Юрий Гнездиловых
Захват

Выстоишь. Во всех пониманиях, – не только в борьбе противу дремоты. Взбодрись! Двигайся. Когда-нибудь ты все-таки вернешься домой. Вынесешь и голод, и холод, и постельных клопов. Главное – задача задач, или же – и так говорят с некоторых пор, сверхзадача: вытерпеть, стремясь к своему. Земли, на которых стоит Нюен для такого как ты бранника по вольному найму вовсе никакая не родина, Поневье – чужбина. В штаде не твои терема, в бухте не твои корабли. То же – за спиною. Везде. Вплоть до приграничных украин твоего – ни на талер; даже ни на ломаный шлант…

Ночь; тишь, перемежаемая кое-когда поплесками охтинских вод о сваи корабельных причалов. Замерший столбом часовой. Далее, внизу, под пятою круто ниспадающих в ширь невского пространства валов, на плоско-остром носу, вклинившемся в зыбкую гладь, по временам притухая светится маячный костер; надолбы, повыше огня, пред мысовым укреплением;

Площадка – раскат, с еле различимою пушкою, направленной вдаль;

Малость опаленные искорьем подросты осин;

Вешала, для сушки сетей, лодка, на песке – перевернута, подальше чуть-чуть, крытая – поленница дров.

Так немо, что вплывающий в тишь перезвон якорных цепей на судах слабым жестяным шелестком, перелетая реку взносится наверх, к часовым. Вот-вот настанет самая глухая пора коловращения суток – межень, час непродолжительной тьмы, разъединяющей ночь на светлые от зорь половины;

Безмолвие – и в нем человек в медленной ходьбе, на валу… Город, погрузившийся в сон… Изредка на право-бережьи, у товарных клетей, с грузами пройдется дозор. Безмолвие – для тех, что прохаживались по пристаням на городской стороне, за Охтою, поблизу рядка дремлющих до светлой поры около мостов кораблей, – как знать, не полнился ли тот человек, что виделся ночному дозору с противоположного брега, низменного криком души?

Чуть смерклось, но еще хорошо зримы, в негустой синеве пристань, частокол на мысу, чернополосатая будка сторожа, у главных ворот, малый с бердышом – алебардщик, замерший в ходьбе по верхам крепости солдат – часовой. Скоро ли наступит меже́нь? Август на исходе, а ночь, как бы – ни туда, ни сюда. Всё замерло, и даже обвис только что слегка шевелившийся повыше трубы флаг на комендантском дому; в крепости.

Но вот, не издав ни наималейшего звука, в полуосвещенных костром из-за частокола вратах приотворилась калитка, и за этим вовне выказались двое людей.

Миновав будку, где уснул алебардщик, схожие на татей^[35], особы следуют ко взножью валов, и уже вактору, что был наверху, в свете маяка не видны. Грюкнуло; качаются в лодке.

Точию пробившись наверх, к двоице качавшихся в лодке с того света – желтое пятно, у кормы. Еле различимый дозором, сторожами подъездок – чёлн неудержимо плывет, противу течения Охты к городской стороне. В свете мысового костра, озолотившего часть околобережных клетей балахонники с трудом узнают сборщика таможенных пошлин – Крига; спереди, на веслах сидел сыщик губернатора края, воевода Ензер.

Стук паузка о сваи мостов, под которые заглядывал Вершин; далее, заречные гости взлазят, с фонарьком на помост; скрипнуло, разочек, другой.

Люди сторожа замечают: направляются к ним. Неистовые в праведной злобе, сатанеют собаки. Только что стоявший за валом, у пороховых погребов крепости детина с ружьем, воин починает ходить.

Тыкая на мачты судов пальцами команде дозорных, двоица людей с фонарем кажет подорожную память – грамоту с печатями, pass на беззаборонный проход шкуны с огоньком на борту к Ладоге; чуть-чуть погодя судно подтянули к мостам; сколько-то матрозов, сарынь втаскивают бочку смолы, пятиведёрный котел, с дюжину бренчавших железом, трехаршинных тюков – и через какое-то время судно покидает причал.

