Юрий Иванович
Второй шанс

Глава 2
Встречный бой

Предчувствие беды и осознание какой-то неправильности происходящего навалилось на Бурого за две минуты до отдачи им команды о штурме. Почудилось, словно кто-то держит его в перекрестье прицела, несмотря на затемнённые бронированные стёкла дорогого автомобиля. Инстинкт самосохранения потребовал немедленно покинуть это место. Его звериное чутьё и раньше не подводило, так что человек с богатой боевой биографией и сейчас не стал ему противиться. Всё-таки в прошлом он не раз воевал в «горячих точках», потом служил участковым на очень криминогенном участке и вдобавок имел за плечами два срока совсем не на Черноморском побережье.

Только вот отменить операцию по захвату академика начальник силового отдела никак не мог. Вроде и занимал командную должность в структуре одного из олигархов преступного мира, и с его мнением обычно считались, но сегодняшнее дело организовывал, курировал и держал на жёстком контроле сам господин Лавсан. И сказано им было жёстко и однозначно: «Что бы ни случилось, хоть костьми все там лягте, но чтобы этот старикан сегодня же оказался в нужном месте!» После такого приказа дать отбой операции – себя не беречь. Можно и не пережить очередной разговор с Добрым Потрошителем, как за глаза называли босса его старые подручные.

Да и аргументировать «отбой» нечем. Свои инстинкты в оправдание не приведёшь, чувство опасности пощупать постороннему не дашь, а измышления к делу не подошьёшь – сразу сочтут трусом и саботажником. Вот если бы кто со стороны что-то заметил или аналитики с разведкой что-то опасное выяснили, тогда хоть имелись бы козлы отпущения. А так…

Бурый, он же в миру Николай Савельевич Буравский, только и смог что оттянуть неизбежное на несколько минут. Проехал через весь двор, давая круг и внимательно присматриваясь ко всем машинам, но так никого, кроме своих уголовников, не заметил. Но на прежнее место не встал. Выехал со двора и припарковался с включёнными аварийными фонарями прямо на улице. Остановка там была запрещена, да и движению остального транспорта машина мешала изрядно, особенно троллейбусу. Но с этого места уйти от любой погони – проще не бывает. Самое главное, что оттуда тоже было хорошо видно нужный подъезд.

Ощутив, как чувство опасности стало резко спадать, Бурый отдал команду по мобильному телефону.

– Начинайте!

Понятное дело, что с улицы он грохота взрыва не слышал, но хорошо представлял, как всё происходит. Вот в потолке нужной квартиры образуется отверстие, и уже в следующее мгновение вниз по верёвкам скользят шесть человек ударной группы. Лучшие боевики, годами собираемые в личной армии Доброго Потрошителя, могли дать фору бойцам спецназа, да и больше половины из них как раз и подбирались из тех самых структур. Такие зубры должны легко справиться с четвёркой гражданских лиц охранного агентства.

К тому же по лестнице уже поднимаются к двери две вспомогательные группы, которые после открытия входных дверей займутся эвакуацией академика и некоторых вещей, бумаг и устройств из его кабинета. Именно эти рискуют больше всех, потому что им придётся находиться в квартире дольше остальных. Но их и не жалко, Бурому они не подчиняются, – Лавсан этих умников где-то со стороны пригрел.

Оставалось совсем немножко выждать, и…

Момент, когда всё изменилось, бандит рассмотрел сразу: оставшийся на крыльце подельник, который присматривал за событиями во дворе, вдруг дёрнулся и стал заваливаться на спину, ударился головой о дверь и остался лежать. Затем даже на улицу донёсся грохот многочисленных выстрелов. В бой вступили бойцы прикрытия, находившиеся в нескольких машинах, расставленных по всему двору.

Дальше Бурый не присматривался и не прислушивался. Чуть не совершив аварию, под возмущённый рёв чужих клаксонов, он влился в движение городского транспорта и помчался прочь от места событий. В голове вертелась только одна мысль.

