Юрий Мамлеев
Московский гамбит

Глава 2

Через некоторое время всё переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно закрытые двери изнутри порой доносились исступлённые крики, переходящие вдруг в шёпот и бормотание, звон посуды и одинокие возгласы… Два раза кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: «Я больше не могу!»

Жильцы дома номер три, квартиры номер четыре, по Спиридоньевскому переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало всё: и невероятные сборища до шести утра, и шествие среди ночи по длинному коридору в высшей степени подозрительных личностей, то оборванных, то чересчур интеллигентных, и появление милиции, и сумасшедшие беседы в коридоре, и бесконечный ряд водочных бутылок, и вынос пьяного тела – домой, к друзьям или далеко-далеко… Жильцов поражала странная смесь лиц на «сборищах»: солидные бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда любовно ухаживали за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да и сами «солидные» люди были хороши, если, правда, внимательно вглядеться им в глаза.

Одна старушка-соседка, например, «вглядывалась» и потом так пугалась, что заболевала кошмарами.

– Ну о чём можно целыми ночами говорить?! – возмущалась вторая соседка, которая тоже любила подслушивать. – Ведь говорят, говорят, ночи напролёт… А то шепчутся, шепчутся… Ум последний потеряешь.

– Нет, это неспроста, – заявляли другие, – тут что-то есть…

И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно не сталинские, и с точки зрения закона всё было относительно благополучно. Даже с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.

Поэт Лёня Терехов, например, вышел один раз из этого дома не только по-небесному пьяный, но и без штанов, и причём прямо навстречу милиционеру. Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и стал его целовать. А на суровый вопрос: «Где штаны?» ответил: «Что значат штаны, товарищ милиционер, по сравнению с вечностью?» И тот увёз поэта в вытрезвитель…

Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел то, что, по его мнению, невозможно было видеть), но всё-таки кричал иногда из-под двери, запершись на крючок:

– Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!

Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать – но любил иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же «посадить» кого-либо было уже трудно.

– Баб почему голых рисуют?! – возмущался он иногда, поглядывая в комнате Олега на картины по стенам.

За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.

Так или иначе, но по средам и субботам таинственный и свободный загул царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.

Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего человек восемнадцать – меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков – знак, что идут к Олегу. Выделялась Катя Корнилова, подпольная царевна московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами и лицом смелым и нежным. «Царевной» она была не просто за женственность – мало ли красавиц в столице, – но за «огонь и глубину личности», как плаксиво говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и её поклонник. Глебушка был пьяница, который рисовал фантастические картины, напоминающие древние сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.

Два портрета Кати Корниловой работы Луканова украшали лучшие салоны художественной элиты Москвы. Один из них словно был в ауре древнерусских царевен, милосердных и благостных, подобно самой Анастасии, первой жене Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он ещё не был Грозным.

Сам художник и творец этих портретов смирно сидел в углу, блестящими безумными глазами поглядывая на Катю. Был он почему-то в пальто, которое приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не одна, а как всегда со свитой: за ней тянулась целая цепь «мамасек» или её душевных поклонников и поклонниц, которых она пригревала своим существованием и вводила в круги неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты, лет девятнадцати-двадцати, которые ещё тянулись к необычному. Некоторые из них впервые были на вечере у Олега, и им торжественно подносился штрафной стакан водки – знак внешнего посвящения. Выделялась Верочка Тимофеева, самая молоденькая. Пухлая и доверчивая, она чуть не плакала от радости и светилась, что здесь можно по-духовному выпить и поговорить о Боге. Она с любопытством поглядывала на человека, что-то шептавшего об антропософии Андрея Белого…

Катя – такое уж наступило у неё время – жила одна, свободная, но недоступная, хотя её и окружали многочисленные поклонники, из которых она выделяла Глебушку Луканова.

– Что ты в нём нашла? – сказала ей как-то Тоня Ларионова, любовница Олега. – Может быть, он и великий художник, но сам как дитя. В нашем мире есть другие великие: сильные…

– Мне такие великие не нужны, – ответила ей по-тёплому Катя. – Они без меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать. Им много не надо, Тонюша – ласковое словцо, чайком угостить, да иной раз о Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна: они жадные, избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет часто и по арбатским магазинам по вечерам побирается – на водку просит… Так-то вот, Тонюша.

И Тонюша, усмирённая, отошла.

Вообще поклонницы Олега – красивые, чуть-чуть высокомерные, холёно-стройные – были противоположностью «мамаськам» Кати, бедным, утомлённым и мечтательным…

…Олег только что кончил читать свои стихи – и всё ещё длилась тишина.

