Элла Чак
Тайна трех

На подоконнике с открытым окном осталась доска с расставленными белыми и черными шашками, рядом чехол для скрипки и провода с наушниками.

– Электрическая скрипка, – догадалась я.

За ближайшей дверью обнаружилась ванная. Внутри душевой кабины мигали ультрафиолетовые подсветки. На потолке флюоресцентный рисунок неонового кролика из «Алисы в Зазеркалье». На раковине принадлежности для душа одной марки. Несколько гелей, шампуней, зубная паста и скраб.

– Наконец-то!

Я отправила папе СМС:

«Нашла Воронцовых. Уже в доме, все ок».

Стянув через голову футболку, наступая на отвороты джинсов, я торопилась нырнуть под воду. Топ и трусы полетели на верх душевой перегородки. Когда подняла ручку смесителя, автоматически включилась музыка, а встроенные в стекло лампы засветились в немыслимых оживших линиях. Выглядело все это буйство шизоаффективно и безумно прекрасно.

Пританцовывая и подвывая отголоскам песни, я намылила волосы и с наслаждением смыла прохладной водой аромат креозота. Один из кондиционеров благоухал ананасом. Точно так же пахло облако дыма вокруг Максима. Может, все это было туманом? Моим воображением? И Воронцов, и оранжерея, и замок из травы и стекла, и райские птицы на заборе?

Я стояла у зеркала и промакивала полотенцем волосы, когда услышала, как кто-то вошел в комнату. Может, домработница? Принесла свежих полотенец? В этой ванне нашлось всего одно.

Шаги приблизились к двери. Ручка дернулась и начала опускаться. Облокотившись спиной о раковину, я сдвинула какие-то пузырьки, и они рухнули под ноги.

– Занято! – предупредила я на всякий случай.

Ручка метнулась вверх, а шаги проследовали по комнате дальше.

– Кого принесло на ночь глядя?.. Не видно, что ли, наклейки?! Журавли для Журавлевой!

Обернувшись полотенцем потуже, я выдохнула и бодрым шагом вышла из ванной.

– Я здесь, – произнесла, видя усевшуюся за мониторы компов фигуру. – А ты кто такой?

– Круто, – обернулся парень.

Пару секунд он смотрел на меня, пока наконец не поджал губы в смущенной улыбке:

– А я здесь.

– Что ты тут делаешь в двенадцать ночи? – юркнула я под покрывало в постель, укрывая девяносто процентов обнаженки.

– А ты что делаешь? – крутанулся он на рабочем кресле. – В моей постели. Не то чтобы я сильно возражал, но…

Незнакомца поглощала темень комнаты. Когда он вошел, то погасил свет. Только пара мониторов била ему в спину белым светом, застряв крошечными огоньками в сердцевине квадратных очков.

– Ты не видел? – указала я на дверь. – Там журавли наклеены! Прямо посредине двери!

– Видел, но при чем здесь ты?

– При том, что я Журавлева Кира из Ни-Но!

– Жаль, что не Нина из Ни-Но. Звучало б круче.

– Не переводи тему. Воронцовы отметили дверь специально для меня. И чемодан тут стоял. Пожалуйста, уходи, я устала.

– А вещи забрать можно?

– Забирай. Только свои, а не мои.

– Тогда давай, – вытянул он руку, подойдя впритык к моей кровати.

– Чего тебе отдавать? Ничего твоего здесь нет.

– Я заберу скрипку, шашки, два ноутбука, ворох одежды из шкафа, приставку, сундук и пару фоток с Куршской косы. А еще полотенце, в которое ты обернулась. Отдай его, пожалуйста.

– Полотенце… и скрипку… – поежилась я под покрывалом. – Это что… твоя комната? А журавли зачем? Ты что, Журавлев?

– Нет, – со смешком ответил он, – моя фамилия Серый. А наклейки я привез из Фрингиллы. Работал там орнитологом.

– Чего? – не услышала я и половины. – Какой еще Фрик… Это Воронцов! – начало до меня доходить. – Это он так пошутил, да?! Сказал, первая дверь слева. Придурок…

– Слушай, Кира из Ни-Но, – все еще стоял надо мной парень с протянутой рукой, – зачем ты сюда приехала?

– Тебе какое дело? – придумывала я, что делать дальше – отступить или сражаться за комнату. Пусть и чужую.

Не ночевать же с этим поддельным журавлем.

– Никакого, – опустил он руку, равнодушно пожав плечами. – Зря ты…

– Приперлась в твою комнату! Не переживай. Я уйду.

– Зря приперлась в этот дом, – обернулся он к двери и встал так, словно отгораживал меня от выхода.

– Ну, своего собственного на Рублевке у меня пока нет. Придется тут пожить.

– Тише, – ринулся ко мне парень, имя которого я до сих пор не знала. Только фамилию – Серый. Он не прикоснулся, но был близок к тому, чтобы закрыть мне рукой рот, – не кричи. Здесь кто угодно может услышать тебя. В доме везде камеры.

– Камеры?

– Воронцов-старший следит за всем, что происходит в Каземате, – изобразил он кавычки. – Камеры он ставил изначально, чтобы приглядывать за Аллой, когда она болела. Но теперь он следит за всеми. За Максом, мной, теперь будет и за тобой.

– У тебя паранойя.

– У тебя через пару дней тоже начнется, – обернулся он к распахнутому окну, – летела бы ты к себе домой, Журавлева. Это место не для тебя.