«Племянника жалко! Но… если не дурак, то выкрутится. Место для отхода я ему выбрал самое лучшее».

Упомянутый племянник, выйдя из машины своего дяди, старательно выполнял данные ему поручения. Вначале добрался до нужного места – части коридора на верхнем жилом этаже. Этот участок архитекторами задумывался как обзорная застеклённая площадка между лоджиями. В первую половину зимнего дня тут было солнечно, тепло и уютно, и здесь собиралась ребятня, которая под присмотром мамаш или бабушек играла своими кубиками и машинками. Но сейчас лето, выходной день, народ отсыпается, и солнце только-только коснулось ограждения из толстого стекла. В такую рань здесь никого не должно было быть, кроме Наркуши, стоящего на запасной позиции и следящего, чтобы никто не ушёл из оцепленного объекта по лоджиям.

Однако какой-то малыш лет шести уже игрался на площадке, ползая на четвереньках с пожарной машиной и увлечённо имитируя звук сирены. Видимо, мамаша отпустила на время, пока сама соберётся для утренней прогулки в парк.

Вначале Паровоз хотел пробраться незаметно и заблаговременно выполнить дядин приказ. Да только подкрасться по изгибающемуся коридору с его массивной фигурой не получилось. Настороженный подельник сразу двинулся навстречу, держа руку за спиной и внимательно всматриваясь в полумрак. Но, опознав пришедшего, удивился.

– Паровоз? А ты чего здесь?

– Бурый послал подстраховать, – свои родственные отношения они с дядей скрывали почти от всех. – Опасается, что крысы могут в твоём направлении прорваться. А у тебя что?

– Полное спокойствие, если этого шкета не считать. Не могу понять, откуда он тут взялся? Только на минуту на чердачный этаж глянул, вернулся, а он уже жужжит с машинками. Куда только его мамаша смотрит?

Они оба стояли на повороте в самом густом полумраке, просматривая сразу два направления: лестничную площадку и двери квартир за ней, и аппендикс, ведущий к обзорной площадке.

– Ладно, делаем вид, что не замечаем, – решил Паровоз.

– Так ведь за ним придут и нас обязательно заметят. Особенно твою… хм, фигуру… Придётся тётку валить, если напросится. Или бабку… И чего наши тянут? Почему не начинают?

– Вот-вот начнут… А стоим мы и в самом деле не там где надо.

Паровоз страшно досадовал, что с ходу выполнить главное задание не удалось. Убрать предателя ему казалось самым важным и существенным. О том, что именно сюда попытаются эвакуировать академика, он и не мечтал. Успел хорошо рассмотреть тех шестерых, которые устроят главный штурм квартиры и откроют входные двери для остальных. От таких зубров никто не уйдёт, зря дядя волновался.

Хотя было бы очень здорово доказать всем остальным свою крутость, ловкость и значимость, лично прихватив старикашку. А то даже такая гнида, как Наркуша, относится неуважительно. И это при двукратной разнице в габаритах! И при троекратном мускульном превосходстве!

С этими мыслями парень досадливо чмокнул губами, что вызвало очередную насмешку со стороны приговорённого.

– Не сцы, Ефимка, всё будет на мази!

Больше всего Ефим не любил своё имя, да ещё и в уменьшительной форме. Поэтому осатанел настолько, что красные круги пошли перед глазами. И когда донёсся глухой звук взрыва, действовал несколько сумбурно, на эмоциях. Повернувшегося в сторону лоджий Наркушу он попросту огрел пудовым кулаком по затылку. Тело рикошетом отбилось от стены, а затем рухнуло как мёртвое. И у Паровоза никаких сомнений, что крысу и предателя он убил, не возникло. Другим жертвам обычно такого удара хватало.

Косясь на продолжающего играть малыша, Ефим забрал оружие с тела Наркуши, подхватил его за пояс и воротник и лёгкими прыжками ринулся на чердачный этаж. Уже бросая бывшего подельника под чердачную дверь, он уловил мелькнувшую в голове мысль.

