Юрий Гнездиловых
Захват

«В-висельники!.. Ч-чёрт подери! глаз выколешь в такой темнотище», – осерчал селянин – и, через пяток саженей, тотчас же открылся просвет.

Выдрались! Подлесок; ну да. Жив, стало быть… Похоже на то.

Вершин облегченно вздохнул, выйдя на опушку отер вымокший, в царапинах лоб.

Виделось: Правее – болотце, маленькое, можно пройти около, вблизи камышей, в горочку – пошел березняк; далее, на версты идет сплошь непроходимая топь. «Выбралися. Видом: предполье. Сжаловались, вывели-от… бесы», – проворчал селянин;

Камни, на ручье… Сухостоина. Левее – бугор. Важная примета! За ним, сразу же – начало гряды, определился мужик; в дальности, казалось крестьянину коровьего мыка.

Наскоро, шагая от зарослей в прямом направлении, закончив обзор сельщина, опушкою леса приспустился к ручью, преодолел буерак; взяв несколько правее оврага повернул к седловине. Скат; чуточку повыше отлога, узенькою лентой – песок;

Миновав около брусничника дуб, Вершин, сокращая дорогу пробежал сухостой, переместился в низы, чуть не заблудившись в долу, медленно пошел на подъем; вот, перескочив неизвестную досель водомоину забрался в кустарь и затем вышагал, почти наугад, к еле различимой стезе. Кажется, на верном пути!

«Ночь, не ночь?.. Светленько… Неполный простор. Сельга – в рукотворном раздолье», – промелькнуло в мозгу с тем как поглядел на восток, вообразив на гряде копны подсыхающей ржи. Ночь – так себе, – явилось на ум: ни в штате базарянин-купец, ни дома полноправный орарь; более похоже на день. Ладно уж; немало и так: видь нравится, сама по себе. Ну и, разумеется хлеб радует, видомый заочно, в мыслях, тем не менее – свой. Станется, добудем; а то.

Земь! Ковра! сельга, – ликовал хлебороб, шествуя уверенной поступью к началу гряды. Гарь! Полюшко!.. не так чтобы очень, с толком, по-немецки возделанное;

Во комаров: тучами, – подумал орарь, следуя знакомою тропкой в койвисто – в березовый лес. – Да уж, так; стоит лишь в каком-то движении немного замедлиться, особенно под вечер… но, впрочем всегда, и в солнечную пору-ту, летнюю – обсели… сожрут. Сходное, в деревне: собаки: не могут не кусаться… ну да; чуть ли не совсем: по-людски; свойственное миру животных. Лаются, чем дальше, тем больше, войны затевают; эге ж: об руку – и сила, и слабь; двойственное!.. Вроде бы, так.

Одаль, впереди – над болотиною блёклая синь, около – темнеют побеги, молодые, у пней; смуглы потому что, нетронутый – лесок затемнил, застит распростертый над елями, откуда пришел гаснущий все больше и больше, – рассудил на ходу, в сутеми, – остаточный свет; как бы – живота человечья, – сопоставил мужик. Далее, на вспаханной гари, черные (к чему дожигать?) зубья – обгорелые пни.

Как-то в прошлогодней траве нашед берестяной туесок с полуистлевшими слипухами грязных листков. Если бы, допустим кленовых, так об чем разговор: вытряхнул, и делу конец, тут же, оказалось: бумажные, – припомнил мужик, выйдя низовиной к землянке. Видимо, листки потерял Васька – Сокол, уезжая на Русь. Простительно: живой человек. По-своему забавился; ну. Что же из того, что братеник (плотничал, однако!) – читатель, да и, также – писатель? Васька, при своей увлеченности читанием книг тоже из породы людей.

Оные листки, не кленовые, скорее всего выпали из книжечек сонников, – мелькнуло в душе. – По-видимому (не непременно) листвие – братеников след. Попервоначалу, беглец, правился еловой чащобиною, там – на бугор… Далее – по нашей косе.

Проночевав, сельник подымается вверх.

Крутоват склон, ветристо на Гавриловой сельге!

К полночи, за трактом – градок, вообразил селянин, к южному востоку, на полдень – многоверстная топь.