– Извёл, извёл ты нас своими стихами! – вдруг заголосил Закаулов. Около него лежал стакан из-под вина. – Что-то в твоих ритмах захватывает… Ритмы, ритмы – вот в чём дело.

– Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших стихов? – раздался голос из тьмы.

– Водки, водки, водки! – завопил кто-то из угла.

– Да при чём здесь дети?! – закричали рядом. – Здесь просто мастерство… Олег, прочтите ещё!

– Не надо смысла, только не надо смысла! – забормотала белокурая девушка, очутившаяся около Верочки Тимофеевой. – Не надо смысла: от него страшно! Пусть от стихов остаётся только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!

– Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда ещё больше рвёт душу! – выкрикнул Закаулов. – Как ты не понимаешь!

– Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого! – застонал худой моложавый парень по имени Коля и тут же исчез с бутылкой водки за шкафом. Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на него верхом, чтобы выпить там и послушать стихи.

Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от неё. Он часто испытывал то же, что и слушатели, и ему хотелось читать, читать и читать, чтобы выхлестнуть всё и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто лежал на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское кресло. Всюду были разбросаны бутылки водки, пива, вина и необильная, скорее спартанская закуска: чёрный хлеб, лук, кусочки сыра. Но водки было в невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.

Олег прочёл довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали. Читать дальше или не читать?

Всё решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.

– Кто это ломится? – подумал Берков. – Уже совсем ночь.

Пошатываясь, Берков пошёл открывать – вперёд, по длинному коридору. Он слышал, как что-то щёлкнуло, и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.

То была старушка-соседка, которой часто после «сборищ» снились кошмары. Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь. Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Лёня Терехов.

В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов. Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.

– Терехов, Терехов идёт! – громко и радостно закричали.

Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который – по крайней мере, в смысле славы – мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи – совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи. (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега.) И жизнь его была под стать его поэзии.

– В шапке или без? – спросил Олег.

Если Лёня был в шапке, независимо от погоды, – это значило, что он почти трезв. Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды), когда был пьян. Как он объяснял – из почтения к алкоголизму.

– Без шапки, но держит её в руках, – осведомила Олега Тоня Ларионова.

Олег вздохнул. Последний раз Лёня появился перед ним в шапке – в приличной академической компании, куда был приглашён. И действительно, был трезв. Пили только чай – из опаски, – но Лёня почему-то часто отлучался в уборную, и, хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой всё пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Лёня, наконец, вышел из уборной без шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.

– Если Терехов идёт, то ожидай маразм и сумасшествие! – раздался вдруг голос сверху, со шкафа. То произнёс Коля, который уже сидел там с четвертинкой водки.

Какая-то маленькая смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:

– А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? – прошептала она. – Трупам! – и она подняла пальчик. – Да, да, трупам. Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.

В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.

Терехов вошёл, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.

– Лёня, штрафную!.. Где ты, где ты пропадал?! Тебя все ищут по Москве!

– Да разве его найдёшь?!

– Пива!

И ему налили кружку пива. Он плюнул в неё и отпил.

Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошёл некий трепет. Неясно, с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться! Превращаться – в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смешалось всё: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть, даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.

– Превратиться… Превратиться… Превратиться, – этот шёпот… это бормотание передавалось от одного человека к другому и охватывало почти всех.

– Я чувствую, что во мне зреет моё будущее воплощение, – бормотал молодой человек в красной рубашке. – Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в этом мире. Он будет чёрным, с огнями-провалами, и никто в нём не найдёт друг друга.

– И я вижу в себе… – кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук Беркова.

– Вырваться, вырваться, вырваться! – стонал Закаулов, вставший из своего угла.

– И улететь!

– Куда улететь?! Куда… Куда?!

– Я знаю…

– Но мы там будем одинокими…

– А я хотела бы стать котом, – вставила белокурая девочка из Катиной свиты. – Просто так. Не от ума.

Лёня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке, недоумённо и сердито реагировал на эти бормотания.

Наконец, он прервал всех.

– А я вам вот что скажу! – закричал он, и все обернулись к нему. – От себя не улетишь! …К адку, к адку надо привыкать!

– К какому «адку»?

– К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после смерти. Да поймите же вы – и его мутные глаза вдруг загорелись – эти тихие спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на земле… Так вот привыкать, привыкать надо. (Лёня даже застонал…) Надо приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим бытием! Ведь бытие наше всё равно там останется, и оно есть. Патологическая любовь к жизни в аду – вот в чём сейчас нуждается человечество! Брести по чёрному, обездоленному миру и любить своё бытие!

