Йен Макдональд
Волчья Луна
Робсон понимает, что плачет. Крупными, беспомощными слезами. Его грудь ходит ходуном, дыхание сбивчивое. Это скорбь. Он ненавидел «Горнило», ненавидел интриги, секретность и таящийся по углам страх, политику и то чувство, что каждый встреченный человек лелеет план, в котором он жертва. Но это был дом. Не в том смысле, в каком Боа-Виста был домом; ничто и никогда не сможет стать вторым Боа-Виста; ему не суждено туда вернуться. Но это был дом, и теперь его нет, он погиб, как погиб Боа-Виста. Мертв. Убит. У Робсона было два дома, и оба погибли. Каков связующий фактор? Робсон Жуан Баптиста Боа Виста Корта. Должно быть, с ним что-то не так. Мальчик, у которого не может быть дома. Дом у него все время отнимают. Как пайзинью, как майн, как Хоана. Пай послал его в Царицу, на «Горнило», где Хэдли попытался сделать из него защитника. Когда он вернулся в Боа-Виста, пайзинью бросал в него гандбольные мячи, достаточно сильно, чтобы причинить боль, чтобы оставить синяки, чтобы заставить его ненавидеть. Все. Всегда. Отнимают.
Стальной дождь закончился. Эвакуационный модуль несется по морю в металлических кляксах, связываясь со спасательными центрами, шахтерскими базами и обиталищами по всему огромному Океану Бурь. Зеркала глядят, словно горящие глаза, с тех мест, куда упали и где нашли свое последнее упокоение. Разрушение «Горнила» достаточно яркое, чтобы его увидели с Земли. Небо озарено движущимися созвездиями, мерцающими огнями – Робсон знает, что это маневровые двигатели. ВТО подключила каждый поисковый и спасательный корабль на Луне. Нет нужды искать, нечего спасать. Либо ты выживаешь, либо Луна тебя убивает.
Робсон обнаруживает в своей руке какой-то предмет. Прямоугольный, с закругленными углами, толстый и тяжелый на ощупь. Он глядит вниз. Его карты, колода, которую Хоан подарил ему, когда был его око, и которую он с той поры берег. Он снимает колоду, медленно, не торопясь. В том, как пальцы перебирают карты, ощущается утешение и надежность. С этим он может справиться. Карты в его власти.
2: Дева – Весы 2105
Тела в каждой комнате и туннеле, каждом коридоре и шлюзе. Тела сидящие, лежащие, на корточках, со скрещенными ногами, с опущенными головами. Тела прислоняются друг к другу. Тела в вечерних нарядах: «Шанель», «Дольче Габбана», «Фиоруччи», «Вествуд». Тела мало говорят, движутся еще меньше, ждут. Тела берегут воздух. Комнаты, туннели, коридоры Лансберга гудят от синхронизированного неглубокого дыхания выживших. Каждые несколько минут открывается какой-нибудь шлюз и входят новые спасенные в вечерних нарядах, глубоко вздыхают и чувствуют влажный, вонючий, переработанный воздух; потом их чибы переходят в режим чрезвычайной ситуации и понижают дыхательный рефлекс до легкого шороха. Дыша со свистом, силясь вдохнуть полной грудью, они отыскивают себе место среди сбившихся в кучи выживших, чтобы там сидеть и ждать.
Лансберг – депо в Первой Экваториальной, обслуживающее Центральную магистраль Бурь; редут, выкопанный под кратером Лансберга для ботов, служебного транспорта и бригад путевых рабочих, чья вахта длится два лунных месяца. Система жизнеобепечения депо предназначена для пятидесяти человек в крайнем случае. В темных помещениях набилось в двадцать раз больше. Через восемь часов после Железного Ливня спасательные модули все еще заползают в шлюзы на резервном питании и выгружают выживших, страдающих от гипоксии и обезвоживания, охваченных ужасом. Инженеры Лансберга печатают установки для очистки воздуха от СО2, но теперь отказывает система переработки воды. Туалеты сдались много часов назад. Еды нет.