Смятая оно́мнись дождем, рожь на полполета стрелы в западную сторону вызрела, почти поднялась, ниже, у воды – зелена; вроде бы… Да нет, не совсем – больше половины считай (больше – хуже)… пятнами; вон там солова́я – обочь недозревши обилье, ржица – желтоватого колеру, отметил мужик, да и полегла основательнее. Пусть полежит. К полудню, считаем подымется в тепле, на ветру. Нижнее, зеленку над берегом, у самой воды, мыслится сожнем поопосле, так через недельку, другую, – рассудил хлебороб. Незачем особенно сетовать на то, что послал Боженьке Бывало, сгниет… Рожь как рожь. Главное, цела. Коробейник баивал: в корельском краю дескать, по низам кое-где колосовые – овес, рожь, да и наверно ячмень, полба (еже только ее, эту разновидность пшеницы где-нибудь в Корелии сеют) – вымерзли… Пропало обилье. Летом!.. На початку иулия, вещал. Ну и ну.

Ррожь! Нива!.. Не чужое, – своя; собственная-от. Не украл, – выстрадавши, хлебную данницу в потах, многотрудную – хребтом заработал. Вото-ка он; есть урожай! цел, – проговорилось в душе забравшегося вверх очевидца и, единовременно в теле зрителя, набравшемся за ночь требующих выхода сил.

Надо же: красиво, и шкода: в море колосящейся ржи, колеблемой шолоником (ветер, дующий с Шелони, от Новгорода, знал хлебороб) – синие цветы васильки, – виделось крестьянину, – лён, отголубевший немного ранее, местами – овсюг; «Эк-ко!.. Дармоеды пристроилися; но. Тут как тут; нахлебнички», – подумал орарь, исследуя наветренный склон;

Южный. Уточняем для тех, кто будучи на устьях проездом ни сельги, ни тем более нивы, поскольку заросла не видал.

«Русь!.. Та же совершенно. И встарь с южной стороны повевало. И с полночи, так будем считать. Ровно ничего не меняется с тех пор как пришли свеины-те. Во чудеса!.. Ровно никаких изменений? То же, да не так чтобы очень. В естях кое в чем перемены. Просто и легко. На виду истина-та, в чем состоят оные… Видать – в голове: одаль, за болотом градок, полный чужеродных людей. Сложно, а, с другой стороны явность, не видомая одаль, новое – доступна уму; двойственное, так понимай… тройственное, бо Нееншан, коего к великому счастью нашему отсель не видать, временно незримый – ничто. Да уж, так.

Отчины!.. Простор, тишина. Тёпленько, вернее сказать с холоду нисколь не трясет; зябко, да не так, чтобы очень. – С тем, обозреватель полуденного склона поёжился. – Продолжим обход нивушки, – подумал орарь, медленно-премедленно двигаясь на южный восток. – Ладненько! А что впереди?»

Справа, на подветренном скате, виделось – южнее гостинца, тракта, забиравшего чуть севернее острова к Нюену, – отметил скользком, походя крестьянин стоял тот же, что и в ранынее время, вековой березняк.

Русь!..

Кто-то за Невою-рекой, в штате-от – в чужом городу сказывает: Инкерманлянтия, – неслось на уме:

Даль светло-голубая, с растаивающею в позаостровьях белёсоватиною… Дымка; эге ж. Небо, синее… Цветы васильки. Уймище! Такой же окраски глазки, женины, – сказал про себя, шествуя по гребню косы, вновь не торопясь оглядев призрачную даль, окоём.

Чудасия, сказал бы случись обок, наблюдательный, брат: море васильковых очей! – вскользь проговорилось в душе: – Вот именно: мудрец. Каково? У-уу выдумщик! «А-а; краснобай», – молвил на каком-то шагу, не сообразив по своей (кажущейся, впрочем супруге и некоторой части селян, неведомо каких) простоте, что, по существу изобрел это краснословие сам.

Полюшко! Подсохнет в колосьях, в жите – возбудятся кузнечики, – явилось на ум. Рано… Да никак почалось – вото-ка он, первой изок!.. встал. Добро утро! Легок на помине, ага. Снова застрекочет-запрыгает, бездельник. Потом; к полудню поближе. Вот, вот… именно. Изки верещат позже, в разогретом жнитве – радуются жизни своей, – вскользь вообразил селянин, пробуя сломать каблуком зубообразный торчок подле обгорелого пня. – Можно позавидовать… Ну. Тварь божья. Ни забот, ни хлопот. Есть – есть, питается. Чего же еще? Прыгает, в свое удовольствие, да ровно гуляй, тихвинец напевки поет. Люди, с голодухи, на устьях медленнее, знаемо скачут.