«Эккая вокруг тишинища!.. полная, – отметил, вздохнув некто равнодушный к тому, что происходило, чужак: – Можно бы сказать, гробовая; именно. А где-то вдали около незримых во тьме к югу от границ королевства местечковых жилищ ходят сторожа с колотушками, – явилось на ум, как переместился подальше от людей, на корму. – Толку-то!.. Не хитрый снаряд; звуки производит свинец, бабка на коротком ремне, бьющая, по воле обходчика в пустую доску… цку полую, сказал бы Серьга. Всем любо: и владельцу мает, имущества, какое ни есть, коли стукотня уловима, слышится, и вору; эге ж – оный стукача обойдет. Можно ли таким устрашить? Вряд ли отпугнешь; суета… Секирою – куда бы ни шло. Нечто наподобие этого – собачья брехня, слышимая где-то поодаль, в городской стороне. Схожее; одно к одному.

Впрочем, в зарубежной земле слышимое в темь – пустяковина, – в дневные часы лупят, потрясатели аера куда посильнее, крепкого вина перебрав; бьют, пьяные как есть по всему, что ни попадет на глаза… Русичи, поскольку; эге ж: принято, с каких-то времен… Злачная держава-страна, дьявол ее распобери! Каждому достанет закусок, едева, к любому питью.

Нету батьковщины – сплыла, кончилась, хотя не совсем… Сонное видение – маль мальская, по сути: ничто.

Эх-х, поворотить бы назад годы-время, взвыть трубам, так, чтобы дрожала земля… Помнится. И, шляхом – вперед, в сечу. И – рабов, на поля. Жил бы корольком. А теперь? Ни доброго жилища, ни денег, ни, тебе человеко… выразимся так… почитательства ни с чьей стороны; право же. А кто виноват? Сам? ротмистр – Ондрияшко Никифоров, проклятый поляк, взявший, под Можаем в полон? Выбежавший наприконце лютого в метель побратим? Бросил своего однокашника! Гм. Или не так? Двойственно. Быть может сестра, – вскользь проговорилось в мозгу, – встала на путях в богачи? Тоже не годится… Никто. Думалось, когда уходил с Брянщины в Литву, за рубеж где-нибудь ее отыскать, еже не вблизи, так на свеинах – и вот, не сбылось. Винен, получается – рок; именно. Такая судьба. Выполним-таки поручение! Достанет силов. Земский переводчик – гроши; временное, будем считать…»

Мыс около, – увидел чужак;

Течение относит корабль к еле различимой Чернавке: устье затерялось в суках неистребимой ольхи так, что над поверхностью зрим только пешеходный мосток; тут же, для проезда в твердыню, с флагами на башенках мост, высвеченный со стороны левобережья костром полностью, до башенок, взводный.

Шкуна в серединном пролете; вздыбленная часть полотна, озолоченная пламенем, узрил караульщик-воин, что стоял в стороне от пороховых погребов медленно скрывает корму. Что это: задержка? Да нет; благополучно пройдя створ судно приспускается далее – опять на виду;

В отблесках маячного пламени на черной воде Охты, прыгающих близ корабля на корме зрятся, втягиваясь в жидкую темь полуаршинные буквы. «Малая родина!..» – вздохнул бы солдат, видевший название судна, если бы возмог прочитать надпись, ускользнувшую вдаль.

Это, прибежав из заморья уходила на Русь гётеборгская LITEN FOSTERJORD.

Проминовав мост, судно выплывает к Неве;

Тут же на нем поставили во весь разворот, видимый отчетливо парус. Накренившись чуть-чуть к противоположному брегу, «Литен Фостерйорд» замерла и, превозмогая напор встречных вод медленно, но верно пошла мимо бастионов твердыни, противу течения вверх.

В тот же приблизительно час как воин, не умевший читать, неграмотный увидел корабль в распахнутые настежь ворота придорожной корчмы, где завтракал бараниной Парка въехал, отклонившись в межень, по темени с приморского тракта перед Коломяжской заставою – на Лисьем-Носу, в прошлом небогатый, купец.

Именно – марийкин супруг; Ненадобнов.

Чуть-чуть запоздал выбраться, по слову жены к месту нахождения шурина – не полная правда. Полная: не сбейся, во тьме к северу на несколько верст мог бы, допустимо увидеть скрывшуюся шкуну вблизи…

С тем, конный спешился, под лай собак и, пренебрегая жарким, бараниною лег почивать. – «Успеется, – мелькнуло в душе: – Поздно. Или, может быть, рано? Самая глухая пора. Но, да и, помимо того… главное! гостиница, крог чуть ли не в самом Нюенштаде; около, вернее сказать».