Дариус Маккензи шипит от досады и швыряет карты веером через коридор. «Я не понимаю», – говорит он через Аделаиду, своего фамильяра. Робсон собирает карты. Выравнивает колоду и медленно повторяет фокус для Дариуса. Резкое движение большим пальцем, плавный переход в захват Тенкая. Он демонстрирует руку, растопыривает пальцы. Понятно? Точность трюка зависит от относительного угла между ладонью и картой, благодаря которому карту совсем не видно. Это один из наиболее трудных шулерских трюков. Робсон отрабатывал его перед камерой час за часом. Память тела неподатлива, оно учится медленно; только многократное повторение позволяет внедрить движение, плавность, своевременность в самую ткань мышц. Карточные фокусы – вид исполнительского искусства, который удостаивается наибольшего количества репетиций. Фокусник повторит движение десять тысяч раз, прежде чем осмелится показать его зрителям.
Брайс ненадолго заглянул проверить, как у Робсона дела, прежде чем изъять лунный корабль ВТО, чтобы тот доставил мальчика в Царицу Южную. «Горнило» погиб, «Маккензи Металз» должна выстоять. Это было пять часов назад. На протяжении первого часа Робсон и Дариус цеплялись друг за друга, опустошенные немыслимым масштабом разрушений. Потом Робсон осмелился выйти в сеть. Его захлестнули ужасы. Цифры, имена. Имена людей, которых он знал; имена тех, кто ему улыбался, разговаривал с ним, тыкал в его синяки, невинно дурачась, расписывался блеском для губ на его ребрах; имена с большими начесами и в вечерних нарядах. Восемьдесят погибших; сотни пропавших без вести. Он сидел, ощущая каждый вдох, поступающий в сдавленную грудь, не в силах осознать услышанное. Он три часа слушал новости. Потом достал колоду.
«Я хочу научить тебя, как прятать карту, – прошептал он. – Утаивание карты – это вроде как сердце карточного фокуса. Она есть, но спрятана прямо под носом у публики, и если она мне понадобится, я в любой момент могу ее вернуть».
Он показал Дариусу классику, захваты Югара и Тенкая, а новые беженцы в это время осторожно переступали через их вытянутые ноги, и отряды водоносов и медиков ВТО пробирались по коридорам туда-сюда.
«Теперь попробуй сам».
Дариус берет колоду, поднимает верхнюю карту, зажав ее между первым и вторым пальцами, делает фальшивый бросок и сгибает пальцы так, чтобы карта притаилась между кончиком и основанием его большого пальца. Что-то его отвлекает: трюк так и остается незаконченным. Карты сыплются из его руки. Робсон, прищуриваясь, вглядывается во влажную, пыльную дымку. Леди Сунь и ее свита осторожно переступают через лежащих без сил беженцев. Она дышит свободно и глубоко, через маску, один из охранников несет баллон с кислородом. Она убирает маску от рта.
– Дариус. Подъем, подъем.
Она машет пальцами: вставай. Дариус, шатаясь, поднимается на ноги. С обеих сторон к нему подступают телохранители, чтобы помочь сохранить равновесие. Они как будто не испытывают неудобств от неглубокого дыхания. Леди Сунь обнимает Дариуса. Робсон стискивает зубы, когда ее тонкие, словно у жертвы голода, руки, ее костлявые пальцы обхватывают его друга.
– О, мой дорогой мальчик. Мой дорогой мальчик. Мне так жаль.
– Мама… – говорит Дариус. Леди Сунь прижимает длинный указательный палец к его губам.
– Не говори. – Она прижимает дыхательную маску к своему лицу, потом – к лицу Дариуса. – Нас ждет автомотриса. Ты будешь в безопасности во Дворце Вечного света.
Красивые девушки и парни окружают Дариуса защитным кольцом. Он бросает взгляд на Робсона, и Леди Сунь впервые его замечает.
– Сеньор Корта, я рада, что с вами все в порядке.
Робсон поджимает пальцы и коротко кивает в семейном жесте уважения. Леди Сунь улыбается. Быстрый трюк фокусника, и Робсон протягивает Дариусу половину колоды. Дариус прячет карты во внутренний карман пиджака. Охранники уже уводят его по коридору, расчищая путь среди толкающихся, теснящихся Маккензи, которые услышали слово «автомотриса». Дариус в последний раз бросает взгляд назад, а потом свита Леди Сунь выталкивает его в шлюз, ведущий на станцию.
«Я тебя больше никогда не увижу, верно?» – шепчет Робсон.