«Надо бы контрольным! Или всё-таки свернуть? – но ноги уже несли обратно. Слишком интересно было глянуть на развитие событий. – Потом заскочу и проверю…»

Что удивило на освещённой площадке, так это отсутствие малыша. Как только и успел прошмыгнуть по коридору к себе домой? И никакая дверь вроде не хлопала, и бабка не звала… Или звала?

Грянула ожесточённая перестрелка, заставившая громилу ускориться. На застеклённую площадку он выбежал, сжимая в кармане брюк рукоятку пистолета, и застыл, уткнувшись лбом в наружную прозрачную стену. Слишком уж солнце заслепило, заставляя сильно моргать, убирая невольные слёзы и перестраивая зрение.

И всё равно Паровоз почти сразу сумел рассмотреть женщину, которая ловко пробиралась вдоль лоджий по наружным кронштейнам для ящиков с цветами. Он узнал её. Та самая Вера Павловна, старшая охранной группы и частного детективного агентства. Она явно стремилась к площадке, чтобы потом уйти через другой подъезд.

– Зря стараешься, тётка! – пробормотал бандит, вынимая пистолет. – Дядя у меня умный, предусмотрительный…

Но угрожающий рёв, раздавшийся всего в паре метров, заставил его замереть.

– Брось оружие! Быстро! И только дёрнись, сразу в дуршлаг превратишься! На пол! Руки за голову!

Сразу было понятно, что силы не равны и сопротивление бесполезно. Ефим оказался под прицелом сразу двух штурмовых автоматов, ну и вид двух спецназовцев в бронежилетах принуждал к беспрекословному подчинению. Выстрелы начали стихать, означая полный разгром подельников, штурмующих квартиру академика.

Бурый всегда учил племянника, что геройствовать в заведомо проигрышной ситуации не стоит и выкупить родственника из тюрьмы всегда легче, чем оживить после облачения в «деревянный макинтош». Так дядя любил называть гроб.

Вот Паровоз и не стал ерепениться, уронил пистолет и покорно улегся на пол. В этот момент и Вера добралась до площадки, перемахнув внутрь через стекло в рост человека. Ей хватило одного взгляда, чтобы разобраться в обстановке, опознать спецназовцев как своих и с некоторым облегчением выдохнуть.

– Ребята?! – тут же попыталась спросить она: – А где?..

За пару секунд до вопроса интенсивность выстрелов резко возросла, и оба автоматчика получили по пуле в голову. Бедняги погибли сразу. Результаты выстрелов женщина видела прекрасно, поэтому постаралась сместиться в сторону и ринулась прочь с опасного места. Но и ей не повезло: пуля попала в плечо, развернув тело силой удара. Вера Павловна крутнулась волчком, свалилась с ног и рухнула чуть в стороне, под сплошной стеклянной стеной, отделяющей площадку от лоджий. Сознания она не потеряла, но крика боли сдержать не смогла. Тогда как Паровоз, уже подхватив своё оружие и вскакивая на ноги, ликовал, восхищаясь родственником.

– Ай да дядька! И тут всё предусмотрел! – это его и спасло. Стекло, прикрывающее его от снайперов, осыпалось дробным градом, а вторая пуля ударила в то место, где он только что лежал. – Ё-моё! А меня-то за что?! – орал бандит, уносясь в полумрак коридора и делая при этом самые несуразные прыжки в стороны. – Я-то тут при чём?! – продолжал кричать он, словно крики могли услышать стрелки, держащие его в перекрестии прицелов.

Несмотря на огромное негабаритное тело, в него так и не попали – спасли прыжки и качание. Хотя ещё несколько пуль влетело в глубь коридора, вышибая искры из напольного мрамора и рикошетом оббивая штукатурку на стенах.