36

Едем!

На корме подувал свежий до того, что прокрадывался под меховую безрукавку и кафтан ветерок. Слева колокольня, в Песках, справа – мысовой бастион. Исподволь уходит во тьму, прячется маячный костер – отблески неяркого пламени, – отметил русак то, попеременно показывались, то, подрожав несколько мгновений скрывались в черное, играя в зыбях.

«Мечутся… бегут врассыпную. Вон как: помелькало – и нет! Канулось куда-то. Затем вспыхнет, перепляскою вновь. Нечто наподобие совесть. Как бы, умерла… Оживет; к будущей весне, али может, к лету; деньги допомогут воскреснуть, – подержал на уме в общем безучастный к тому, что происходило на судне созерцатель огней и, с очередным, на глазах водопритемнением рек: «От-т и хорошо-хорошенько!»

– Что? – переспросил рулевой и, не дожидаясь ответа выговорил: – Херре? йа, йа: отшен коррашшо отошли. Поздаровляю!

– А? Чего, капитан? Что это решил перейти на чужеземную молвь? Руссландом не пахнет. К тому ж знаю-понимаю по-свейски, плаватель не хуже, чем ты.

Стрелке не хотелось беседовать, но все-таки он, дабы не обидеть молчанием главу корабельщиков, а также избыть горько-никчемушных теперь, думалось ему размышлений разговор поддержал.

Вот как проходила беседа:

Пришлый: – Да и ветер хорош, дует, показалось на юг, в сторону родных палестин. Све-еж, дьявол!.. Айв меховом телогрее, чуется, собака – знобит. Во как натянул полотно!

Свенссон, корабельщик: – Зюдвест; с моря, – пояснил рулевой. – В спину.

Стрелка: – Юго-западный; так. В спину, говоришь, капитан? – «Тоже хорошо!.. А потом? Только б не срубили главу», – произвелось на уме. С тем, вслушиваясь в сердца биение лазутчик вдругорь, мельком оглядел паруса, переместил чуточку рассеянный зор на левобережье Невы, различив одаль – в стороне, на Песках видимую в белую ночь с противоположного брега колоколенку Спаса хмыкнул и затем произнес: – Тут – в спину, а потом, на Руси будем получать по спине.

– Как? Как, как? Понял! – затруднившись на миг, с живостью откликнулся кормщик: – Или же чуть-чуть повернет. Думаю, что ветер не сменится. Ну да: по спине; можно выражаться и так – тонкость языка, да и всё. Как бы ни повеял потом, херре Неизвестный – вперед! Фрам! На, йа. С Бог в помощь, как у нас говорят ваши мореходы, пловцы.

«С Богом? А коли не поможет? – услыхал судовщик: – Скажем, наступило безветрие; да мало ли что может приключиться в пути. Незачем особо надеяться на помощь Творца, – молвя, усмехнулся толмач. – Мы не из таковских; вот, вот: правлю сам. Изверился и в Бога, и в черта. Начали по крупному счету! Ни страхи нипочем, ни труды; будущие, скеппаре; ну… Бог платит, коли сам заработаешь. По-моему так. Что это за жизнь? Трын-трава!.. Тьф-фу». – Кончив говорить, переводчик обернулся на крепость, за которой лежал канувший во тьму Нюенштад, напустил на лицо гордо-независимый вид и пренебрежительно сплюнул.

– А вот так-то нельзя, – Свенссон, отвлекаясь на миг, с выкриком: «На вахте! смотреть!» – Тут вам не кабак, господин некто неизвестный, – вещал, вглядываясь в ночь рулевой. – Помните, что мы на воде. Как вы говорите? Житье… дрын-дрова? Что за выражение? Брань? Что-то не слыхал до сих пор. Стыдно, пребывая в гостях так нехорошо выражаться! – молвил с укоризной, в сердцах: – «Литен фостерйорд» не притон для штадтских попрошаек, ворья. Собственно а кто вы такой, чтобы, находясь на борту даже и пускай по прямому произволению каких-то людей, по-видимому, власть предержащих столь высокомерно держаться?

Стрелка: – Переводчик… Живем. Платят понемногу.

– И всё? Только-то? – купец.

– До поры; хватит для начала, – русак: – Вскорости судьба переменится… коли возвращусь. Так-то. Для того и плыву. Есть определенная цель.