В общем-то, внизу и вверху с житом вполне благополучно, – а чего же вон там? «Вечно-то у нас – по-людски: ежели не врем, всё одно где-то, по-иному обманем; равенство… бесовское-от. Как бы; приблизительно так. Сходное и тут, на косе: только-только вздумал порадоваться виду – брехня; то бишь, по низам – у воды, лучше выражаясь: не то. Ну-ка испроверим, немедленно», – придумал орарь, медленно спускаясь в низы.

12

Вепрь! Точно, убедился мужик.

В дальнем краю поля, чернотой – свинороина… О, ч-чёрт!.. и еще. Рожь поистолочена, взбита. Вонде, саженях в десяти, справа от калечных берез, нетронутых – рубеж, под горою – виснут кое-где в зеленях вырванные с корнем пучки… Вытоптал, собака – и в лес.

Во злодырь! Целую неделю трудов скурвило, не меньше… ахти! Ладно б (не особенно впрочем): Зорька-та, корова слизала языком, не беда, – ухнуло под хвост кабану. Жаль.

Кажется, что всё это было (небыль?), – пронеслось на уме склонного впадать в размышления о жизни оратая, на вид простеца с тем как приспустился к низам: – поле, ощущение холода, цветы васильки… Облако. И даже – разбой, вытворенный у разнотравья, около берез клыкачом. Яко бы пошло повторяться. Ну и ну чудеса! Ей-право. Это ж как понимать? Что это: следы сновидений? Полусон-полуявь; сон разума, похоже на то. Кажется, что было; ну да: видимое разумом – блазнь. Ну и пироги в решете! Нивушка и все, что кругом, зримое – давнишняя быль? Нечто наподобие будущего? Прошлое? Хм… Заблудишься, постольку поскольку разные, считай времена. Не было? Да как вам сказать!.. Что ж-же то сие, перекличка будущего с небылью значит?!..

«Можно, при желании думати (нисколь не влечет): в некоторой степени сам – прошлое, хотя и живой… вроде бы, – мелькнуло в душе: Надо же такому втемяшиться!.. почто привнеслось? Як сицево, такое, что ум воспринимает в дубьё сельнику, простому понять? Странное – на каждом шагу: кажется, что грива ось там, около землянки, где шире вдвое: голова, без волос, выстриженных наполовину… Вовремя поставлен предел вырубкам все дальше вперед, к вящшему; хватает земли. В меру; ограничил потребность. Незачем давиться, по жадности; немало и так.

Дело ли – глаза не продрав толком, поутру – задавать эстолько работы мозгам? Не было, и пусть… Недоспал? Или, в тихоте – переспал? Все-таки-то: як понимай сице наваждение? Гм. – Сельник, напряженно раздумывая тронул висок. С лихом набралось чаровства. Бесы напустили? Да нет… вроде бы. Хоть як понимай; путанное всё, на миру!

Видимо, сие ощущенье в прошлом небывалой бывалости (что странно звучит… важно ли?) когда-то и было где-нибудь в каком-нибудь прошлом, на Великой Руси, но не в королевстве, как тут, в ком-то из крестьян, деревенцев и, предположительно будет сказываться в ком-то другом. (В польную страду? На косе?!..) Как бы, при таком рассуждении вперед ни залезть, в будущие жители края. Голову пощупать – как раз: бред!.. Впрочем, любопытная мысль. От бы то, ее приспособить к надобному в жизни труду! Всякое бывает; авось, как-нибудь еще народимся, дважды, или, может быть, трижды… Ой ли то – чем больше, тем лучше. Стоит ли? Что лучше, что хуже в будущем – отдельный вопрос. Эх бы поглаголати с Ваською, читателем книг! Можно бы. И, разом – неможно: выбежал… К тому ж, недосуг».

Зверь. Кат, палач. Той же нападатель, ворюга, чтоб ему пропасти налетчик! – сопоставил помор вепря и того, кто унес оберег, когда подступал к виденному издали.

Хлеб – та же, понимай живота, – проговорилось у Парки. С помощью братеника проще, но за неимением оного сие кое-как можно поместить в голове. Грамотен, поэтому проще – Лебедевы книги читал. Нетути пообочь, так сам… Неук, да еще и, к тому ж трудности не любим; ага. Умное не просто дается… Чисто по-людски – молодец; да уж.