* * *
Лансберг пустеет, тело за телом. Легкие Робсона расширяются, вдох за вдохом. Объявления о поездах, люди встают и уходят. Работники ВТО спрашивают, ты идешь? «Нет. Я жду». Кого ты ждешь?
Теперь Робсон остался в коридоре один. Он сидит и ждет, потому что это единственный путь на станцию и с нее. Этой дорогой пройдет тот, кого он ждет. И в конце концов Робсон засыпает, потому что ожидание – это тупая, тошнотворная боль, вроде как душевный тиннитус[9].
Кто-то пинает его в подошву. И еще раз.
– Эй.
Хоан, присевший перед ним на корточки. Настоящий, истинный, Хоан.
– Ох, это ты, ох… – Робсон бросается на Хоана. Они валятся поперек пустого коридора. – Где ты был? Где же ты был?
– Попал на поезд и уехал в Меридиан. Ушло много времени, чтобы разыскать поезд, идущий к Лансбергу. Очень много. – Хоан крепко обнимает Робсона; такая вот любовь, выворачивающая суставы. Новые синяки поверх старых.
– Я так испугался, – шепчет Робсон Хоану на ухо. – Все… – но слов не хватает.
– Идем, – говорит Хоан. – Надо привести тебя в порядок. Когда ты в последний раз ел? Я принес еду.
Когда слов не хватает, на помощь приходит всякая чепуха.
* * *
Старые женщины должны сидеть на солнце. Каждое место вокруг стола освещается сверху солнечным лучом. В луче дрейфуют пылинки. Игра древняя, но стоит того, чтобы в нее играть; нужно отследить пятно обратно к зеркалу, от зеркала к зеркалу, к сотне ярких, как солнце, зеркальных точек в вечной тени бассейна Шеклтона, к высокому, ярко горящему маяку Павильона Вечного света. От вечной тьмы к вечному свету. Вся эта чепуха с зеркалами развлекает тех, кто знает, как устроен трюк, но все же она, как и раньше, чувствует всплеск благоговения, когда зеркала движутся во тьме, улавливают свет и вспыхивают.
Когда зеркала движутся, совет директоров «Тайяна» заседает.
– Леди Сунь?
Двенадцать лиц, каждое озарено личным солнцем, обращаются к ней.
– Мы разорвем их на части.
Вы думали, я не слушаю, вы думали, я старая дурочка, которой позволили сидеть на свету лишь из уважения к моему возрасту, слабоумная развалина, которая наслаждается теплыми лучами на лице.
– Прошу прощения, двоюродная бабушка? – спрашивает Сунь Лицю.
– Братья всегда друг друга ненавидели. Они держались вместе лишь благодаря компании и своему отцу. Роберт мертв, а «Горнило» – лужа расплавленного металла в Океане Бурь. У нас идеальная позиция, чтобы украсть бизнес для солнечного пояса.
– Брайс начал переговоры по поводу запасов «Маккензи Фьюзибл» в L5, – говорит Сунь Гуань-инь, инъюнь «Тайяна». Сильный, направленный вниз свет порождает на каждом лице густые, жесткие тени.
– О, это недопустимо, – говорит Леди Сунь. – Нам нужен какой-то рычаг давления на Брайса.
– Человек в долгу – это человек, который ведет себя благовоспитанно, – говорит Тамсин Сунь. Она возглавляет юридический отдел «Тайяна». Леди Сунь восхищается и не доверяет ее отточенному, амбициозному интеллекту.
– Любые меры будут надежными, – говорит Сунь Ливэй. – Ничто не свяжут с нами.
– Все догадаются, – возражает Аманда Сунь. Свет, направленный вниз, обошелся с нею еще суровей, чем с остальными членами правления. Тени в ее глазах, под скулами, говорят: «Убийца». Ты хорошо все обстряпала, думает Леди Сунь. Я тебе не верю. У тебя нет ни таланта, ни качеств, чтобы убить Лукаса Корту. Нет-нет, маленькая убийца, тот человек, чьей смерти ты на самом деле хочешь и всегда хотела, это я. Ты так и не простила меня за тот жестокий никах, что приковал тебя к Лукасу Корте.
– Позвольте им, – говорит Леди Сунь.
Теперь все головы поворачиваются к Сунь Чжиюаню, шоуси[10] «Тайяна».