– Да? Вот как? А нельзя ли узнать в чем же то она состоит?

– Именно? Какая? – изрек, думая о списках толмач. – Крупная. – «Почто б ни сказать? Лучше бы не впрямь, инословно», – пронеслось на уме. – Цель… Цель, – ответовал, замявшись чуть-чуть, – грубо говоря, по-мужицки: выпростаться из-под дерьма.

– Оч-чень любопытно. Так, так; догадываюсь; можно постичь, – вскользь пробормотал капитан, ровно ничего не поняв. – О, вы не из тех молодцов, у кого ветер, так сказать – в голове.

– Правильнее было бы: хмель, – Стрелка, повернув разговор в сторону от скользких речей. – Риддера имею в виду… Этого. Который остался.

Шкипер: – Да и я… Повезло. Сядет на обратном пути. Олаф, разумеется выгадал. По-моему, так. Шельма, – хохотнул капитан, тешась разговором. – А что: ешь, бражничай до самого вечера, гуляй до утра. Выплатил ему, накануне сколько-то за месяц вперед. Как не подчиниться властям? Сгреб талеры с такой снисходительностью, будто ему подали на паперти шлант. Но, а что касается вас, херре Подставное Лицо, едущего вместо матроза, Риддера – сочтемся потом… позже. По прибытии в Сясь. Жалко ли чужого, риксдалеров. Как только придем, херре, под расписку – бери; так распорядилось начальство, – присовокупил рулевой.

«Ресх'елп, – догадался разведчик; – даве губернатор сказал – выдадут в московских рублях. Славно: путевые расходы!»

– Сколько же? – Матвей.

– Не считал… Два… много! Да ведь как понимать: две мухи на коровьем блину, сказывал однажды знакомый ладожанин, купец – мало, в щах – много. Каждый понимает по-своему значение цифр в случае, коли говорят… ваши о каких-то деньгах.

– Два та… два талера, по-твоему – деньги? много?! Сволочи! – взорвался толмач.

Выяснилось, кормщик везет спрятанные им до поры по указанию свыше, письменному два кошелька; полных, уточнил капитан.

– Правда? – услыхав сообщение сказал, поморгав, с видом простеца собеседник – даже, показалось на миг Свенссону, когда обернулся к слушателю рот приоткрыл.

«Ах-х шельма: притворился не знающим! Да кто он такой все-таки?» – подумал купец; с тем, взглядывая то на восток, то севернее правого берега подумавший выговорил: – Нечего врать. Тут вам не ряды за Невой, торжище. Зачем, не пойму строить из себя дурака? «Что же то, в конце-то концов дельное за этим стоит?» – произвелось на уме. Кормщик озадаченно хмыкнул, вглядываясь в темь, увидал: крепость отошла за корму, слева, на пути – огонёк.

– Судя по словам побывавшего на «Литен» таможенника, что досмотрел судно не заметив котла и сабельных полос, – проворчал шкипер, с полуоборотом назад, – поднятых в ночи на корабль не взвешенными, то есть бесплатно вы, так называемый Риддер далеко не простец. Лучше бы наверное вам, приятель, подставному лицу, как я подозреваю – лазутчику на время пути собственное имя – забыть.

– Вот как? Не хочу, старина. В плаваниях, даже и тут, не говоря о морских, в Ригу, или, там в Померанию полно неожиданностей – знаешь, бывал…

– Четырежды? Раз так, молодец; похвально, – прицепил собеседник. – Пускать из-под воды пузырьё – кончаться, да еще под чужим именем какого-то Риддера, пьянчуги матроза, думается мне, ни к чему; лишнее, покаместь; ага; помню о чистилище, скеппаре. А вдруг у того, пьяницы побольше грехов? Так я и в рай не попаду.

– Вы не попадете и так, из-за своего языка, гадкого, – откликнулся шкипер, бросив неприязненный взгляд на подставного матроза, и, не видя причин сдерживаться перед навязанным властями попутчиком сурово сказал:

– В рай не попадают непрошенно – нахалом; да, да; вроде бы и так говорят, в Ладоге, – припомнил купец. – Каждый, кто идет по воде должен быть готов ко всему. Ясно, что и нас, как любых плавателей, даже и днем подстерегают опасности – так надо ли их, с вашей болтовнёю плодить? а, так называемый Риддер? – Выговорив, Свенссон примолк. – Действуйте себе на здоровье, что б ни собирались творить, но не забывайте: успех может оказаться… Не всё – рвение к тому, что задумано, включая сюда целенаправленный труд. Тем более касается вас… лжепредприниматель, по найму. Ладога – понятное дело: бури, смертоносные камни; то же, приблизительно – реки… даже в маловодном ручье множество, незримых камней.

