Я уже не говорю о практике. Так что отговорите как-нибудь вашего приятеля. Больше этой глупости ничего нет, если не считать концепции, согласно которой наш мир, физическая Вселенная, вмещает всю реальность. Когда живёшь в век глупцов, надо следить за собой.

– Да он просто не то от тоски, не то от любви. Влюбился в девчонку, у которой становятся невероятной красоты глаза, когда они заполняются слезами. Ничего, мы его подлечим… А всё же, ох, сдохнуть запросто – и то нельзя… – вздохнул из своего угла Игорь. – Эх, хорошо бы выпить сейчас, ребята. Самое время…

– Да почему же не выпить? – согласился Саша. – Понемногу очень даже неплохо.

И вдруг откуда-то появилась бутылка.

– Ну вот она, родная, завалящая. А то пироги сохнут во рту, – обрадовался Олег.

И радостный напиток был разлит по стопочкам. Загудел холодильник.

– Вздрогнем, – засиял Олег.

– Вздрогнем!

И все чокнулись.

– Но можно было бы и без водки, – выпивши, заключил Саша. – Чай с пирогами где-то не уступает водяре. А, как, господа? Может, вернёмся к чаю?

Все как-то растерялись от этого предложения.

– С вами забудешь об интеллекте, – вдруг проурчал, обращаясь к Саше, Игорь.

– Это вы хорошо сказали, – одобрил Саша.

– Круг, круг – мой любимый, но недоступный символ, – медленно проговорил Виктор.

– Он у него распадается, – заметил Олег.

– Да, что-то у меня пропало, – сказал Виктор. – То, чего, может быть, и не было у многих других… И не знаю – найду ли?

– А если найдёте, захотите ли опять потерять? Потерять в высшем смысле? – спросил Саша.

– Ну уж нет! Зачем?! Никогда. Я буду держаться за своё сокровище.

Игорь вдруг встал и, весьма многозначительно кивнув на Сашу, поманил Олега.

– Мы выйдем ненадолго с Олегом – поболтать… Вот с этой водочкой, – проговорил он.

И они ушли в комнату, закрыв за собой дверь.

Виктор и Саша остались одни. Фигура Саши как-то потемнела.

– Я мучаюсь, – спокойно и медленно говорил Виктор, закурив, – потому что не могу найти то… вечное, высшее Я… Всё распадается, как сказал Олег, но он многого не понимает.

Саша молчал.

– Полнота… – продолжал Виктор. – …Найти себя… И почему я разрушаюсь, когда другие живут без всякого намёка на это вечное Я, и прекрасно живут… А я разрушаюсь!.. Без этого. Но об этом долго рассказывать. Обо всём, что со мной случилось. И о внутренней катастрофе. Тогда было бы более понятно.

Его глаза чуть расширились, и он пристально посмотрел на своего собеседника. И усмехнулся.

– Вы, Саша, очень странный. И так много видите. Но загадка в том, почему вас совершенно не интересует то, о чём я говорю: то есть высшее Я… Вы ведь должны это понимать. Но я вижу: вы это знаете, но вас это не интересует… Можно, я пырну вас ножом?