– Я согласен с бабушкой. Мы будем разделять и властвовать. Как сделали с Маккензи и Корта.
У Корта был стиль. Леди Сунь часто сожалеет о том, что их уничтожили ради такой безвкусной вещи, как выгода.
* * *
Абена Маану Асамоа не отвечает на его голосовые звонки. Не пишет сообщения, не хочет общаться ни на каком социальном форуме. Не признает, что Лукасинью Корта существует в той же самой вселенной. Он связывается с друзьями и друзьями друзей. Он обращается к семье. Он посылает в ее квартиру написанные от руки письма на ароматизированной бумаге ручной работы. Платит племяннице, чтобы писала. Лукасинью Корта не умеет писать. Он постит извинения. Он постит няшности, кавайи и эмодзи. Он посылает цветы и ароматизированных бабочек. Он становится сентиментальным, он становится жалким, он начесывает волосы на глаза и чуть надувает полные губы, потому что знает – так он неотразим, а еще он сердится.
И вот наконец он приходит к ней домой.
Из всех городов Луны Тве сильнее прочих сбивает с толку; он наименее структурирован, наиболее органичен и хаотичен. Его корнями было скопление сельскохозяйственных труб, уходящих в глубь Маскелайна, которые с годами и десятилетиями обросли туннелями, линиями электроснабжения и трубопроводами, тянущимися сквозь камень, связывающими, объединяющими, раздувающими пузыри обиталищ, и пробурили новые шахты и цилиндры, идущие вверх, к солнцу. Это город клаустрофобных коридоров, которые переходят в высоченные шахты, где все блестит от зеркал, передающих солнечный свет от яруса к ярусу, где уровень над уровнем созревают зерновые. Зеркала посылают шальные лучи через лабиринт Тве, на стены, в квартиры, лестничные колодцы в определенные моменты дня. В долгой лунной ночи пурпурный свет массы светодиодов просачивается из трубоферм в лабиринт туннелей и переходов. Лукасинью нравится этот грязный, сексуальный розовый. Он превращает каждый туннель и каждую шахту в эрогенную зону.
Общественных пространств мало, и они забиты киосками, продуктовыми ларьками, печатными мастерскими и барами. Туннели и улицы Тве, слишком узкие для такси-моту, кишат пауэрбордами и скутерами. Гудки гудят, колокольчики звенят, люди вопят. Тве – это какофония, радуга, банкет. Граффити, девизы, адинкра, библейские стихи украшают каждую поверхность. Лукасинью любит шум Тве, его целесообразность, то, как преднамеренно неправильный поворот может привести к новым местам и людям. Больше всего он любит запах. Сырость, плесень, что-то растущее и что-то гниющее, нечистоты и глубокая вода. Рыба, пластик. Неповторимый резкий дух воздуха, как следует прогревшегося на сильном солнце. Аромат и фрукты.
На протяжении восемнадцати месяцев с той поры, как Лукасинью Корта прибыл в Тве, он был принцем в изгнании и наслаждался защитой и благоволением Асамоа. Лукасинью любит Тве. Сегодня Тве не любит Лукасинью Корту. Друзья отворачиваются, не хотят смотреть в глаза; компании распадаются, стоит ему приблизиться; люди исчезают в толпе, переворачивают свои пауэрборты, меняют направление и скользят прочь.
Выходит, все знают про Аделайю Оладеле.
Коллоквиумная квартирка Абены расположена на двадцатом уровне обиталища Секонди; это цилиндр глубиной в полкилометра, в котором жилые пространства кольцом окружают вертикальный сад из абрикосов, гранатов и инжира. Строй зеркал под стеклянной крышей посылает длинные осколки света вниз, сквозь листву. Абена переехала сюда, когда присоединилась к коллоквиуму «Кваме Нкрума». Это ведущий коллоквиум Тве по политической науке, но Лукасинью больше нравилось ее старое жилье. Оно было более уединенным. Меньше людей, и те, с кем он все же сталкивался, не осуждали его постоянно за какой-нибудь изъян по части идеологии, привилегий или политики.
И секса на старом месте у него было куда больше.