– Бури да каменья – не каждому. Авось пронесет; как-нибудь, – заметил русак. – Нынече повсюду опасно. «Разве? А, пожалуй. Всё так, – слышалось, вещал рулевой: – Риддер, господин путешественник, по правде сказать, общем-то не очень умен. Как бы, окажись приведённым к губернатору края, – проронил капитан, – вместо моего забияки, да еще и, к тому ж лентяя поступили бы вы? Что б выбрали: возможность роскошествовать, по выражению того кто остался в городе с шальными рейхсдалерами, или тюрьму?»

– Так же поступил бы, как твой… выгодно поскольку… матроз. Я уже и так поступил… Сам, по своему изволению. А как же еще? Думаешь под палкою выбрал?

Свенссон, отомщенный за дерзости незваного гостя, лжепредпринимателя, прыснул: выскулив останний глагол Стрелка покривился в лице, ойкнул, и, склоняясь вперед-вбок туловищем, словно от качки препотешно задергался, как червь на крючке.

– Так-то, господин экскурсант, – проговорил судовщик: – За всё необходимо платить. Хочется того, или нет – выкладывай. По-моему, так.

Высказался, в общем без хитри – нечто наподобие этого, у Нарвского тракта, вспомнил переводчик недавнее и сам говорил; в стычке с вислоусым крестьянином, по имени Парка. Там – правильно и тут – справедливо, даром, что весьма и весьма нелицеприятную речь кормщика не тянет сравнить с ложкою забелы для щей; или же, иначе: глаголы, сказанные только что Свенссоном – всего лишь одна муха на коровьем блине.

– Что б ни отдохнуть языкам? Оба усладились… беседою. Ведь так, господин? Больше, разумеется вы. Нет? – проговорил мореходец, высекая огонь для нераскурившейся трубки, а его собеседник вытянул, в досаде свою.

37

За кронверком, вблизи укрепления проплыл в тишине, видимый поодаль от берега кирпичный завод Юкки Невалайнена, приезжего финца – те́гельбрук, с двумя тегелладами, сараи для сушки лучшего, на обжиг сырца, ближе, у Невы, хорошо видимый в заречье – Дубок: несколько едва различимых в полумраке берез, дом, четырехстенный, поветь, баенка – внизу, на отшибе, чуть ли не у самой воды.

Как-то, в соловьиную ночь Фликка проводила сюда, к хутору, от ихней Карвилы, – подержал на уме, вглядываясь в сумрак, Матвей. Помнится, расстались на горке, саженях в тридцати от околодворных берез. Перебредя чернобыл за пряслами, вблизи огорода с чучелом, спустился к Неве и с тем, разоблачась донага выкупался, чтоб остудить плотское начало любви. Проще выражаясь, в реке мужескую похоть унял;

То же – у двора, в слободе… Дважды отказалась идти, как ни домогался, в постель, дьявол ее распобери.

Вспомнив молодую девицу Стрелка, непонятно для Свенссона, увидел купец, взглядывая в сторону, хмыкнул.

Даже уходила, змея от непреднамеренных ласк; впрямь, – вообразив на мгновение Большую Карвилу подивился Матвей, с тем как хуторишко исчез; – ни поцеловать, ни обнять. Ставила себя недотрогою, невесть для чего. Месяца четыре страдал от неразделенной любви. Там, поопосля – на сенце, в брошенной лачуге Софрона – беженец на Русь – овладел крепостью почти без труда; только приголубил ее, курицу, – и та поддалась… К фадеру потом, на причал медленнее прежнего шли, берегом, – припомнил мужик – тропками, у всех на виду…

…Знай наших! Сделано – трава не расти. – Стрелка, представляя сенник самодовольно похмыкал.