Человек, селянин в сущности является тем, – произвелось на уме, что ему дано, для семьи, рода своего совершити ценен рукотворно вещественным, говаривал брат. Песельники да скоморохи, больше половины – не то: меньше, рассудил селянин, медленно, в настрое ума, требующем сосредоточенности следуя в дол, к месту происшествия.

Рожь, мать-кормилица, – подумал, вздохнув тако же, как лапти, порты, книжки – всякие, мерёжи, дома тож – человеческая жизнь. Ясно, не в прямом понимании, но, как бы: отродье… Перевоплощенная плоть. В общем, приблизительно так.

Сколько положено трудов!.. Уйма. И теперь – наяву кажется!.. осталось признать: лопнула неделя; тю-тю; вычиталась, ровно медяк с прибыли, в торговом ряду, али же карманник стащил.

Тоже хорошо; не своя. Бог дал Бог, как говорится и взял… парою кабаньих клыков. Дни – кроха человеческой жизни; малое; о чем тут жалеть? «Мелочь, но таки неприятно, – призадумался жнец: – Яко бы, так скажем: скончались. Как-то не особенно полюби, да хоть бы и день чувствовать себя мертвецом. Задумаешься тут!.. на часец. Но, да и такое не важно. Дикий кабан, выкравший неделю из жизни (собственной – не так-то и мало) в людях, на миру – полбеды… осьмушка наберется едва ль… с четверть. Можно ли прожить человеку не имея потерь? Всякие бывают… и здесь. Общая потеря чего-то, в сущности большое ничто. Да и со своею потерей, собственною можно смириться. Хуже потолоки обилья – горюшко супружницы; но. Приняли, ай нет петушка? Тощ, – вообразил на мгновенье жертвенного петела, – синь… С тем, высокомерный гордец – собинно, в сторонке гулял. (Сходное в миру: самобытность – розни петушиной сродни). Так себе; петух как петух. Только-то и ценного в нем: заклан вовремя, ровнехонько в полночь; как же. И еще хорошо: сам – без головы – побежал. Странно получилось!.. как так? – Вершин, озадаченный гмыкнул. – К жертвенному камню пустился, как бы, у ворот передумав. Чем передумывал – неясно; мелочь. Да не все ли равно? – скажем, сгоряча удружил».

Чувствуя, что так говорить, даже про себя не годится потому как грешно, Парка недовольно поморщился, поймал на ходу, подле свинороин лягушку, испустил хохоток и, позабыв о раскаянии тронулся вверх.

«Чаем, наведут на обидчика, – подумал вверху: – Тощ? Важно ли? Поклон как поклон!.. В сумерках – умеренно синий».

Кто же-таки все же содрал: некий переводчик? гуляй? писарь? – промелькнуло у Парки чуть ли не в пятнадцатый раз. – Впрочем, сукноносец не мог. Сам, дурья голова пострадавши. К свеинам забрался, колпак!

Вспомнив злоключения тихвинца помор усмехнулся. – В бранники едва не попал… в пешие. Сумел отвертеться. Дескать побывал, на коне, воином, в литовскую брань чуть ли не у самых европ; где-то у Смоленска велась. Накушался де, воин, а тут – что и от кого боронити: гавань? Чужаков – от своих? В чем-то, разумеется прав. Что ж к сельскому труду не пристал? Чо не согласился докапывать, за крепостью ров? – можно бы, за деньги наняться. Видимо, не то на уме. Торговать – не целину подымать, с коробом – значительно легче, – промелькнуло в душе. – Видели таких, не один… Разве от землицы уйдешь? Коробейничество сущий пустяк; именно. Легко рассуждать!.. Всякая работа – не легче.

Пользуясь часами прохлады сельник, без единого роздыха убрав полосу, вызревшую близ верховины, ровной приспускается в низ.

Вот выделился зеленоватый клинышек невызревшей ржи; «Добрая считаем, годится», – пронеслось на уме; ниву расчленяет прогал; связан очередной, вроде бы уже восемнадцатый, – подумалось Парке, али девятнадцатый сноп. «Нижнее обилье – потом, после», – проворчал на ходу, выразив наумное вслух: – Полюби? Ну як, не устал? Терпится? Ну ну, говори.

«Ж-жвик-к» – чуялось в какой-то наклон нечто наподобие хруста, переломившегося напополам, «Хррык»; Вершину явилось на ум, что слышанный вдругорядь в пучке, срезанном почти без натуги, просто и легко изошел («Отповедь, считай!») – от серпа.