– Ваши задницы, да на перила! – к этим словам Паровоз скороговоркой присовокупил ещё несколько морских загибов, которым обучился среди зэков. Но, пробежав в конец коридора и выглядывая там через окно во внутренний двор, огорчился ещё больше: – Ух, ё-моё! Бозя, возьми меня за пазуху!

Во дворе горели две машины и завершалась небольшая война между бандитскими группами наружной поддержки и теснящими их силами спецназа. Броского автомобиля Бурого нигде не было. Стрельба из автоматов почти прекратилась, зато отчётливо были слышны винтовочные выстрелы, и люди в бронежилетах продолжали падать, пока кто-то не крикнул в мегафон:

– Всем в укрытие! Работают неопознанные снайперы!

Отпрянув обратно, Ефим забормотал:

– Кажется, дядя перемудрил с прикрытием!.. Или всех подряд занёс в список крыс и предателей… А может, это Лавсан зачищает тех, кто не справился с заданием, и попутно ментов прореживает?..

Дальше ему повезло, видимо присно упомянутый «Бозя» всё-таки послал ангела-хранителя. Дверь одной из квартир открылась, и в коридор выглянула заспанная тётка лет тридцати.

– Что за шум?! Я только заснула после ночной…

Долго возмущаться дамочке Ефим не позволил. Быстро затолкал её обратно в квартиру, запер за собой дверь и очень душевно попросил:

– Если сама шуметь не будешь, то и своими похоронами людям проблем не создашь. Поняла? Вот и хорошо, пошли, чайком угостишь.

Глава 3
Чудес так много на земле

Прасковья Григорьевна уже больше часа слушала откровения странного гостя. Порой задавала вопросы, порой позволяла себе спорить или шумно возмущаться. Некоторые детали уточняла, переспрашивая раз по пять, но всё равно история не укладывалась у неё в сознании.

Перед ней сидел ребёнок, мальчик, которому на самом деле девяносто два года. Точнее сказать – тело дряхлого старика омолодилось до невероятного состояния, а вот сознание осталось прежним. Разум отказывался верить в такое. Но стоило закрыть глаза, представить себе голос несколько иных модуляций, и тут же возникал образ убелённого сединами старца, опытного, всезнающего и измученного жизненными неурядицами.

Да и не мог ребёнок шести лет так убеждённо говорить, так грамотно излагать и красочно описывать, пользуясь при этом сложными оборотами речи. Подтрунивая порой над собой и над обстоятельствами, над человеческой жадностью и тупостью, девяностодвухлетний Александр Свиридович Кох рассказывал о себе и о самом главном за последние несколько лет своей жизни.

Прасковье Григорьевне самой только недавно исполнилось восемьдесят восемь, сама в жизни столько всего пережила, что хватило бы на несколько остросюжетных и многосерийных триллеров. Где только не бывала, с кем не общалась и под какой только меч беспощадной судьбы не попадала. Так что умела заглянуть в душу человека, могла отличить ложь от правды, верно оценивала наличие доброты или крайнюю степень цинизма.

Потому и понимала гостя. Потому, в конце концов, и поверила его рассказу. Пусть и пришлось иногда закрывать глаза и слушать именно сердцем то, чего быть не могло, но тем не менее…

Александр Кох смело мог назвать всю свою жизнь одним словом – преодоление. Сколько он себя помнил, ему приходилось, скрипя зубами от перенапряжения, преодолевать громоздящиеся на пути трудности.

Родился он в многодетной семье. Дед, Гельмут Кох, перебрался в Россию в конце девятнадцатого века. А своего сына-первенца от русской жены назвал редким именем Свирид.

Свирид Гельмутович прорвался в ранг уважаемого на то время учёного, историка и археолога. Александр у него родился в двадцать шестом году двадцатого столетия, уже имея трёх старших братьев и сестру. А после него семейство пополнилось ещё пятью детьми. Большая семья. И дружная.