«Дверь мне не отвечает», – сообщает его фамильяр, Цзиньцзи. Лукасинью проверяет свой внешний вид через линзу, проводит расческой по волосам, поправляет узел белого галстука на черной рубашке. Все его пирсинг-украшения в положенных местах. Они ей нравятся. Он стучит по двери костяшками пальцев.
Внутри движение. Они должны узнать, кто стоит на галерее.
Он стучит снова. И снова.
– Абена!
Снова.
– Абена, я знаю, ты там.
– Абена…
– Абена, поговори со мной.
– Абена, я лишь хочу поговорить. Это все. Просто поговорить.
К этому моменту он прислонился к двери, прижимается щекой к дереву, легонько постукивает полусогнутым средним пальцем правой руки.
– Абена…
Дверь открывается достаточно широко, чтобы показались глаза. Они принадлежат не Абене.
– Лукас, она не хочет с тобой говорить. – Афи – коллега по коллоквиуму, которая меньше всех презирает Лукасинью. «Это прогресс», – думает он.
– Мне жаль. Честно. Я просто хочу, чтобы все было правильно.
– Ну, может быть, тебе стоило подумать об этом, прежде чем трахаться с Аделайей Оладеле.
– Я не трахался с Аделайей Оладеле.
– Да ладно? Ты кончил пять раз за три часа. И как такое называется?
– Управление оргазмом. Чтоб ты знала, он безумно, безумно в этом хорош.
– Значит, управлять оргазмом – это не трахаться.
С чего вдруг ему взбрело в голову, что Абена подсказывает Афи реплики?
– Управлять оргазмом – это не трахаться. Управлять оргазмом – это управлять оргазмом. С помощью рук. Это не что-то интимное, как трах.
– Аде три часа держал твой член в руках, и это не что-то интимное?
У Аделайи Оладеле руки ангела, признается Лукасинью самому себе. Три часа. Пять оргазмов.
– Это… просто игра. Для парней.
– Для парней. Ладненько.
Лукасинью не одержит здесь победу. Надо спасаться, пока цел.
– Дело не в том, что я…
– Ты – что?
– Люблю его или что-то в этом духе.
– Потому что ты любишь меня. Ее. Ее!
– Я не люблю Аделайю Оладеле.
Изнутри квартирки раздается всхлип. Афи бросает взгляд через плечо.
– Лукасинью, просто уйди.
– Я просто уйду.
«Я мог бы тебя проинструктировать», – говорит Цзиньцзи, пока Лукасинью пялится на закрытую дверь.
– Ты ИИ, – говорит Лукасинью. – Что ты знаешь о девушках?
«Больше, чем ты, судя по всему», – отвечает фамильяр.
Но у Лукасинью есть план. Блестящий, безупречный, романтичный план. Достигнув входного туннеля на уровень 12, он бежит во весь опор. Полы пиджака от «Армани» развеваются. Цзиньцзи делает заказ, и пауэрборд встречает его на пересечении Восьмой и Даун. Лукасинью приседает, раскинув руки для равновесия, складки брюк хлопают в зоне пониженного давления, которую он создает сам. Борд танцует в потоке пешеходов и машин. Лукасинью останавливается снаружи квартиры тиа Лусики – руки сложены, сама бесстрастность в костюме от «Армани».
Когда кухонное пространство раскрывается, он голый.
– Луна, давай-ка пойдем за шербетом, – говорит мадринья Элис. Тиа Лусика возражает против восторженной наготы Лукасинью, но тиа Лусика теперь почти не бывает дома: обязательства новой омахене Золотого трона удерживают ее в Меридиане. Луна привыкла, что кузен щеголяет в чем мать родила. Из кухни ее и мадринью изгоняет само присутствие Лукасинью. Он превращается в примадонну.
Обнаженный Лукасинью, шлепая босыми ногами, подходит к столешнице. У него есть рецепт, есть ингредиенты, есть талант. Лукасинью делает глубокий вдох, трет ладонями крепкий брюшной пресс, вогнутости на неимоверной тугой заднице, напряженные мышцы внизу спины. Это тебя уложит наповал, Абена Маану Асамоа. Он разминает мышцы и щелкает костяшками пальцев. Подымает пластиковое сито с мукой и устраивает медленный снегопад, падающий в рабочую миску. Чудесное вещество. Лукасинью знает, сколько она стоит и как она редка. Это плод любви, искусство, превосходящее кустарщину. Лукасинью погружает руки в миску и наслаждается шелковистым потоком муки; она почти жидкость, что вихрится вокруг его пальцев. Он берет щепотку и смотрит, как мука опускается, падая каплями из облака, где пудра сбилась в комок.