«Верно говоришь, побратим; поехало!.. И вещи подчас могут по-людски вещевати… Рыком, получается; ну. Важно ли? Куда поважнее сицевого делу катиться, в горку и под горку, по-разному. (Все – разное дык)… Два десять снопов хорошо, больше – лучше. Сотню бы иметь, до темна. Движется, идет по предвиденному. Что там – кабан. Вздор, мелочь… Жизненное. Брат говорил, в молодости: вся живота, дескать – вереница потерь».

Весело поигрывал серп, точно пригвожденный к руке, въевшись рукояткою в длань, думалось иное, скользком; есть хочется, не хочется пить; даром, что работал подчас нижние посевы, у берега – дышалось легко;

«Ж-жвик-к… храп… харрап…»

Жен чуточку, гляди затупился, труженик, – отметил в низу, но еще все-таки порядком востер – пожвикает какое-то времечко без помощи-от… надобной не так, чтобы очень… брата своего, не в пример более тупого;

«Жвик-к… жвик-к»… брата, понимай: оселка.

Добре! Наконец – господин! Около – ни свеев, ни старост. Волюшка! Поодаль стрекочут, прыгая в колосьях изки. Подлинное всё, настоящее! Устал? Не совсем; терпится; позднее – на роздых. Час – к полдню. Тё-ёп-ленько… Восстали кузнечики. Да сколько же их? Тьма… тьмущая, – неслось в голове. Кое и когда по жнитву слышен перешепот колосьев – падала окрест, на урочище, – казалось жнецу, шепелевато шевелящаяся ближе к вершине от шальных ветерков, как бы недозрелая, тишь.

Поле-от – по прраву своё! Не барину-боярину корм, работаемый в поте лица, по-честному, обилие – в дом, семейке, – ликовал хлебороб. Это вам не то, что искать за морем больших калачей. Жизнь как жизнь. Отчина не всякожды пряник, временами – сухарь. – «То-оже хорошо… По труду… Легче ли дается живот, скажем, на Великой Руси? Да и за морями, у немцев, слышали – не паточный мед… не сахар, – промелькнуло в душе, частью изреченное вслух: – Нетрудная работа – не труд». Что же из того, что порою, в городе нарвешься на плеть? Изредка… По чистой случайности. Бывало и так. Бьют всюду, говорили купцы; принято де так, на миру, так – везде. Видимо, таков человек… По духу, по еговой природе. Господи, куда ты смотрел? Больше – по верхам? на луну? Прости меня, Создатель, раба грешного, создателя пашни. – «В горочку давай, шевелись», – пробормотав, селянин.

«Хррап… Жвик-к… жвик-к» – ответствовал, по-своему серп, как бы в подтверждение слов.

Жаль, да ничего не поделаешь: не долги часы утренней прохлады и свежести – приходит жара;

Вот полдень.

Подсказал посошок, воткнутый повыше землянки утром, на пролысой земле. Труженик, в сорочке навыпуск видел, наблюдая за ним самую короткую тень.

Времечко летит как стрела, – сообразил хлебороб. Столь же скоротечна и молодость. Ушла, не вернуть. Мало ли? – под сорок годов! Стар… Несколько, не так чтобы очень; в некоторой степени; ну. Полупожилой человек.

…Жил, в Красном не тужа, по-людски; можно бы сказать: с удовольствием, – подумалось Парке, ощутившему зной даже у берез, наверху, – не рыпался куда-то за лучшим; одумался; получше сказать, правдивее: отец пригрозил только за одни разговоры о таком посадить в доменную печь, на денек. Далее, в тридцатом году – поехало-пошло-покатилось к лучшему само по себе, просто и легко, как по маслу… По щучьему веленью, ага. Но, да и братеник помог. Действовали соополчась, как бы-то – в едином строю. Не было бы счастья – несчастье, можно бы сказать помогло. Странно? Да не так, чтобы очень, всякое бывает в миру. Словом получилось удачно, – рассудил хлебороб. – Даже, перебравшись на устья кое и кого кое в чем, просто и легко превзошел: дом, лучший посреди калганицких, с пашнею (наврал: не своя), дети, разумеется собственные (то же; наврал, – общие), подруга – жена. То бишь человек – состоялся, ежели так можно изречь. Можно. Для чего бы и нет? Вроде бы, во всем преуспел; воистину. И так, – пронеслось в сеятеле, – будет всегда. Что же из того, что пропал оберег? А что изменилось? Жердью долбануло, на Мье? Вздор! Ухнулась неделя? Пустяк.