Именно это помогло Александру Коху получить отличное разностороннее образование. Но уже в школьные годы он ощутил на себе весь гнёт социального неравенства и перекосы большевистской диктатуры. В начале Великой Отечественной войны стало десятикратно хуже: всю семью интернировали за Уральские горы, да и отца со старшими братьями и дедом Гельмутом на два года упрятали в лагеря. Дед там и погиб, а вот остальные родственники выжили практически чудом. В те времена, да и сразу после войны, немцам по национальности было непросто. Но именно в годы военного лихолетья Александр стал выбиваться из трясины произвола диктатуры. Шестнадцатилетний парень сумел совершить свой первый подвиг на ниве знаний: поступить в Омский машиностроительный институт на кафедру химии. Помогли отменные, можно сказать исключительные, знания, покорившие профессоров, принимавших экзамены. Хотя существенные трения из-за фамилии и происхождения с партийной ячейкой и представителями особого отдела возникали постоянно, но два года парень отучился блестяще.

Затем Саша, когда ему в сорок четвёртом исполнилось восемнадцать, настоял, чтобы учли его призывной возраст. Формальных причин отказать военкомат не нашёл, и вскоре молодой младший лейтенант оказался на фронте. И не просто отсиживался в тылах или прятался в окопах во время атаки, а воевал бесстрашно, мужественно, по-геройски. За свои подвиги успел в течение двух лет (в стаж вошла война с Японией) получить две медали и боевой орден. А также две контузии.

Затем была служба на границе с Китаем и, несмотря на мирное время, серьёзное ранение. Оно оставило хромоту на всю жизнь. Зато бой героя с нарушителями добавил Коху второй орден и офицерское звание старшего лейтенанта.

Александра комиссовали, но разрешили селиться и обучаться в любом городе, что для человека с фамилией Кох могло считаться благосклонностью фортуны. Ордена и медали помогли. Как помогали и в дальнейшем пробиваться в жизни, в том числе и сохранить полученную от родителей фамилию. Всё-таки не раз Александру настойчиво рекомендовали сменить немецкую родословную на более созвучную русскому уху.

Отделывался он от таких советчиков просто, с убеждением, вполне искренне восклицая в духе времени: – Я – русский, советский человек! Делаю для своей Родины всё, что могу, и готов вновь проливать за неё кровь, а то и жизнь отдать.

Не помогало, показывал ордена. А если и это не действовало на злобствующих оппонентов, не гнушался пожаловаться и раздуть скандал. Выкручивался как мог, хотя непосредственного участия в рядах партии сумел избежать.

После списания из армии он вначале восстановился в прежнем институте Омска, а потом перевелся в медико-биологический институт в Новосибирске. И всего себя отдал геронтологии.

В дальнейшем жизнь Александра Коха, посвящённая проблемам старения человека и борьбы с этим, проходила под одним всеобщим девизом: «Нет ничего лучше, чем учиться и познавать новое». Великая мечта тоже имелась – узнать причины старения и победить их. Учился, работал, экспериментировал и снова учился. На личную жизнь не оставалось ни сил, ни времени. Наверное, поэтому учёный так никогда толком и не создал семьи. Своих детей у него, при нескольких последовательно сменяющихся жёнах, так и не появилось. Довольствовался многочисленными племянниками, их детьми и внуками. Зато стал мастером в своём деле, академиком, труды и заслуги которого признали многие учёные, ценили и цитировали другие светила данного направления. Особенно его выводы, идеи и концепции зазвучали, получили должное признание после окончательного развала Союза, когда капитализм в России вновь стал таким же обычным явлением, как и по всему миру. Талантливым учёным стало работать проще, проблемы с выездом за границу исчезли, и встречаться с зарубежными коллегами никто больше препятствий не чинил.

Увы, нет худа без добра. И наоборот. Лопнули все ассигнования на науку, целенаправленно разворовали все достижения, лучшие умы потянулись в более богатые, обеспеченные страны. Та же Германия слизнула все интеллектуальные сливки с наследства Советского Союза. В начале девяносто третьего немцы предложили выехать на всё готовое и Александру Свиридовичу. И он даже стал собираться.