Лукасинью погружает указательный палец в муку, что еще не улеглась, и рисует линии вдоль каждой скулы. Линию через центр лба. Мазки муки на каждый сосок. И наконец белый круг на коричневой коже его чакры свадхиштхана. Творчество, секс, страсть, желание. Взаимодействие, отношение, сексуальная память. Он готов.
– Будем печь.
* * *
Кремом он украшает ее. Мазок на горле, по одному на каждый сосок, на живот, пупок. Она останавливает его палец с кремом на полпути между остатками торта и своей вульвой.
– Помечаешь кремом мои чакры? – говорит Абена Маану Асамоа. Лукасинью наклоняется и помещает каплю крема на капюшон ее клитора.
Абена ахает от холода и дерзости. Она берет руку Лукасинью и обсасывает остатки крема с его пальцев.
– И что же я теперь буду есть? – спрашивает Лукасинью, и Абена издает низкий, грязный смешок, а потом ерзает, предлагая ему свои груди. В ее горле слышится тихое рычание, когда он облизывает ее соски.
– Анахата, манипура, свадхиштхана, – говорит Абена. Она нежно, твердо кладет руку Лукасинью на затылок и направляет его меж своих открывающихся бедер. – Муладхара. Оставь место для добавки.
Он ждал за дверью, серебристый от мелкого дождя из системы орошения вертикального сада, пятнадцать минут. Вода конденсировалась и капала с коробки с тортом, которую он держал в руках. Вода окропляла и заставляла опуститься его высоко взбитую челку. Вода увлажняла его костюм от «Иссэй Миякэ» и пробиралась в складки. Вода бежала с каждого серебристого украшения, которое он продел сквозь отверстия в коже. Когда открылась дверь, за ней была Абена.
– Лучше входи, пока не подхватил что-нибудь.
Ему почудилось или она прятала улыбку?
Абена попыталась проигнорировать торт, который он положил на шезлонг рядом с собой.
Он попытался не заметить, что все ее товарищи по коллоквиуму исчезли.
– Я сделал тебе торт.
– По-твоему, это ответ на все вопросы? Ты просто идешь делаешь торт и все становится правильным?
– В большинстве случаев.
– Почему ты трахался с Аделайей Оладеле?
– Я с ним не трахался.
– Вы с ним занимались онанизмом…
– Доведением до оргазма….
– Ну да, он классно доводит до оргазма. Все так говорят.
– Легенда. Мне сказали, такое нельзя пропустить. И поскольку ты…
– Я – что?
– Ну, ты все время занята…
– Не пытайся. Переводить стрелки. На меня. Не смей. Даже заикаться. Что ты занимался сексом с Аделайей Оладеле, потому что я работала.
– Ладно. Но мы договорились. И ты согласилась. Никаких ограничений. Мы можем встречаться с другими людьми.
– Потому что ты на этом настоял.
– Я такой. Ты знала об этом прежде, чем мы сошлись.
– Ты бы мог спросить, – сказала Абена. – Не возражаю ли я, чтобы ты устроил встречу с Аде. Я, может быть, захотела бы посмотреть. Парень с парнем, ну, ты понимаешь.
Лукасинью так и не смог перестать удивляться тому, как его могла удивить Абена. Вечеринка в честь Лунного бега, прямо перед попыткой покушения на Рафу, когда она поместила особое пирсинг-украшение в мочку его уха и насладилась вкусом его крови. Свадьба, когда он воспользовался силой, сокрытой в том пирсинге, и предпочел защиту Асамоа браку с Денни Маккензи: Абена ждала его за герметичным стеклом на станции Тве. Когда пал Боа-Виста, она без колебаний надела скафандр и вышла с ним к поджидавшему кораблю ВТО, и весь полет держала его за руку. Она спустилась в лишенный света, пустой ад, который был когда-то его домом.
Она была героиней, богиней, звездой. Он – дураком, который пек торты.
– Можно скинуть с себя эти мокрые вещи?