«Август… Разродится в апрель. Так-то, фадер. Сталось! Уговор на словах подкреплен целенаправленным действием, – изрек про себя, выколотив трубку жених. – Все произошло по умышленному, волил – сбылось. Что это: как будто «ау» слышится сквозь поплески волн!.. Яко бы младенец попискивает; во чудеса. Нетути считай переводчика. Отстался, пропал. Есть, как бы: на три четверти зять. Славно!.. Подложилась-таки.

Чаем, старикан заподозрил, провожая в поход, что его падкая на лакомства доченька явила себя столь неравнодушной к сенцу… Мелочи, в конце-то концов…

Странно; это ж как понимать: зрится почему-то не Фликка, в поисках потерянной шляпки чуть не по стреху затопившая слезами сенник, а ее чванящийся дочкою фадер, таможенные книги, весы… Чуждое! Однако, не всё: кажется, в неверном свету ва́жни, весового анбара, прикреплен ланцюгом в руку толщиной, на цепи, доверху наполненный золотом, таможниковларь… Временно, положим – не свой; да уж, так… Дуростью вомкнуло в мечты».

Едет!.. Почему не другой? Скажем, коробейник Галуза, тихвинец, ходил до Невы сукна купувать на торгу. Баивали, сей дурошлеп хочет возвернуться на Русь. Хочет, а не может; ну да: где-то изблизи рубежей двожды оказывался пойманным, палачески дран, вкинут в земляную тюрьму. Что б ни подрядиться в разведчики? Обманом… а то ж. Взял бы подорожные талеры – и скрылся. Колпак! Ломится в запёртую дверь.

Шли правым берегом, но все-таки-то левобережье узнавалось в ночи; вон только что уплыл за корму остров с рыболовными тонями на устье Судилы, называемой также Волковкою, дальше, на юг – Купчино… Бывали и там. Вот, как на ладони Рыбацкое, оно же Каллуево; простой перевод: кала, по-туземецки – рыба, – сопоставил Матвей; чуточку повыше Рыбацкого появится Костино, у самой Невы. Изб, как таковых не видать – нет-нет, за чередою берез явит сероватый покров та, что под скалой, берестянкою, да кое-когда взвидится прибрежная клеть. Берёста хорошо упасает сельские дома от дождей, – а случись – видели – пожар, с ветерком? Разметет огонь на несколько полетов стрелы!.. Справа по движению судна деревенек побольше, нежели на сей стороне – по левобережью идет, тянется, отсель невидомый в сумеречном свете, большак; ваген, по-иному сказать… памятник седой старине. Тянется, на дюжину миль чуть ли не у самой воды.

«Ваген тилл Нотебург», изрек рулевой. Может захотел, старина возобновить разговор? Нет… Нет, так нет. Кто б спорил; помолчим, капитан. Вот новость; знаемо: ландсваген идет в некогдашний город Орех, принадлежавший Руси… Ключ-город, говорил губернатор. Получается, так: тамотко, на острове – крепость. Отобрали… Ну да. Свей. – Наблюдатель зевнул. – Ключ, вставленный в замок на двери, запершей проход по Неве. Где только судьба не носила!.. Побывали и там. Ездили в предбывший Орех, правда на посад, а не в крепость и водой, и горою, трактом – всякожды, – припомнил Матвей. – Далее, за Нотбургом ваг стелется к Лавуйской заставе, небольшому острогу, на реке Лавуе; Лава, говорил губернатор – межигосударский рубеж.

(Несколько позднее по тракту, о котором держал внутреннюю речь переводчик, вызнав кое-что от людей, вхожих во дворец генерала ринется всугонь верховой – но пока, сбившийся по темени в сторону с приморского тракта выборжец, легко догадаться во изнеможении сил крепко, по-младенчески спит, и ему снится бедолага шуряк, в прошлом, на войне – побратим; он в кроге, у Поклонной горы, там же, где с неделю назад завтракал бараниной Парка).

Что ни говори о житье, ставшемся на устьях Невы покидать сторону, в которой пробыл около двенадцати лет, пусть наполовину никчёмных, – пронеслось на уме плывшего: не водочку пить; радости – кот Васька наплакал. Именно; не так, чтобы очень. – Стрелка, отвернувшись от Костина, прибрежной деревни, плывшей за корму воздохнул. – Все-таки-то было чего-то стоящее в том, как жилось: мазанка, с единственной печью, на двоих одинцов – плачено давным-предавно, поровну, сарай, погребок… Два полуприятеля… Фликка, фрекен – молодая девица… Жалованье. Кое-когда выпадет случайный доход. Есть люди-жители не токмо безносые, альбо в лишаях – в ком-то шевелится, терзая коликами плотские недра наконечник стрелы! – видели такого на Сорсе, в позапрошлом году, недозастреленного… Сиречь, на Утке; только что, – мелькнуло у видевшего, – веску прошли. Усть-Сорса называется; но. Живут за рубежом, привыкают, ежели тоска по Руси… Брянщине жирком заплывет. Всякие бывают на свете судьбы да людские виталища; и мы поживем.