Остановил его отец, которому в то время исполнилось девяносто три. Всю свою жизнь он посвятил истории, изучению древних языков, ещё конкретней – археологии. И, даже будучи в таком преклонном возрасте, не впал в старческий маразм, продолжал писать монографии, давать консультации по истории скифов и сарматов, на которой специализировался, вести научные исследования. При этом он тщательно следил за успехами сына-геронтолога. Можно сказать, был в курсе всех его побед, свершений, а также неудач или временных отступлений, и не раз любил повторять странную, непонятную сыну фразу из какого-то стихотворения.

– Твой час придёт во время расставанья…

Тайна раскрылась во время памятного разговора в девяносто третьем. Свирид Гельмутович Кох специально вызвал сына к себе, пригласил в домашний кабинет и начал с торжественного заявления:

– Я мог умереть раньше, но тогда ты бы получил своё наследство от меня вместе с завещанием. Я и после сегодняшнего дня могу умереть в любое время, которое не просрочит следующие три года. Но скорее всего я не проживу больше.

Александр Свиридович, уже сам проживший к тому моменту шестьдесят семь лет и очень любивший отца, только саркастически хмыкнул в ответ.

– Ты научился предсказывать будущее? Или решил дать себе определённую установку? Самогипноз называется.

– Нашёл кого учить! – проворчал отец с улыбкой и потянулся к нижнему ящику своего письменного стола. – Постарайся настроиться на серьёзный разговор. Вечно любишь ёрничать…

После чего с громыханием опустил перед собой на стол этакую здоровенную блямбу с тиснёными на ней рисунками и значками какой-то письменности. Не идеальной овальной формы, примерно тридцать пять на двадцать пять сантиметров. Толщиной миллиметров пять и общим весом не меньше трёх килограммов.

Постучав по странной пластине костяшками пальцев, Свирид торжественно провозгласил:

– Реликвия нашего рода! Наследство от наших предков, которое я передаю тебе как потомку, наиболее близко стоящему к раскрытию великой тайны.

Сын проникся искренностью и пафосом слов отца, но вот гадать о самом главном стал издалека.

– Вроде как не похоже на золото…

– Ты прав, самая обычная медь. Хотя любой специалист моего уровня сразу определит предмет как «дарка€ну», родовую бляху-талисман, которая обычно делалась из бронзы и передавалась в одной семье из поколения в поколение. А сделанные тиснением надписи, на взгляд неискушённого человека, не могут нести какой-либо информации.

– То есть я бы мог преспокойно везти это через границу?

– Естественно. Эта реликвия пережила много обысков, краж и ограблений, но никто на неё не покусился и не заподозрил ценности всемирного значения.

– Даже так? – уже изрядно заинтригованный Александр потянулся к вещице. – Ну-ка, ну-ка…

Но старик поднятой ладонью остановил сына.

– Погоди. Спешки особой нет, да и лишние мгновения жизни мне никогда не повредят. Не то чтобы я зубами держусь за свою жизнь, – слава богу, немало землю топтал, но вначале выслушай все подробности, а уже потом бери этот артефакт в руки. Потому что после этого, не поленюсь повторить ещё раз, мне останется жить не больше трёх лет.

– Ого! Прямо-таки артефакт? Мистика? Или самовнушение? – не удержался учёный-геронтолог от сарказма.

Отец пожал плечами:

– Это ты уже сам решай, как наследник и полный правообладатель. Но вначале я тебе зачитаю вот эти строки, написанные скифскими буквами. Подобное не смогут прочитать нигде в мире, потому что никто ещё не смог этого расшифровать или понять. Эти строки известны только нашему роду… Потому я и стал историком-археологом… Слова известны каждому наследнику, передаваемые из поколения в поколение, разве что я чуть-чуть подправил перевод в удобную для русского языка стихотворную форму. По первой строке стиха ты его помнишь давно, а целиком он звучит вот так:

 
Твой час придёт во время расставанья…
Унылой старости развеется печаль,
Лик смерти улетит в прозрачности мерцанья,
И новой жизни приоткроется вуаль.
 