– Пока нет. И еще долго будет нельзя, сеньор. Знаю я тебя. Раз сверкнешь прессом и думаешь, что прощен. Но, возможно, я съем кусочек торта.
Лукасинью открыл коробку.
– Это ягодный торт со взбитыми сливками.
– С какими ягодами?
– Я знаю это слово только на португальском.
– Скажи его.
Он сказал. Абена закрыла глаза от удовольствия. Ей нравилась музыкальность португальского, на котором говорили Корта.
– Клубника. Мне в самом деле нравится клубника. Определенно, я хочу кусочек твоего клубничного торта.
– Со сливками.
– Не наглей, Лукасинью.
В кухонном пространстве – оно было намного больше того, что у тиа Лусики, но оказалось намного хуже оснащенным – он нарезал торт на кусочки, надеясь, что они достаточно маленькие, и приготовил мятный чай.
– Ты дрожишь?
Лукасинью кивает. От дождя он продрог до костей.
– Давай снимем с тебя эти мокрые вещи.
Тогда-то ему и пришла в голову отличная идея со взбитыми сливками.
* * *
После торта, игры и примирительного секса Абена улеглась в обнимку с Лукасинью, своим теплом изгоняя последние остатки холода из его костей. Ее холодное отсутствие его будит.
Она забрала торт с собой.
Лукасинью находит Абену сидящей со скрещенными ногами на полу общей комнаты, ссутулившейся от сосредоточенности. Она натянула мешковатую майку и шортики, собрала и подвязала волосы зеленой тканой лентой. Лукасинью подмечает, насколько чиста и сильна ее концентрация. Если бы он позволил Цзиньцзи соединиться с ее фамильяром, то увидел бы комнату, полной призраков и политиков – ее форум. Она объясняла, в чем суть: это группа увлеченных людей, которые изучают новые варианты будущего для всех. Лукасинью не может думать о вариантах будущего. Его собственное будущее с того места, где он есть, выглядит со всех сторон одинаковым и блеклым, как Море Спокойствия. Каждый час, который Абена проводит за пределами коллоквиума, она как будто безмолвно разговаривает со своими политическими друзьями. Разные вещи происходят, говорит она Лукасинью; там, на Земле.
Корта не занимаются политикой. Они однажды попытались. Это их убило.
Он кладет одну ладонь между лопатками Абены, другую – ей на поясницу, и выпрямляет ее спину. Абена вскрикивает от неожиданности.
– У тебя осанка хуже не придумаешь.
– Лука…
Он любит, когда она называет его этим самым интимным семейным именем.
– Возвращайся в постель.
– Все еще продолжается.
– «Горнило».
– Число погибших достигло ста восьмидесяти восьми. Роберт Маккензи и Джейд Сунь пропали без вести.
– Они сгорели. Я рад.
– Форумы безумствуют. Рынки свихнулись. Я отслеживаю панические закупки на рынках гелия. – Тут Абена осознает, что сказал Лукасинью. – Ты рад? Люди умерли, Лука.
– Они устроили Рафе разгерметизацию. Они подвесили Карлиньоса за пятки. Они сломали Ариэль спину. Вагнер в бегах, а про моего отца никто не знает, жив он или мертв. Они послали за мной рубак. Ты это помнишь? Они сгорели. Не могу я об этом сожалеть. Ты видела Боа-Виста. Ты видела там Рафу.
– Он в безопасности.
Лукасинью трясет головой от внезапного скачка, перепрыгивает через эмоциональную расщелину во вселенной.
– Что? Кто?
– Твой кузен. Робсон.
– Робсон в Царице Южной.
– Робсон был на вечеринке Роберта Маккензи. Он в безопасности, Лука. Но ты об этом не знал.
Лукасинью снова оседает на шезлонг. Абена отключается от своего форума.
– Лука, он твоя семья.
Это старый разговор, борозды его глубоки, эмоциональные повороты – хорошо обозначены.
– По-твоему, я этого не знаю? По-твоему, я не хотел помешать Брайсу Маккензи его забрать? Я не смог этого сделать. Мне девятнадцать лет. Я наследник. Последний Корта. Я даже не смог сделать так, чтобы Робсон остался со мной. Я не смог его уберечь.
– Лука, ты не юрист.