(Вспомним поговорку о жизни, годную на все времена: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся»; касается любого из нас. Вот именно; судьбу человека подчас определяет, увы, какой-то непредвиденный случай. Сказанное, в первую очередь касается Парки. Но, да попридержим коней; то, что переменит судьбу, сложившуюся, в общем удачно – далеко впереди).

…Как ни состояться? – неслось некоторый час на уме: жизненный успех – налицо. Главное, в земном бытовании, по-нашему: радость… И, наверно – любовь; то же, по-иному: хотение; и так говорят. Лучше – одинакая хоть, общая, когда у людей разных, мужа и еговой жены воля к таковому хотению друг дружки едина. Сицего, так скажем, добра – взаимности хватает, не мало. Да уж, получается так. «Мой!» – проговорила однажды осенью, в припадке любви… Помнится; и год не прошел. «Ну-ко шевели бородою… в горку», – произнес, отдохнув, медленно-премедленно;

Ышь… сильно сказано! Владелица-от. Правильно, с другой стороны. С этим, со взаимною хотью, – продолжал рассуждать, трижды поплевав для порядка в сторону плеча обстоит лепотнее, скажем хоть так, нежели в домах поселян, уж не говоря о семье Карлы, губернатора края, даром, что – владелец, хозяин скотного двора, за Чернавкою, где доит коров. С дюжину никак; племенных! Сам!.. С помощью крестьян, батраков. Мается один, без жены – за морем, собака живет. Изредка, по слухам, что правда: осенью, в предзимье наведается в штат, как в тюрьму. Добрые надои – не всё… Мало; маловато для счастья… Ну, а что же – еще? Вот. За неимением благ, имеемых владельщиком, Карлою с такого имения не худо иметь, тако же спокой для души. Сиречь благодушье; да, да: удовлетворенность имеемым, – едва ухватил чуть не ускользнувшую мысль. Тож есть; имеется…

13

– Им-меется!

«Жж-вик-к-сс…»

– Чо? Як? Ой ли, говоришь, побратим? нет? В естях, – проворчал поселянин, откликаясь на скрип. – Этого добра, благодушья, поплюем чтоб не сглазить, слава тебе, Господи хватит.

Вновь произвелось «Тьфу-тьфу-тьфу».

Благодушие суть внутреннее благополучие, довольство судьбою, – подержал на уме, думая о жизни помор. Так? Вроде бы. Оно достается, наперво – трудами в сердцах… Также, ломовою работою, когда настает время собирать урожай. Истинно. А больше – ничем. Благодушествовать может любой… даже генерал, губернатор, – да не на голодный живот. Всё есть для радости: и хлеб, и любовь… дом, дюжина (поменьше) гусей… печь.

В жар – птицу!.. А ленивым – жар-птицу: ешьте, на здоровье; ну да; ежели, конечно уловите, – мелькнуло вослед с тем, как перед внутренним взором выплыл коробейник, гуляй. Федькина душевная стойкость, о которой твердил как-то вездеход в городке, в сущности пустые слова. Противу кого, для чего волится ему устоять? Бродит, со своею лопатою да песни поет. Лучше бы, не шаря в заоблачьях порылся в земле. Стоит покопаться; ей-ей. Стоит потому как в лесу, подал ее осинок с шишигами, закопанный – клад, ежели Прокопий не врал. Мог бы прогуляться туда. Просто и легко… А не так?

«Жжж…»

– Нет? не так? Не понял. Просвети, побратим. Али не хватает мозгов?

«Ну, – договорил про себя: – Видимо ужвикался, туп. Только в собеседники гож. Выострим; на что оселок?»

Брат сказывал: вселенная, земь держится на трех несказанно крупного размера китах. Столько же, как васькиных рыб, троица – опор в бытии: радость, православная вера и, конечно любовь. Эти нутряные имущества, – плутая в словах, яко в дыроватой сети, порассуждал селянин, все более тупея умом в пылу однообразной работы, – думается нам – триедины; разное сложилось в одно. Встарь, будто бы – у домен – сие сказывал двоюродный брат. Федька; лебеденок, эге ж. Видимо, в таком триединстве наилучшее – радость, талеры не каждому – бог. Радость – потолочная балка, матица, в крестьянской избе… Вот как? не сравнить с калачом? Даже? Ни с какой стороны?