Дождавшись реакции в виде одобрительного хмыканья, старик продолжил, тыкая пальцем в нижний край пластины:

– А вот здесь надпись: «От Аргунта – своим потомкам». Сразу даю информацию, что Аргунт – это последний царь скифов, живший в третьем веке нашей эры.

– Ага! Ты ещё скажи, что мы царского рода, – опять не удержался Александр от шутливого тона.

Отец на это и плечами пожал, и кивнул несколько раз, а уже потом приступил к изложению всей истории.

Письменных подтверждений не осталось, завещание передавалось от отца к сыну устно, поэтому вполне возможно, что в какой-то момент истории артефакт достался жестокому победителю или более ушлому прохиндею. Хотя так думать о своих предках некрасиво и неприятно.

Как бы ни было на самом деле, но Гельмут, отец Свирида, поведал именно так: все мы прямые потомки последнего царя скифов, у которого личное имя, данное ему в детстве и обозначавшее род, как раз и было Кох. Поэтому род должен сохранить его. А в особенности беречь медную пластину, передавая её самому учёному из сыновей, дабы он постарался раскрыть великую тайну омоложения. При этом следовало учитывать, что при передаче наследства отец вместе с дарканой передаёт некую энергию своего тела и после этого не живёт больше трёх лет. Отец самого Гельмута Коха, как и его дед, погиб несколько раньше этого срока, да и он сам умер в лагерях на втором году после официальной передачи родового наследства.

Попутно с вольным переводом надписей, за века немного исказившегося, говорилось о самом главном: реликвия поможет сразить старость. То есть даёт обладателю возможность омолаживаться. Может, и сказка. Может – мечта. Но наверняка только по причине данного утверждения овальную пластину из меди берегли всегда пуще золота, бриллиантов, а то и собственной жизни. Потому что любой нормальный человек с возрастом начинал понимать: богатство – пыль! Прах под ногами! А вот вечная молодость – это высшее, самое желанное благо из всего сущего. Пусть оно и в виде неподтверждённой ничем мечты. Но оно в руках. Оно манит. Интригует! Греет сердце надеждой и сводит с ума!

Каждый обладатель в меру своих сил, умений и знаний пытался исследовать даркану. Проводились над ней обряды гадания, камлания и даже делались жертвоприношения. Если, конечно, верить дошедшим устным пересказам. Реликвию исследовали и в химических лабораториях. Носили к святым и аномальным местам. Напрягали фантазию, действуя совсем несуразно: спали с ней, носили повсюду, стояли на даркане на голове, капали кровью, лизали, покусывали и прочее.

Только перечисление проведённых предками воздействий заняло у Свирида Гельмутовича больше часа. Да и он лично в последние десятилетия, пользуясь своим положением и некоторым доступом в современные лаборатории, проделал невероятный объём исследований. Просвечивал, облучал, воздействовал целыми комплексами волн, средств и химических соединений.

Но в итоге – ничего. О чём он в финале своего рассказа и признался сыну.

– Никак эта штуковина со мной не заговорила. Ничем не отозвалась на мои призывы. Ни разу не содрогнулась от воздействия на неё кислотами и даже радиационным излучением. Потом еле отчистил… Честно говоря, разочаровался я в этом артефакте. И не совсем верю уже в его чудодейственность или исключительность. Но дальше всё в твоих руках.