– Аби, заткнись. Ты всегда права. Все вы, Асамоа, вы всегда правы, мудры, и у вас на все есть ответ: тра-ля-ля. Заткнись и слушай меня. Мне страшно. Когда Маккензи начнут искать, на кого бы свалить вину, на кого они посмотрят первым делом? На Корта. Мне все время страшно, Аби. Та встреча с Аделайей, она была не ради секса. Она была ради трех часов без страха. Ты знаешь, каково это – все время бояться?
Абена понимает, что она обитает в мире, где все можно потрогать и изменить, где ее слова и мысли имеют силу и власть. Лукасинью живет в мире, за который несет ответственность, но который бессилен изменить, и на него возложена вина за вещи, которых он не делал. Расстояние будет увеличиваться и в конце концов приведет к разрыву между ними. Абена видит это четко. Еще она видит искалеченного, уязвимого мальчика, испытавшего то, что за пределами ее воображения. Мальчика, которому она не может помочь, и потому понимает его, ибо в этом она также ответственна и бессильна.
Абена обнимает Лукасинью.
Такими Афи их и находит, когда неуверенной после коктейля походкой приходит искать очищающий чай. Обнаруживается кое-что получше: торт. Она отрезает себе ломтик. Должно быть, парнишка сделал. Они милы рядом на шезлонге, спящие в обнимку. Он такой хорошенький в самоуверенной бразильской манере, но сама Афи ни за что бы не вкладывала силы в нечто до такой степени поврежденное.
А вот торт вышел на славу.
* * *
Штатный миксолог «Маккензи Металз» создал памятный коктейль. Старомодная водка промышленного производства, сироп гибискуса, лайм, веточки австралийской акации и шарик геля, ароматизированного корицей и миртом, постепенно расправляющего в розовом оранжевые щупальца. Все это служит напоминанием об эпохальной жизни Роберта Маккензи в стакане. Официанты с полными подносами притаились у дверей и вкладывают коктейли в руки.
– А это что?
– «Рыжий пес», мэм.
Леди Сунь берет коктейль, нюхает, делает глоток и передает его человеку из своей свиты. Безвкусица во всем, от бокала до смеси и имени. Как и все у Маккензи. Один из охранников наливает стаканчик ее личного джина. Набравшись сил, она с гордым видом входит в гостиную, чтобы присоединиться к поминкам.
Мавзолей ее удивил. Никто из Маккензи ранее не демонстрировал религиозных побуждений, но в сердце Кингскорта, старого дворца в Царице Южной, таится маленький храм: чистая белая комната, безупречный куб с ребром три метра. Дункан вошел туда один, а потом пригласил родственников и гостей, чтобы каждый отдал последнюю дань усопшему. Любопытство подстегнуло Леди Сунь войти. Комната была маленькой, совершенно белой, помещалось в ней самое большее три человека. Белые стены покрывали цветные диски диаметром десять сантиметров. Леди Сунь оказалась внутри помещения, разукрашенного в горошек. Каждый диск был фамильяром усопшего Маккензи, замороженным в керамической схеме. Тело перерабатывали, электронная душа продолжала жить. Здесь был Роберт Маккензи, кровавый диск в центре дальней стены. Рыжий Пес был его фамильяром, припомнила Леди Сунь. Она коснулась Рыжего Пса, ожидая ощутить вибрацию данных, эхо издавна горевшего гнева и амбиций. Но это был диск из легированного стекла, чья текстура наощупь напоминала бархат – и больше она ничего не почувствовала.
После погребения важное событие: прием. Леди Сунь составила план бесед, пока ехала в автомотрисе из Дворца Вечного света. Порядок целования щек – важная вещь.
Первый в очереди – Евгений Воронцов в сопровождении дочерей. Кости у них хорошие, но все равно они тупые плоды близкородственных браков. Слишком много радиации вплетено в их ДНК.
– Евгений Григорьевич.
Генеральный директор «ВТО-Луна» – необычайно массивный мужчина с длинными волосами, густой бородой, безупречно одетый и ухоженный. Леди Сунь в особенности восхищена камчатной тканью его рубашки. В его руке стакан чистой водки. Они пожимают руки. Осведомители шепчут Леди Сунь, что его проблема с алкоголем – хроническая и что руководство ВТО перешло к более молодому и жесткому поколению. Не столько перешло, сколько поколение перетянуло руководство на себя.