До побаченья! Фарвёл, Нюенштад! Свидимся. И ты не горюй, суженая… матть твою так.

Вадило когда-то мечтанье, странное довольно-таки, мягко выражаясь – теперь, в нынешнее время предателей и жадных дельцов штада… и наемных убийц, – молвил чередом, про себя, криво усмехнувшись, Матвей, – родственную душу найти…

Думалось, что если иметь с кем-то из простых обывателей сердечную общность, скажем так: двуединство – с женщиной, а лучше с мужчиною, таким же как сам, легче воевать за какой-то мыслимый тобою значительным житейский успех, с тем, что у тебя за спиною будет обеспеченный тыл; мир – скопище готовых на всё худшее в погоне за лучшим ангелов с ножами в руках… То же, приблизительно – сам: коль не подсидишь иногда в чем-нибудь, на службе приятеля, так он, негодяй, пакостник тебя подсидит.

Кончилось, прошло наважденье – нетути бесплатных друзей!.. Умерли. Туда и дорога. Люди, не способные быть сколько-нибудь долго в приятельстве промежду собою, и тем паче в друзьях – недруги уже потому, что заживо друг дружку хоронят; именно; расстались – пропал, выветрился напрочь из памяти… Ага, насовсем. Или же, встречаясь по-прежнему – глядят исподлобья; чем тебе, оно ни враги? Всякое бывало; подчас кто-нибудь из мнимых приятелей бесплатно уйдет, якобы по малой нужде, с пряником в зубах, винолюб… Жданко, из людей базарян предал, в кабачке «На Углу»…

Добре, что приятельства кончились! – единственно жаль, что не сохранился в друзьях, в прошлом однокашник Серьга; с ним повеселее жилось, трудно объяснить почему. Реже ощущал одиночество? Порою оно сказывалось даже среди столь же обойденных судьбою неженатых людей, – что уж поминать семьянистых. Да уж, получается так: тем на одинцов наплевать, ибо-то у них на уме только и заботы – кормить выводок, детей; по-людски. Дабы не испытывать зависти, к таким под конец вовсе перестал заходить. Было, пригласит повечеряти какой-то делец, лавочник, петух своего, чуть ли не святого семейства – притворишься больным. Верили. По сути вещей не было притворства, поскольку в людях, на миру одиночество – тяжелая скорбь. В пустынь бы с такою хворобою идти, а не в люд. Можно б – на Холодное море. По-божески б ему, отщепенцу от родины своей, батьковщины – самая пора в Соловки… ежели туда, в монастырь перехрещенцев берут. Лучше бы, конечно дружить с кем-нибудь таким, как Ненадобнов, – итожил Матвей.

«Странное-таки ощущенье… В будущем – богатство и власть!.. Рано – в бургомистры… потом, – вскользь вообразив нареченную, подумал жених: – Чувствуешь себя на чужбине яко за Можаем, под Клепиками, в пору войны!..»

Что ж, не получилось в одном, в дружестве – займемся другим; да уж. Обеспеченный тыл в противостоянии с недругами, в лютой борьбе по значимости для человека, устремленного в будущее, как таковой, все-таки – существенно меньше, нежели конечная цель. Станется ужо благоденствие!.. В довесок – любовь; даром ли вручен корабельник.

Стрелка, вспоминая невесту на какой-то часец вообразил в далине, над берегом Карвилы усадьбу. Мыза, на глазах переводчика, увидел Матвей тут же превратилась в кабак. «Очень хорошо… Не совсем… не очень, – пронеслось на уме: – Только-то всего и достоинства: доходное место, сказывали – Красный Кабак… Тоже пригодится… берем!»

Любят не за черные очи, сказывал отец нареченной, выразив прозрачный намек на иждивение, кошт – дескать, добивайся руки, соузничества чем-то иным. Подразумевалось: деньгами; ясно же. Таможенник прав.