На этом Александр Свиридович закончил повествование о той памятной беседе с отцом. С минуту посидел, припоминая и явно сражаясь с жуткой усталостью, одолевающей слабое детское тело. Затем продолжил уже о себе:

– На чём отец ещё настаивал, так это на утверждении: даркана лучше действует на пространствах своего создания. То есть на территории Великой Скифии. Вот по этой причине и потребовал от меня остаться в России. Как это меня самого ни удивляло, но я остался и несколько месяцев после этого довольно интенсивно занимался изучением данного мне артефакта. Уж мне-то казалось тогда, что с моими знаниями я быстро открою все его тайны. Только вот, увы и ах, мне тогда ничего ценного выявить не удалось. Постепенно мой интерес угас, закрутили дела, навалились другие проблемы, и мне стало казаться, что вся затея с наследством задумана отцом только ради одного – удержать меня в России.

Прасковья Григорьевна не удержалась от вопроса:

– Небось обиделся на него за такое?

– Нисколько! – вскинулся мальчик, зевнул, встряхнулся, прогоняя сон, и продолжил: – Скорей остался благодарен. Всё-таки жил я вполне нормально, обеспеченно, а к обладанию яхтами и салатницами с чёрной икрой я никогда не стремился. Ну и всё изменилось, когда истекло три года…

Отец прожил это время этаким живчиком: подвижным, активным, не прекращавшим научной деятельности и обожавшим возиться с многочисленными внуками и правнуками. Но к определённой дате Свирид Гельмутович напомнил наследнику о сроке, призвал к себе, особо акцентировав на доставке дарканы. Тот прибыл с целой перевозной лабораторией, перенесённой родственниками в спальню старца. Последний день отец с сыном провели в беседах, откровениях и научных дискуссиях. Громко и слишком бурно старались не спорить, хотя отличия в некоторых взглядах всё-таки всплыли и были подвергнуты критике каждой из сторон.

А к точному времени учёный историк принял душ, оделся во всё чистое и улёгся на кровать. При этом настойчиво твердил Александру:

– Ты ничего такого не думай, я хочу жить. И настроен даже побороться с неизбежным. Если оно существует, конечно… Но в данный момент я отношусь к происходящему как к эксперименту. Мне самому жутко интересно, что получится. Тем более что чувствую я себя превосходно и уж до столетнего юбилея по всем своим анализам, исследованиям, тестам и утверждениям врачей всяко дотянуть обязан. Но… Посмотрим, что случится в час «Х». Помнишь, во сколько ты впервые коснулся дарканы? Ровно в двадцать один час. Вот мы к этому времени и приближаемся. Поэтому давай, цепляй на меня свои липучки. А напоследок – укладывай артефакт мне на живот… Э-э-э… тяжело дышать-то! Давай лучше на ноги клади… вот так… И руку свою возложи на даркану. Вдруг нечто почувствуешь особенное.

Уже к тому времени, будучи академиком, младший Кох только посмеивался над папашей, шутил по поводу происходящего и утверждал, что когда этот балаган закончится, они обязательно себе позволят по рюмашке водочки. Историк-археолог на это тоже отвечал смехом, добавляя, что ради такого случая он и две рюмочки тяпнет. Крепкий был старик, позволял себе грамм сорок лучшей водки на большие праздники, раз в квартал.

Будучи всё-таки учёным до мозга костей, истинным поклонником науки геронтологии, Александр прихватил с собой всю возможную для транспортировки аппаратуру, приборы, устройства, осциллографы и самописцы. Не верил, что они пригодятся и что-то зафиксируют, но прихватил. Установил. Подключил. Опутал отца присосками и датчиками. Уложил пластину, как того и потребовал родной человек, и постарался в последний момент отвлечь отца от мысли о возможной смерти. То есть попытался сбить установку, самогипноз или что там было на самом деле. Знал, что это здорово помогает, уже накопилось достаточно подобных фактов и наблюдений. И чем поразить папеньку, продумал заранее. Как заранее простил себе и ложь во спасение.

– Ты знаешь, что мне придётся в очередной раз жениться?

– Как это? С какой стати? – поразился Свирид Гельмутович.

– А с такой! Помнишь мою ассистентку Галину, которая тебе ещё очень нравилась, но у нас с ней как-то не сложилось и до регистрации брака не дошло?