«Жжж» – отозвалось под рукой.

– Правильно изрек… молодец.

Но… Так почему же – бегут? Он, Парка не какой-нибудь там прыгатель, бездомный кузнечик, – шевельнулось в мозгу, нетути особенных поводов удариться в скок. Нам – свое… Хлеб, собственный всему голова.

«Кто их разберет, перебежчиков? – задумался жнец, медленно-премедленно встав. Исподволь тупеешь… ага: можно бы сравнить: сотоварищ, чуточку подправленный, серп».

Сказывался, в первую очередь полуденный жар; «Зной – пекло адово!» – мелькнуло в душе;

Путанные мысли о беженцах с родной стороны самопроизвольно рвались.

Что перебегают за Лугу – вяжется, понятная вещь: там – вера православная, деньги… всякое такое; а тут? Что переметнулся в корелы тихвинец – убей, не понять. Коли захотелось побольше, лучшего – иди по своё. Следовать примеру стяжателей богатства и славы, жаждущих все больше и больше лучшего, на ихнинный взгляд – чуждое, не наши дела. Жив – живи; радуйся тому, что имеешь, малому. Не так-то и мало: здрав, сыт, любим. Денег никому не хватает… и не будет хватать. Недовольные – навеки пребудут. Истинно; таков человек. По духу, по евонной природе… Мало ли того, недовольникам, что нету войны!..

– Ч-чёрт, – пробормотал селянин, сбив очередного слепня.

Что это, по-нашему: власть? Владение. Достаток, ну да. Имение чего-то в дому; вот именно: чем больше, тем лучше. Вряд ли человек остановится в неумной борьбе за то или иное добро. Стало быть, понятно стремление уйти за рубеж. Там – лучшее. И лучше – права на самую-пресамую лучшую из лучших борьбу за больший по размерам кусок. Воздержимся; и тут хорошо. Сыт, любим. Лучше ли, оно – подражать, следуя за кем-то в хвосте? Лишним – подавиться? Ну-у ж нет. Лишнее… Немало и так.

…Ловят перебежчиков – сельщину, сажают по тюрьмам, в каторги, которых под городом немало… с пяток. Выпустят, иное какого бранника за лучшее, беженца – поскачет вдругорь. Что это еще за дела? – Вершин, подточив острие самодовольно похмыкал. – На тебе, неймется, завистникам. К чужому бегут. Жадные! Гуляй не из тех – тот ни на кого из таких… даже на себя не похож. Как бы, не от мира сего. Ни, тебе – одежда, немецкая, ни есть, ни барыш… Ни, тебе… Ничто же не в радость. Это ж как понимай? Что его по жизни ведет? Якобы – всё-всё на миру двойственное или двойное, – всё – разное. И люди; а то ж. Все – разные: кому подавай меду самотечного, патоки, другим по душе вволю лососины поесть. Кто-то из крестьян почитает лакомством, единственно хлеб. Кушателей чистопородных, еже есть немчуры – свеинов не так-то и много, прочие – разряд полукровок, ежели так можно сказать; там же сукноносец, гуляй. Прямо-таки диву даешься: где-то в серединке, при том, что ни на кого не похож!.. Так ведь получается.

«Хррык-к…»

– Думаешь?

…Пожалуй; вот, вот: разом на себя и на всех делателей выгоды схож. Впрочем, выпадает из ряда: ни сёмужьей икры, посвежее той, что потребляет на масленицу каждый орарь, ни мяса никакого не любит, ни свекольной ботвы, – песен соловьиных давай! Слушанием будешь ли сыт, ежели…

– Ага, побратим: ежели урчит в животе. – Страдник, утирая чело тыльной стороною ладони, встав передохнуть огляделся: «Мало ли, в такую жару?.. Пот, как пот; свычное, не стать привыкать; справимся ужо, победим. Славненько разделан угор! К вечеру, быть может остаточную рожь уберем, – проговорилось в душе. – Надо бы; хотелось бы-от». – Тень от посошка на стерне, ставленного утром, узрел: сдвинулась чуть-чуть, на восток.