Благоденствия, увы не достать с помощью одной красоты. Да и таковая – не очень; взлысины маленько наметилися, бель на висках… телом худоват… не купец. Ладно уж. За главное: цель. Деньги, разумеется будут! – красота и уда, тельная, которой пришлось действовать на днях в сеннике только предваряют успех. Вящшая работа – за Ладогою: сошлых крестьян, беженцев за Лугу искать. Эта белобрысина, Фликка и ее старикан вскорости узнают почем будущие наши труды!.. В мае. Или, может: июнь. Надо – предоставим реестры. Выгодно; ужели не так? – «От-т жизнь собачья! – пронеслось на уме: – Хочется любовной обнимки… Костино, так будем считать… проехали – а вместо нее черная работа.

Увы! То же – в померанской земле; Брянщина, опять же… Во всем – та или иная браньба. Как бы то, выходит на деле: обречен воевать; жив – борись. Видно уж таков человек, зверь по своему естеству, то бишь по природе; ну да. Чем же то сие объяснить?»

…Хочется побольше? Не то; вряд ли подоплёка^[36] борьбы за лучшее, чем есть, еже есть достойное, так скажем условно существование – людская душа; вящшая причина вовне. Будем выколачивать правду исходя из того, что каждый, по великому счету, нашему как перст одинок. То-то же и тянемся к Богу… Еже не в прямых неприятелях, то в чем-то еще, как бы, заменяющем их люди, покопайся поглубже в человечьей душе, темной, – промелькнуло у Стрелки, – в бранях ощущают нужду. Как это ни кажется странным на поверхностный взгляд истина предельно проста: человек, аже ли не борется – мертв. Лучшее тому доказательство: заневский погост, за Охтою, вблизи городка. Тот, кто не согласен – проверь; стоит побывать за околицею сразу дойдет… Каждый человек, сообразно этому – невольный борец. Тяга то и дело вступать в противоборства будит, получается так внутренние, скрытые силы, дремлющие где-то внутри – то есть, изначальный порыв к действию приходит извне. Да; так, так: жажда побороться за что-то, али против кого-то, важно ли во имя чего приходит, рассудил переводчик то, попеременно от Бога, то от губернатора тьмы; равные права, понимай. Вот именно; ужели не так? – истина, с которою может согласиться не только читывавший кое-когда книги бургомистра толмач, но и подгородный орарь, еже таковой не тупец. Просто; проще пареной репы.

…Егда покопаться еще глубже… лучше, – родилось в голове с тем как, утомясь рассуждениями, в полудремоте поплевал за корму, – противостояние с недругами, в сути – добро. Так бы, не имея врагов человек выродился, лучше б сказать: расчеловечился; впадая в застой во изнеможении сил, ослабленный борьбою за мир – он бы превратился в скотин. Главное отличие людства от четвероногой среды тех, что на подножном корму, питающихся травами в том, что люди не способны прожить без драки, затевая подчас ту или иную борьбу даже и когда провидением, по воле Творца оной предрешен неуспех. То бишь, по еговой природе, псу – не воевать не дано.

Любится тебе, али нет – пренепременно борись, нету неприятелей, ворогов – ищи таковых. Главное не то, как бороться, честно аль не так чтобы очень – важно, занимаясь борьбою настоять на своем.

«Да уж; за словами – дела, – вскользь проговорилось в мозгу: – В общем, оказалось: пустяк – взвидеть подоплёку борьбы… Ох-хо-хо. Вся-то наша жизнь, до успения – сплошная браньба, где б ни воевал; по-людски. Что ж, за неимением лучшего придется сказать: истинно-то: счастье – в борьбе; то б то, в упоении действием… И только? Ну да… вроде бы… Не густо, делец.

Шагу не ступить из-за тьмы разнообразных препон. Тут еще, влюбляйся в невесту! – пронеслось на уме. – Справимся ужо, победим. Тоже, называется – счастье, – усмехнулся жених. – Вроде приручил, наконец эту белобрысую курицу, но, паки душа к бабе и теперь не лежит. Надо же: ко внешним врагам – внутренний; выходит, борись противу себя самого… Переделывайся. К маю; эге ж. Запросто! С таким-то приданым, станется полюбишь не то что Фликку (далеко не красавица), – худую козу».