– Не слишком ли?

– И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она всегда с людьми, любим мы её или нет. Уже здесь, на земле, повенчаться со страданием… Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!

И он захохотал – по-своему, дико и с надрывчиком.

– Ну, начинается, – проговорил недовольный Олег.

– Я почему в свою кружку плюю, – покачнулся Лёня. – И ещё плюну. Вот. (И он плюнул.) Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я всё равно её люблю.

И он влил пиво себе в глотку.

– Жизнь мерзка, а я всё равно её люблю… – это опять каким-то шёпотом пронеслось по комнатам. Всё смешалось, и всё завертелось.

Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и эзотериков… Но не так важно, сколько он длится… Просто: страдания, страдания и страдания… Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.

Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадёт в него.

И все вдруг стали смеяться и наливать в стаканчики водку…

– Странники… милые странники, – говорила Катя Корнилова, подняв высоко бокал с водкой, – жизнь так прекрасна, ошеломляюще! Даже ангелам не так хорошо, как нам! Если есть дух внутри!

«Адожители», как обозвал всех Терехов, согласились с этим.

– Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если оно среди мерзости: вот в чём дело, – и Катя подошла близко к Терехову. – Ты понимаешь?

– Я всё понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я всё-таки опять плюну в свою кружку…

– Водочки, водочки бы сюда, – улыбалась всем широколицая Верочка Тимофеева.

– Ты же прямо в ней плещешься, – отозвалась её подруга. – Иди, иди сюда, Верочка… Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идём в уголок.

И она взяла её за руку.

– Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! – внезапно закричали из какого-то дальнего угла.

…Да, да, вот оно, найденное слово; вот чего им действительно не хватает: бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.

– О, конечно, бессмертия, бессмертия! – застонала Катя, вдруг раскинув руки. Глаза её на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней огненной красотой. – О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!

«Бессмертия – необязательно божественного, – думала она. – Бессмертия – чтобы жить, жить где угодно, пусть в квазимирах забытых галактик или в бредовых сочетаниях астральных пространств – но жить. А что значит жить? Это значит ощущать себя, своё бытие». И Катя поцеловалась с Тереховым.

– Да, да, мы будем жить! – пробормотала она. – И наплюём на собственный труп – с небес! Давай-ка чокнемся за это!

– Бессмертия, бессмертия! – завопили из дальнего угла.

– Водки… водки… водки! – раздался другой крик.

Один молодой человек уже был под столом и посматривал на Колю – который был вверху, на шкафу.

Катя подошла к известному подпольному прозаику – он писал рассказы и сказки – Вале Муромцеву. Его звезда начинала уже восходить и быстро приближалась к звёздам первой величины неофициального мира Москвы. Это был плотный человек среднего роста, лет двадцати восьми – двадцати девяти, в чёрном костюме, и сидел он в глубоком вольтеровском кресле у окна (там за окном словно пели скрытые птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чём…

Катя наклонилась над ним и заколдовала:

– А я тебе говорю, Валя… что выть ты будешь… выть, если с тобой что-то случится… В смысле приближения смерти…

Валя вздрогнул и посмотрел на неё.

– Ты жить хочешь, – её голос даже дрожал. – И это твоё желание совсем особенное… Не как у многих… И потому ты не выдержишь, я знаю это, я понимаю тебя, если что подкрадётся… И ты будешь выть… Это всё наше, от нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно, думай о своих рассказах.

И она плавно отошла от него.

– Что это с ней? – вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. – Опять о смерти?! Зачем?! Когда у меня по ночам иногда возникает эта мысль, мне хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу…

А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже не понял, о чём говорят: он думал о любви и смотрел мимо «адожителей» вослед царевне бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину. Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он всё припевал, лихо и пьяно: «Сижу на нарах, как король на именинах…»

Муромцев повернул встревоженное лицо к Тоне и вдруг усмехнулся:

– Если я умру, пусть обогреет меня после смерти… Пусть придёт и обогреет.

Тоня отшатнулась от него.

– Мы спасёмся, спасёмся, спасёмся!

Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто разливал водку, кто целовался…

– Не верят мне, не верят, – раздавалось где-то в стороне, но всё это сливалось с другими голосами. – Зачем так подло издеваться над собой… А я самой себе завидую… Нет, нет, убежим отсюда, я хочу в пивную, там дети плачут… Или мы спасёмся все, или же конец: все погибнем. Потому что нет уже праведников, святых на земле, темно стало – или все погибнем, или все спасёмся… Да, нет, нет, я люблю тебя… Ух, хороша водочка…

И тогда произошло нечто необычное.

Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор – отдохнуть. Он побродил минут десять между старыми сундуками и другим фантастическим барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из гостей. У соседей не было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату и… ахнул, увидев… самого себя.

Да, это был он.

В центре комнаты на столе виделся человек с его – Олега – взглядом, с его тоской, с его движением рук, и он читал его – Олега – стихи. То же подъятие рук вверх, те же паузы, тот же крик, переходящий в шёпот. Превращение было полное.

Олег вздрогнул, но, опомнившись, вгляделся.

В конце концов это был Терехов. Просто он не понял сразу – в сознание бросилось: это я, – то ли от полной имитации, то ли потому, что он был уже достаточно пьян.

Но теперь это вдруг взбесило его. Значит, один уже превратился. Но почему в меня? И почему Терехов? У него ведь есть своё, он, кажется, никого никогда не имитировал, и тут… словно с ним что-то случилось. Олег почувствовал отвращение и тяжесть. Он остановился, сложил руки на груди и внимательно посмотрел на Терехова. Нет, внешне он не издевается, не карикатурит; он просто читает его стихи, повторяет его – Олега – манеру. Поэт по какому-то капризу воплотился в другого поэта.

Но, несмотря на внешнее квазиприличие, подспудно Олег ощутил: это издевательство. Может быть, не Терехова, но судьбы. Во всём этом повторении, в этой имитации, в её подтексте, было что-то странное, болезненное, непонятное – и была страшная, но скрытая издёвка и надругательство над его уникальностью и единственностью. Над его неповторимостью. Точно удар хлыстом по лицу.

И тогда Олег взорвался.

Он подошёл, схватил Терехова за руку и резко сказал:

– Уходи!

Терехов спрыгнул со стола, и в этом спрыгивании Олегу почудилось уже что-то совсем карикатурное, гротескное, чертовское, обезьянье.

– Уходи из моего дома! – повторил Олег. – Иди. И привыкай к жизни в аду, где хочешь – но только не у меня.

К его удивлению, суперскандала не произошло. Кто закричал, кто разбил бутылку, кто защищал Терехова, но большинство – всё-таки они были его гости – стояли за Олега. Одна девчонка завопила о неблагодарности. Коля со шкафа запричитал, что он всё это давно предсказал. А Тоня Ларионова промолвила тихонько, что так нашептала Катя Корнилова – что это всё из-за неё.

На этот раз Терехов – против своего обыкновения – почему-то не взбесился. Он побледнел, подошёл к порогу и произнёс:

– Я и сам хотел уйти. Не понимаешь ты упоения в скрытой мерзости! Жизнь – это не бабушкин балаган! Учись, учись, тренируйся для ада, дурень! Прощай, Олег!

И он хлопнул дверью, захохотав.

Все так и застыли в полном изумлении и молчании. Верочка Тимофеева даже забыла выпить свои полстакана вина.

– Терехов есть Терехов, – тупо прошептал Берков.

– Устал я от мерзости, господа. Без Лёни было так прекрасно! – проговорил Закаулов, уходя в запроходную, маленькую комнату.

– Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, – мрачно добавил Олег.

Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.

Под конец зазвенела даже гитара и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредёт играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно всё стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.

«Сборище» перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке ещё неистовствовали, распивая последнюю, припасённую под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.

В другом месте смиренно говорили о Небытии.

Глебушку Луканова – бесчувственного – увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.

Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.

– Прощай, старик, прощай… Ещё только через два дня увидимся!

– Не тяни ты меня за душу, не тяни, – услышал где-то Олег. – Всё равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.

Скоро всё затихло. Почти все ушли. Остались – Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.

Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны: бездна от них только окрасилась в бледные тона.

– Ну, вот, Олег, – заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был пьян меньше других. – Занавес опущен. Всё кончено. А как вы себя сами чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это было разыграно? Богом? Дьяволом?

На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки, копировальная бумага, и в воздухе ещё плавал зловеще-мечтательный дым от сигарет.

– Я не знаю, кем это было поставлено, – отметил Олег, чуть-чуть отрезвевший. – Но эта сила – глубоко искренняя. Всё было всерьёз. Наобщались всласть.

– Но веришь ли ты, что это ведёт вверх, к небесам?

– Не Бог – отец лжи. Всё, что от такого обнажения души, – бесконечная ценность. А мерзость – что ж, куда ж от неё денешься, бывает…

Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слёзы просветления. Свежий московский ветер обвевал его и лечил.