Жар солнечный, слепни наседают… Ну и работенка! – вздохнул сельник, продолжая труды. С кем тут побеседуешь, в поле? С когтем? – промелькнуло в мозгу: – Как его понять, скрыпуна? – можно лишь, порою догадываться что говорит. Даже навострив не добьешься вразумительных слов. Так себе, на шлант – востроумец. Действует умело, старается и, с тем наряду бестолочь; железо и есть. Вряд ли при таком собеседнике прознать для чего бегают с Великой Руси;

Не выйдет, ничего не получится, – иной разговор, скажем: поведение Стрелки – штатский переводник, толмач: выбежал, гуляет молва, чтобы сохраниться в живых… Взяточник де; будучи пойман за руку бежал из тюрьмы. Думается, люди не врут. (Где людие не врёт? на духу?). Якобы, висел на крюке, вздыбленный – и там, перебрав на ночь едева, рекут, кое-кто: с дыбы ненароком сорвался. От тяжести, считает Прокоп; дескать, перегруз живота… Не выдержал шкирятник; вот, вот. С тем, ноги в руки – опрометью к нашим сорвался. То бишь, поточнее сказать: перебежал в королевство – эдак ни заморским, орде жихарей заневского штата – свеям, что живут в городке, ни же русакам не обидно… Дружбою народов попахивает, – пало на ум, как перевязал, на стерне новую пятерку снопов. – Часом трудновато понять, сельщине кто свой в чужаках.

А солнце все никак не снижалось, где-то верещали кузнечики – порою мужик, все еще способный задумываться стрекот не слышал.

«Зной – пекло адово, слепни докучают, – промелькнуло в душе; – выдюжим, не долго страдать»; «Хррык-к… Хрруп-п… Харрык-к» – чуялось какое-то время, как, переступая под горочку в напольной жаре потягивал снаряд на себя.

– Кончатся ли эти скрыпки?..

«Жж-неттц»;

– Вррешь. Не т-так-к. Получится.

Дожнем, пустобрех. Копен восемнадцать!.. поменьше, вроде бы. Под сотню снопов, связанные… в бабках стоят. Кончится! пол-поля осталось. Как-нибудь… Низы – на потом: чуть зеленовата, по видимому ржица в долу. Вызреет ужо поопосле. Главное: сработати под вечер, – мелькнуло у Парки, – больше, чем наметил; эге ж. Справимся, пожалуй… Как выйдет. Ну и работенка! Устал? То ли еще будет позднее, под вечер, – явилось на ум. – Нетрудного труда, говорил как-то на деревне Оким, тестюшко в миру не бывает. Истинно; ужели не прав?

…Пёк солнечный, безветрие, тишь;

В плоть яростно вгрызаются пауты, – подумывал жнец: – спину то и дело терзают жала кровососов слепней, с мокрого лица, с бороды, бусина за бусиной – пот: кап, да кап – канет, пропадая в земле; «Кажинная капля – зерно», – проговорилось в мозгу страдника в какой-то наклон; выпрыгнул подальше – на сторону, в колосья изок; тож скрылся, почитай в никуда. Чуть ли то ни всё пропадает… Усталь, – пронеслось на уме, падла никуда не девается, и даже растет; справимся ужо, не впервой.

…«Жж-вик-к… Хрруп-п… Хррык-к»;

Серп, думалось давно уж не тот – важности набрался^[10], огруб; тоже изменился, как всё что ни наблюдаем окрест – не играл, труженик подобно тому, как было-че в прохладную рань, – даром, что недавно подточен нехотя, с трудом отгрызал, чуть порожевевшие стебли; солнце, уходя на покой, в дали, непостижные разуму, – отметил мужик, стало временами скрываться по-за верховинами елей, и тогда кое-где около сквозистых вершин пламенел, перемежаемый красным полу ободок желтизны.

…Всё!

Перевязав сноп, страдник выпрямился.

Пальцы сводило. Судорога; вскоре пройдет. Мелочи, – утешился жнец. Длани от работы пекло.

Веря и не веря тому, что наконец-то сбылось Парка, прихватив посошок подступил к врытому по самое горло в самой низовине жбанку: «Вон, – проговорил, выпуская в сторону болота лягушку, вброшенную им в молоко, дабы холодила. – Сидишь? Будет, наплескалась. Гуляй».

К пахшему не так чтобы очень псиною, а может козлом или, показалось жнецу годы не снимавшимся рубищем, горячему телу кинулись, на дух комары.

Вытерев подолом рубахи потное, в соринках, «по-жнецки»: грязное не так чтобы очень, пышущее жаром чело делатель зерна огляделся: