Йен Макдональд
Волчья Луна
Никто не будет знать, кто вы такой. Всем наплевать, что вы человек с Луны. Вы окажетесь там выродком, чудом на десять дней. Никто не станет вас уважать. Никто не примет всерьез. Никому от вас ничего не нужно. Никому не нужно то, что у вас есть. Вы разумный человек. Вы это придумали, еще когда были в капсуле. И все же я вижу вас здесь, с вашим планом и услугами, которые вам требуются от меня, и тем, что вы припасли – что бы это ни было, – что, по-вашему, может убедить меня оказать вам эти услуги.
Каждый контрдовод Валерия Воронцова был гвоздем, вбитым в палец, в ступню, в кисть, в колено и плечо. Унижение. Лукас Корта никогда не знал угрызений совести или раскаяния. Его доблестью была гордость. Гордость подергала эти гвозди и вырвала их из его тела. Боль была ничем по сравнению с тем, что он потерял.
– Не могу с вами спорить, Валерий Григорьевич. Мне нечего предложить и не о чем торговаться. Мне понадобится ваша поддержка, ваши корабли, ваша электромагнитная катапульта, и все, что я могу делать, – это разговаривать.
– Вселенная полна разговоров. Разговоров и водорода.
– Асамоа считает вас монстрами, порожденными близкородственными браками. Маккензи женятся на вас ради транспортных прав, но с помощью генной инженерии изгоняют вашу ДНК из своих детей. Моя собственная семья думала, что вы пьяные клоуны. Суни вовсе не считают вас людьми.
– Мы не нуждаемся в уважении.
– На уважение воздух не купишь. Я предлагаю кое-что более ощутимое.
– Да что вы можете предложить? Вы, Лукас Корта, потерявший бизнес, семью, богатство и имя?
– Империю.
– Давайте поговорим, Лукас Корта.
* * *
– От начала до конца? – спросила доктор Воликова.
– От начала до конца, – подтвердил Лукас Корта. Коридор перед ним круто изгибался. Потолок был низким, близким горизонтом. – Пройдите со мной.
Доктор Воликова предложила руку. Лукас ее оттолкнул.
– Вам не полагается еще даже на ногах стоять, Лукас.
– Я попросил пройти рядом со мной, а не под руку.
– От начала до конца.
– Я методичный человек, – сказал Лукас Корта. Даже в лунной силе тяжести внутреннего кольца при каждом шаге его пронзала мучительная боль от лодыжек до горла. – Воображение у меня развито очень слабо. Я должен действовать по плану. Ребенок сначала учится ходить, потом – бегать. Я пройду по лунному кольцу, я пробегу по лунному кольцу. Я пройду по промежуточному кольцу, я пробегу по промежуточному кольцу. Я пройду по земному кольцу, я пробегу по земному кольцу.
Лукас теперь ступал уверенно и целеустремленно. Доктор Воликова держалась чуть позади. Лукас заметил в ее глазах предательское мерцание. Она считывала данные с линзы.
– Мониторите меня, Галина Ивановна?
– Всегда, Лукас.
– И?
– Продолжайте идти.
Лукас спрятал улыбку, знак маленькой победы.
– Вы слушали тот плейлист? – спросил он.
– Слушала.
– И что думаете о нем?
– Эта музыка изысканнее, чем я думала.
– Вы не сказали, что она похожа на ту, которую включают в торговых центрах. Я полон надежд.
– Я слышу ностальгию, но саудади не совсем понимаю.
– Саудади – это больше, чем ностальгия. Это разновидность любви. Это утрата и радость. Сильная меланхолия и радость.
– Полагаю, вы хорошо в этом разбираетесь, Лукас.
– Можно испытывать саудади и по поводу чего-то в будущем.
– Вы никогда не сдаетесь, верно?
– Верно, Галина Ивановна.
Его суставы заработали лучше, боль ослабла, жесткие мышцы стали разрабатываться.
– У вас повысилось сердцебиение и кровяное давление, Лукас.
Он окинул взглядом изгибающийся коридор.
– Я собираюсь дойти до финиша.
– Ладно.
Еще одна маленькая победа.
Лукас остановился.
И снова вперед, вверх по изгибу мира. Легкие Лукаса были сжаты, дыхание затруднено, сердце болело, словно стиснутое в кулаке. Двадцать метров, десять метров, пять метров до двери в медцентр. Финишируй. Финишируй!
– Так принято, – пропыхтел Лукас. Он дышал с трудом и говорил отрывисто. Прислонившись к дверной перемычке, он посмотрел назад, на изгибающийся коридор. – Когда предлагают. Плейлист. – Он едва мог говорить. Сто метров в его родной лунной гравитации, и он цепляется за стены, еле дышит, все болит. Ущерб оказался больше, чем ему представлялось. Четырнадцать месяцев интенсивной тренировки выглядели непреодолимым препятствием. – Предложить плейлист. Собственный, взамен.
– Билл Эванс? – спросила доктор Воликова.
– И больше в таком же стиле. Кажется, это называется модальный джаз. Возьмите меня под опеку. Устройте мне путешествие по стране джаза. Мне нужно что-то, чтобы справиться с тренировкой.
* * *
Он проснулся в капсуле, щелчком включил свет. Скрип и дребезжание. Спальный отсек трясся. Корабль трясся. Капсула дернулась. Лукас схватился за поручни, схватился крепко и сжимал хватку, пока ногти не вонзились в ладонь. Капсула снова дернулась. Лукас вскрикнул. Он почувствовал, как мир куда-то падает. Держаться было не за что. И это был не мир. Это был корабль, вертящийся волчок из алюминия и строительного углерода. Он был человеком в капсуле, в колесе, в малюсеньком корабле за пределами невидимой стороны Луны.
– Токинью, – прошептал он. – Что происходит?
Корабль под ним опять начал падать. Лукас схватился за твердые и бесполезные поручни. Голос в импланте был незнакомым, со странным акцентом. «Святые Петр и Павел» был слишком мал, чтобы на борту действовала полноценная сеть.
«Я совершаю серию импульсов для корректировки курса, – сказал Токинью. – Моя орбита стабильна и предсказуема на одиннадцать лет вперед. Периодические маленькие корректировки каждые десять орбит или около того передвигают это окно предсказуемости вперед. Они происходят ввиду второго периселения[12] орбиты с двумя встречами. Процесс полностью управляемый и довольно рутинный. Если пожелаете, могу предоставить схемы».
– В этом нет необходимости, – сказал Лукас, и дрожь, рывки, ужасное, ужасное ощущение вечного падения в пустоту прекратились. «Святые Петр и Павел» обошел Луну по кругу, и Луна швырнула его к синему самоцвету Земли.
Токинью звякнул. Файлы от доктора Воликовой. Лукас их открыл. Музыка – хватит на много месяцев. Путешествие начинается.
* * *
Первые три месяца Лукас штудировал хард-боп: его язык и инструментарий, его отличительные черты и тональности, его трехчастные гармонии и плагальные каденции. Он изучил имена героев. Мингус, Дэвис, Монк и Блэйки: они были его апостолами. Он изучил ключевые записи, Евангелие и Деяния хард-бопа. Он научился тому, как слушать, к чему прислушиваться и когда слушать то, что требовалось. Он отследил корни направления в бибопе и узнал, как оно бунтовало против движения-прародителя и одновременно пыталось его реформировать. Он совершил вылазку на неортодоксальную территорию, где различия между фанковым джазом и соул-джазом, где «развод» между кул-джазом западного побережья и хард-бопом восточного привели к схизме в музыкальном космосе. Эта музыка была худшей из возможных для тренировки. Лукас ее полюбил. К тренировке он испытывал отвращение. Она была трудной и скучной. Карлиньос превращался в проповедника, когда говорил о жжении в мышцах, допаминовых приходах и роли гормонов в механизме стресса. То, что возносило Карлиньоса к трансцендентному, Лукаса делало параноиком и приводило в бешенство.
Он выходил из тренажерного зала, полыхая от ярости, готовый накинуться на любого, кто хоть посмотрит в его сторону, отправлялся в постель, охваченный ноющей болью и раздражением, с ужасом думая о тренировках следующего дня. Пять часов. Шесть истин посылали его обратно в тренажерный зал и Арт Блэйки в плейлисте. Карлиньос и его эндорфины мертвы. Рафа мертв. Ариэль прячется. Лукасинью под защитой АКА. Боа-Виста – безвоздушные руины, а этот корабль, «Святые Петр и Павел», несет контейнеры с украденным гелием-3 «Корта Элиу» к термоядерным реакторам Земли. И он продолжал тренироваться. Хард-боп был местом по ту сторону бесконечной полосы беговой дорожки, отмеченных галочкой подходов к поднятию гирь, оскорбительного повышения тонуса. Хард-боп был временем за пределами течения дней, переходящего в течение месяцев. Год этой рутины казался вечностью; год следовало разбить на последовательность не сессий, снов, дней, орбит, но действий. Задумать что-то, начать, проработать, закончить. Потом еще что-то. И еще что-то. Квант за квантом. Год с чем-то-там будет измерен не постепенным увеличением веса гирь, не улучшением личных результатов, не растущей силой и гибкостью его тела, но квантами новой музыки. После хард-бопа он изучит модальный джаз, потом перейдет через фри-джаз к афро-кубанскому и бразильскому джазу, который свернет в его обожаемую босанову. В следующий раз он будет слушать босанову, стоя на земле, под открытым небом. Но на протяжении тех первых орбит хард-боп был высоким, четким горизонтом; дальше и шире любого из горизонтов Луны.
Через полмесяца он пробежал по внутреннему кольцу. По всей его длине. Через месяц он прошел по среднему кольцу, при половинной земной гравитации, трех лунных. Он шел без чьей-то помощи и без поддержки, без остановок, и ему понадобился час, чтобы одолеть этот путь. Через два месяца он пробежал по среднему кольцу. Через три месяца Лукас Корта там спал. В первую ночь он чувствовал себя так, словно латунный демон пристроился у него на груди и испражнялся расплавленным свинцом в его сердце и легкие. На вторую ночь, на третью и четвертую. Через пятнадцать ночей он проспал всю ночь, и единственным кошмаром был тот, в котором он очутился в ловушке под железным льдом стального моря. После этого он каждую ночь спал при трехкратной лунной гравитации.
На протяжении следующих трех месяцев Лукас Корта изучал модальный джаз – страстное увлечение доктора Воликовой. Его шаги в музыке были увереннее; он обозрел эти края, пребывая в другой стране, и знал, где здесь высятся горные хребты, а где – текут реки. Географические метафоры теперь имели для него смысл, потому что переход к модальному джазу происходил одновременно с переключением внимания Лукаса на Землю. Вот что можно изучать на протяжении целой жизни. География, геология, геофизика. Океанография, климатология и их дочь – метеорология. Взаимоотношения воды, тепла, вращения, термодинамики и красивые и хаотичные системы, возникшие из этих базовых элементов, заворожили его. Изобильные, непредсказуемые, опасные. Он любил читать метеорологические отчеты и видеть, как их предсказания вырисовываются белым и серым поперек синего глаза планеты. Лукас Корта был заядлым наблюдателем за Землей. Он следил за тем, как шторма и ураганы катились через океаны; тускло-коричневые равнины становились зелеными, когда их омывали дожди, пустыни темнели, расцветая, болота и мангровый лес Сундарбан исчезали под мерцающей поверхностью воды во время наводнений. Он следил, как времена года наползают с полюсов, пока облетал планету месяц за месяцем. Он следил, как снега приходят и уходят и как изобильная тьма муссона обрушивается на миллионы, изнуренные жарой.
За кое-чем он не наблюдал, и этим кое-чем была земная встреча, во время которой циклер обменивался капсулами с персоналом с орбитальным кабелем и ронял контейнеры с грузом для контролируемого приводнения. В своей каюте он чувствовал дрожь, сопровождавшую выпуск капсул и дополнительного оборудования, рывки, с которыми пристыковывались грузовые отсеки, но никогда не присоединялся к зрителям в обзорном пузыре. Он не удостоит грабеж своим вниманием. Он ни разу не обернулся, чтобы взглянуть на Луну.
Почти в самом начале года орбит доктора Воликову перевели на Землю, на побывку в Санкт-Петербург. Ее заменил Евгений Чесноков, самоуверенный молодой человек тридцати с чем-то лет, который не мог понять, почему Лукас его презирает. Он оказался излишне фамильярным, за такие манеры его прирезали бы в любом кафе Жуан-ди-Деуса, а его музыкальные вкусы были отвратительны. Ритм не создает музыку. Ритм прост. Даже Токинью в своем ограниченном состоянии мог изобрести новый ритм. Лукас привык к новой, безыскусной личности своего фамильяра. Один корабль, один голос, один интерфейс. Пусть Токинью теперь и говорил о себе как о воплощении «Святых Петра и Павла», его колебания и паузы делали сказанное отнюдь не проявлением всеведения. Запаздывание, связанное со скоростью света, осложняло доступ в реальном времени к земным библиотекам, но системы циклера содержали достаточно информации, чтобы Лукас мог структурировать свои исследования. Он позволил геофизическим и климатологическим знаниям о планете увести себя в геополитику. Земля испытывала климатический сдвиг; он – от длящейся десятилетиями засухи в Сахеле и западной части США до постоянных ураганов, терзающих северо-западную Европу – наводнения следовали одно за другим, – сделался основой планетарной политики. Лукас никак не мог взять в толк, что это за безумие – жить в мире, который не подчиняется человеческому контролю.
Он познал силу гелия, на которой его семья выстроила состояние. Чистое электричество – ни радиации, ни углеродосодержащих выбросов. Строгий контроль. Термоядерные реакторы были малочисленными и дорогими. Каждое государство охраняло свои установки с яростной жестокостью от других национальных государств, от нестандартных вооруженных сил парагосударств, армий борцов за свободу и милитаристов, которых согнали с насиженных мест засухи, неурожаи, голод и гражданские войны. Лукас вычитал, что на протяжении последних пятидесяти лет на Земле в любой момент времени полыхало более двух сотен микровойн. Он потратил много времени, пытаясь понять, что собой представляют национальные государства и многочисленные, очень многочисленные группировки, объединенные какой-либо идеей и бросившие вызов государствам. Луна выживала, не позволяя группам и фракциям обрести власть. Были индивиды и были семьи. Пять Драконов – Четыре Дракона, – исправился Лукас и ощутил болезненный укол, который должен был обуздать его сентиментальность, – были семейными корпорациями. Корпорация по развитию Луны – неэффективный совет начальников из международной холдинговой компании; она нужна для того, чтобы постоянно быть на ножах с самой собой.
Государства с их идентичностями и наборами привилегий, обязательств, а также географическими границами, где все это прекращалось, казались Лукасу Корте произвольными и неэффективными. Сама мысль о том, чтобы хранить верность одному берегу реки и испытывать жгучую ненависть по отношению к другому, была нелепа. Реки, как узнал Лукас Корта, бежали меж берегов. И ничто из этого не решалось путем согласования воль. Лукас не понимал, как же люди терпят свое бессилие. Закон заявлял, будто защищает и подавляет всех одинаково, но беглый обзор потока новостей – Лукас сделался заядлым потребителем известий о жизни на Земле, от религиозных войн до слухов о знаменитостях – опровергал старую ложь. Богатство и власть позволяли купить закон классом повыше. В этом Земля не так уж сильно отличалась от Луны. Лукас не был юристом, но понимал, что лунное право держится на трех опорах: чем больше законов, тем хуже; все, включая закон, может служить предметом переговоров; и в Суде Клавия можно судиться по поводу чего угодно, включая и сам Суд Клавия. Земные законы защищали людей, но что защищало их от закона? Все предписывалось. Ни о чем нельзя было договориться. Правительства навязывали блоковые политики, основанные на идеологиях, а не на фактах. Как эти правительства предлагали компенсировать интересы тех граждан, кто пострадал от их политик? Загадки, вложенные в тайны, спрятанные в головоломках.
Об этих вещах Лукас спрашивал доктора Чеснокова во время запланированных проверок, пока тот изучал данные многочисленных медицинских мониторов Лукаса. Вы любите московский футбольный клуб ЦСКА и любите Россию. Которая из двух любовей сильнее? Вы платите налоги, но закон не позволяет вам хоть как-то повлиять на то, как они тратятся, не говоря уж о возможности удержать их до той поры, пока вам не захочется повлиять на политику правительства. Ну разве это хороший контракт? Образование, правовая система, военные и полиция подконтрольны государству, а вот здравоохранение и транспорт – нет. Неужели такое совместимо с капиталистическим обществом? Доктор Чесноков умолкал, когда Лукас задавал вопросы о его правительстве и политике, как будто боялся, что их подслушивают.
Настал день, когда доктор Чесноков отправился вниз, а доктор Воликова вернулась на циклер, чтобы начать очередную вахту. Увидев Лукаса Корту в своем кабинете, она вздрогнула.
– Вы чудище, – сказала доктор. – Медведь.
Он и забыл, как сильно изменился за два месяца, которые она провела на Земле. Сделался шире на десять сантиметров. Его плечи соединялись с шеей под уклоном. Его грудь превратилась в две плиты жестких мышц, на ногах появились изгибы и выпуклости. Бедра не сходились. Вены на бицепсах и икрах выступали, словно борозды на поверхности Луны. Даже лицо сделалось квадратным, широким. Он ненавидел свое новое лицо. Оно делало его похожим на пылевика. Придавало ему глупый вид.
– Это все благодаря ненависти и Биллу Эвансу, – сказал Лукас. – Я хочу пройти по третьему кольцу.
– Я пойду с вами.
– Нет, спасибо, Галя.
– Тогда я буду за вами следить.
Новая гравитация, новая музыка. В лифте он велел Токинью составить показательный плейлист с фри-джазом. Музыкальные инструменты отбивали ритм в его голове, ноты налетали шквалами и устраивали стычки, трубы и саксофоны звучали обостренно и доводили звуки до чистоты. Его разум кружился. Итак, вот они – вызовы. Орнетт Коулман призывал бури триолей, и Лукас чувствовал, как гравитация берет над ним власть, и тянет, и проверяет на прочность, и рвет его огромное, отвратительное тело.
Двери лифта открылись. Лукас вышел. По лодыжкам ударила боль. В колено как будто воткнули снизу вверх прут из горячего титана. Связки смещались, скручивались и грозили порваться. Он стиснул зубы. Хаотичная музыка была рукой и голосом безумного гуру. Двигайся. Два шага, три, четыре шага, пять. В ходьбе при земной гравитации надо было уловить ритм, который отличался от лунной походки от бедра; нужно было приподняться и направить себя вперед, а потом – опустить вес. На Луне он бы от такого взлетел. В наружном кольце «Святых Петра и Павла» – всего лишь с трудом избежал встречи с палубой. Десять шагов, двадцать шагов. Он уже забрался дальше, чем при первой глупой попытке одолеть Земную силу тяжести. Теперь он смог бросить взгляд через плечо и увидеть, как та точка исчезает за горизонтом кольца. Циклер проходил по направленной вовне кривой орбиты; в наружном кольце кишели Джо Лунники и ученые из Университета Невидимой стороны, а также горстка бизнес-путешественников, корпоративных представителей, политиков и туристов. Через несколько дней им предстояло переместиться в среднее колесо, а потом – во внутреннее кольцо с лунной силой тяжести, где из-за вращения, низкой гравитации и воздействия нового способа передвижения на внутреннее ухо восемьдесят процентов должны были слечь с «морской болезнью». Они кивали Лукасу, когда тот шагал мимо, размахивая руками, с лицом, напряженным от решимости. Стальные ленты стягивали его разбухшее сердце, глаза застилало красным от пульсации крови при каждом ударе, глазные яблоки как будто усыхали в глазницах.
Он может это сделать. Он делает. Он сделает.
Он увидел двери лифта за изгибом кольца. Он посчитал количество шагов. Его сердце встрепенулось от маленькой радости. Радость сделала его небрежным. Аккуратный ритм его шагов нарушился. Он потерял равновесие. Гравитация его сцапала. Лукас ударился о палубу так, что утратил способность дышать и мыслить, не считая мысли о том, что за всю свою жизнь он еще ни разу не получал настолько сильных ударов. Он лежал, парализованный болью. Лежал на боку и не мог шевельнуться. Гравитация пришпилила его к палубе. Вокруг столпились земляне. Все ли с ним в порядке? Что случилось? Он вяло отбил руки, тянувшиеся помочь.
– Оставьте меня в покое.
По коридору примчался медицинский бот, издавая высокие звуки. Такое унижение Лукас бы не стерпел. Он приподнял торс, опираясь на трясущиеся руки. Подтянул ноги под себя. Переход из положения сидя в положение стоя казался невозможным. Мышцы его правого бедра трепетали, и он сомневался, что колено выдержит его вес. Красный глаз бота уставился на него обвиняюще.
– Да пошел ты, – сказал Лукас Корта и встал, невзирая на раздирающую боль, от которой невольно вскрикнул. Бот объехал его по кругу и пристроился за спиной, словно ручной хорек, жаждущий внимания. Лукас бы с радостью его пнул. Когда-нибудь, не в этот раз. Он сделал шаг. Боль, словно кислота, пролилась от его правой ступни до правого плеча. Он судорожно втянул воздух.
Шаг был твердым. Это всего лишь боль.
Бот тащился следом за Лукасом Кортой, пока тот одолевал последние пару десятков метров до лифта.
– Повезло, что вы ничего не сломали, – сказала доктор Воликова. – Это был бы конец всему.
– Кости срастаются.
– Земные кости. Кости Джо Лунников. Нет никакой литературы по костям лунного происхождения с земной плотностью костной ткани.
– Вы могли бы написать обо мне какую-нибудь научную работу.
– Уже пишу, – сказала доктор Воликова.
– Но плотность моей костной ткани – земного типа.
– Земного типа, как у семидесятилетнего, страдающего остеопорозом. Придется снова увеличить вам дозу кальция.
Лукас уже строил план на фундаменте из слов «земной тип». Ходить, пока ступни не научатся тому, как это делается, пока бедра не поймают ритм раскачивания. Еще ходить. Потом ходить три минуты, бежать одну минуту. Повторять, пока боль будет переносимой. Ходить две минуты, бежать две минуты. Ходить одну минуту, бежать три минуты. Бежать.
– Как вам нравится фри-джаз? – спросила доктор Воликова.
– Он требует особого подхода, – сказал Лукас. – Он не идет на компромиссы.
– Я не могу к нему подступиться. Он для меня чересчур джазовый.
– Надо потрудиться, чтобы обнаружить красоту.
Лукасу эта музыка не нравилась, но все-таки он ею восхищался. Она была идеальной звуковой дорожкой для того, чем ему приходилось теперь заниматься. Для трудного. Для того, что ему удавалось лучше всего, того, что он всегда выполнял в лучшем виде, для его единственного дара и таланта. Для интриг.
С правительствами всегда было сложнее всего, так что он взялся за них в первую очередь. Китай, разумеется, потому что это Китай, и еще из-за его затяжной войны с Сунями. Соединенные Штаты Америки – за их богатство, за историческую враждебность к Китаю и за то, что ни одна империя не бросается защищать свою честь быстрее, чем разлагающаяся. Гана. Не самый важный игрок, но эта страна видела, что горстка ее смелых граждан смогла построить на Луне, и хотела поучаствовать. И Аккра всегда хотела обскакать своего более крупного и более влиятельного соседа, Лагос. Индия, которая пропустила лунную гонку и все еще страдала из-за этого. Россия, из-за сделки, которую он заключил с ВТО, и еще из-за того, что однажды, возможно, ему придется предать Воронцовых. Для правительств этих государств крах «Корта Элиу» был местным скандалом, важным лишь в связи с его последствиями для цен на гелий-3. Придется научить их прислушиваться к нему. Были каналы, имена, к которым следовало обратиться, чтобы одни дали доступ к другим именам. Цепи имен, медленный подъем по политической иерархии. Это должно было быть трудно и увлекательно. Орнетт Коулман лучше всех аккомпанировал такой работе.
Изучая творческое наследие Джона Колтрейна, Лукас подбирался к земным корпорациям. Робототехника, да, но предприятий было пучок за пятачок, а ему требовалось такое, которое поняло бы суть его предложения, как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе. Банки и венчурное финансирование: тут он ступал осторожно, поскольку хоть и знал толк в деньгах и иже с ними, так и не разобрался в безумно сложном финансовом инструментарии и замысловатых способах его применения на глобальных рынках. Эти встречи устраивать было проще, люди, с которыми он беседовал, искренне заинтересовались – даже восхитились – смелым планом. Они должны были его изучить, узнать о его падении. Уничтожение «Корта Элиу» должно было задеть их за живое. Они должны были прислушаться к человеку с Луны, готовому пожертвовать годом жизни и своим здоровьем, чтобы спуститься с небес ради разговора с ними.
Каждый день, пока колеса «Святых Петра и Павла» вертелись вокруг Луны, он разговаривал с власть имущими. Имя за именем, он с трудом пробрался в конференции и встречи один на один. В своей койке он натравливал друг на друга инвесторов и спекулянтов, правительства разных стран. Кому доверять, и как сильно, и до каких пор. Кого предать, и в какой момент, и как именно. Кто благосклонен к взяткам, кого следует шантажировать. Чьему тщеславию он мог бы польстить, чью паранойю разжечь? Встреча за встречей ставили все на свои места. Ему понадобятся по меньшей мере три месяца на Земле.
– Я бы предпочел четыре, – опять сказал он доктору Воликовой. Он теперь пробегал по третьему кольцу каждый день. Он был мужчиной среднего возраста, миновавшим свой расцвет, и он взял на себя физическую нагрузку, которая ошеломила бы человека вдвое моложе. Она все еще могла его убить или покалечить так, что и лунная медицина не исцелит.
– Вам нужен еще месяц, – ответила доктор Воликова. – Лучше два.
– Я не могу позволить себе два. Помню, я вам сказал, что улечу на Землю через четырнадцать месяцев. Есть окно, всего одно окошко.
– Один месяц.
– Спустя один земной месяц с этого момента я отправлюсь в орбитальном аппарате вниз. Так и не сумев понять Орнетта Коулмана.
На протяжении последнего месяца, как Лукас и планировал, он расслаблялся, слушая афро-кубанский джаз. От этих звуков и ритмов в его душе рождались теплые чувства, и он улыбался. Отсюда он мог дотянуться и поймать босанову за руку. Он наслаждался безмятежностью композиций в плейлисте, но вскоре обнаружил, что их ритм слишком авторитарный, слишком навязчивый. Когда Лукас занимался в спортзале внешнего кольца, ритм вынуждал его двигаться в такт, а он такое ненавидел. Это казалось слишком фривольным для трудов, которые занимали его последние дни и касались его собственной личности и безопасности. Валерий Воронцов сделал его служащим «ВТО-Космос»: «ВТО-Земля» мудро раздала взятки и добыла для него казахский паспорт. То немногое, что осталось от его состояния, было переведено в формы, к которым он мог быстро и легко получить доступ. Земля с подозрением относилась к деньгам в движении. На каждом шагу были проверки, вопросы, наведение справок об отмывании денег. Лукас оскорбился. Он же не какой-нибудь маловажный наркобарон или неотесанный мелкотравчатый деспот. Все, чего он хотел, – это вернуть свою компанию. Суетная, раздражающая работа, которую никак не удавалось завершить, но которая постоянно требовала какой-нибудь дополнительной идентификации или разъяснений.
– Моя мать отправилась в космос на этом корабле, – сообщил Лукас доктору Воликовой на последнем предполетном медосмотре.
– Пятьдесят лет назад, – сказала доктор Воликова. – Он сильно изменился с той поры.
– Просто кое-что добавили. Или переделали. Вы ни от чего не избавились.
– Что вам нужно, Лукас?
– Я бы хотел поспать в той же койке, что и моя мать.
– Я даже не стану вникать в психиатрическую подоплеку этого желания.
– Окажите мне любезность.
– Там все будет не так.
– Знаю. Окажите мне любезность.
– Где-то должна быть запись. Воронцовы никогда не забывают.
Третье кольцо, синий квадрант, 34 справа. Доктор Воликова открыла индивидуальную каюту. Она оказалась лишь чуть-чуть больше капсулы, в которой Лукас прибыл на циклер. Он забрался внутрь, лег в одежде на матрац – чтобы ее снять, требовалось превозмочь себя, а это для него сейчас было чересчур. Матрац был мягким и упругим, каюта – хорошо оборудованной, и в какой-то момент он перестал осознавать что бы то ни было, кроме гравитации. Ему предстояло терпеть ее месяцами. На корабле он мог спастись, перейдя в центральное кольцо или даже во внутреннее, с лунной силой тяжести, если гравитация становилась невыносимо тяжелой. На Земле бежать будет некуда. Это его пугало. Каюта была тесной и уютной. Лукас был обитателем малых помещений, гнезд и комнат; он всю свою жизнь прожил в замкнутых пространствах под крышами. В том мире внизу было небо. Переходящее в космос. Агорафобия пугала Лукаса. Его все пугало. Он был не готов. Он никогда не будет готов. Никто не может к такому подготовиться. Он мог лишь довериться талантам, которые привели его сюда, которые вызволили его из-под обломков «Корта Элиу».
Этого должно хватить.
Прежде чем провалиться в тяжелый сон, он вспомнил лица. Лукасинью. Такой милый, такой потерянный. Ариэль на койке в медцентре после того, как лезвие прошло на расстоянии нерва от того, чтобы ее убить. Карлиньос на вечеринке в честь Лунной гонки Лукасинью, большой и широкий, как небо, с улыбкой идущий через лужайку, со шлемом от пов-скафа под мышкой. Рафа. Золотой, всегда золотой. Смеющийся. Его дети вокруг него, его око рядом; смеются. Адриана. Лукас мог вообразить ее лишь на расстоянии, в дверях детской, в ее любимом павильоне среди каменных лиц ориша Боа-Виста, за другим концом стола на заседании совета директоров.
Он спал в старой каюте ту ночь и четыре следующие. Его сны были тяжелыми, от них бросало в пот и хотелось кричать. Такими они будут всегда в чужеродной гравитации.
На пятое утро он отправился на Землю.
* * *
Шлюзовая команда заартачилась при виде его галстука. Он будет парить, задушит его, станет опасностью для остальных. Лукас затянул узел резко и туго, так что он превратился в острие ножа у горла, в стиле поздних 2010-х. Однобортный костюм-тройка от Тома Суини, средне-серого цвета. Узкий крой, трехсантиметровые отвороты.
– Я не прибуду на Землю словно какой-нибудь ап-аут из Байрру-Алту, – заявил он и расстегнул нижнюю пуговицу на жилете.
– Так и будет, если вас на него вырвет.
Шлюз закрылся. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем давление сравнялось с давлением в транспортной капсуле. В грудной клетке Лукаса бился ужас. Костюм был отвлекающим маневром, способом самоутвердиться перед лицом этого ужаса. Способ снова стать Лукасом Кортой. Тринадцать месяцев между мирами – на один меньше, чем он заложил в бюджет, – тринадцать месяцев геополитики и глобальной экономики, переговоров о сделках и хирургически точных взяток, распознавания и использования противоречий, безжалостных тренировок – и вот все это сошлось. Острие лезвия. От корабля к капсуле. От капсулы к кабелю. От кабеля к одноступенчатому транспортному космическому аппарату. Из аппарата на Землю. Меньше чем через четыре часа все закончится. Он не находил в этом утешения.