– Мне, вообще-то, год учиться. И домой нельзя сейчас. Там… сложно. И не приставай со своими советами. Без тебя разберусь.

Он встал с кровати. Запрыгнул на подоконник, отгораживаясь от меня занавеской.

– Не верь здесь ничему, Кира из Ни-Но.

– Чему ничему?

– Всему и всем. И мне тоже не верь.

– Ты газон покурил вместо ананасового вейпа? Что за чушь несешь? Скажи лучше, где дверь ко мне в комнату.

– К тебе на первом этаже. С надписью «Выход».

– Ты кто вообще такой? Одногруппник Макса?

– Да.

Я не ожидала, что угадаю так быстро.

– А зовут тебя как?

– Костя.

– Знаешь, Костя! – подскочила я с кровати, обматываясь простыней, бросила в него сырым полотенцем, которое он так хотел вернуть. – Сама разберусь, уезжать или нет. И за какой дверью я буду жить! Если у тебя припадки истерии, могу посоветовать психотерапевта, – говорила я о всех тех, к кому обращались родители.

Возле двери он меня окрикнул:

– Камеры, Кира. Не сильно-то голой щеголяй.

Подобрав с пола его кроссовку, я бросила ею в тугие волны шифоновой занавески. Надо было и дверью хлопнуть, но не хотелось никого будить. Кроме разве что Макса. Пошутить он решил! Разыграть! Еще и Костя Серый с паническими атаками по соседству.

В мире есть вообще здоровые люди или мы все с приветом?!

Было бы странно шарахаться по дому, заглядывая в каждую комнату, мало ли какой там Красный, Зеленый или Желтый гость притаился. Прокравшись обратно к лестнице, я поднялась на этаж выше. Всего-то и нужно одну ночь перекантоваться, а утром Воронцовы-старшие подскажут, где бросить якорь. И чемодан.

Подсвечивая дорогу фонариком мобильника, я аккуратно ступала по мягким ковролинам. Луч иногда утыкался в стены, выхватывая яркие полотна, подсвеченные привычными уже зажженными свечами за стеклами с легким нагаром. Некоторые картины были ростом с меня, другие размером со спичечный коробок.

– Это те, что Воронцова пишет?

Решив рассмотреть их при свете дня, я приблизилась к широким дверям внутри арочного изгиба. Вряд ли кто-то поставит такие витражи в обычную спальню. Шагнув внутрь, оказалась в библиотеке с каминным залом.

Возле камина разлеглись овалами несколько кожаных диванов, хоть вдоль на них ложись, хоть поперек – такие они были огромные. Кожа диванов подо мной мелодично хрустнула. Решив на всякий случай проверить, нет ли здесь никого, я обошла ряды стеллажей по проходам.

Каких только книг здесь не было! И многие на неизвестных мне языках, в потрепанных обложках или украшенные кожаными переплетами с гравировкой. Вдоль стеллажей я заметила приставные лестницы на колесиках и то здесь, то там разваленные стопки книг.

Подняв ту, о которую споткнулась, я прочитала название: «Инженерные особенности строительства ледовых сооружений». Рядом лежала распахнутая географическая карта, подписанная «Оймякон», а третьей книгой оказалась методичка о способах выращивания пшеницы. Внутри нее все строки были перечеркнуты. Поверх них шли слова, написанные красивым ровным почерком, какого я не видела даже в приложении для работы с текстами.

Покрутив в руке длинное белое перо, воткнутое в чернильницу, я случайно уронила кляксу на текст и, скорее запихивая методичку под карту, поспешила вернуться к камину.

Накидав подушек на диваны, я завалилась спать, укрывшись синтетической белой шкурой. После десяти минут скрипа кожи от каждого моего вдоха и выдоха пришлось скатиться с певучей кожи диванов на пол вместе со шкурой и подушками.

Наконец-то я нашла удобное местечко в этом замке из травы, что выращивала Алла. Хоть это место оказалось на полу, я ни капельки не боялась. Тем более не боялась этого дома, мой-то ничуть не лучше.

Если выжила там, выживу и здесь. Пусть даже из ума.

Глава 3
Алая принцесска

Музыка. Это было первое, что я услышала, медленно распахивая глаза. Ноги что-то пощекотало. А потом щекотка юркнула по всему телу от лодыжек до ключиц. Закричав, я подскочила и врезалась головой в нависавший надо мной журнальный столик.

– Ай! – схватилась за голову.

– Геката! – уставилась на меня девушка, сидевшая на диване напротив. – Не бойся ее! Прости, пожалуйста, это Геката, мой хорек. Прости ради бога, что разбудили тебя так… неделикатно. Но ты можешь опоздать… Я Алла, доброго тебе утра и всех благ! – протянула она мне блюдо с чем-то ароматным и горячим.

Пытаясь переварить слова про хорька, валяясь на полу перед ногами Аллы Воронцовой, я уставилась на ароматный хлеб.

– Благ?.. – не поняла я, о чем речь. Уж не откинуло ли меня ударом о столик в допетровскую эпоху? – Что это? Каравай? – уставилась я на блюдо, такое же тяжелое и серебряное, как поднос в багажнике Жени.

– Хлеб! Я сама пеку! И пшеницу сама выращиваю. Это… такой обычай, встречать гостя хлебом и солью, – расплывалась Алла в улыбке.

– У меня спортивная диета, нам хлеб нельзя… – растирала я шишку, вспоминая, где я и как тут оказалась… под столом, на полу, у камина, в окружении караваев и хорьков… ну да, я же в гостях у Воронцовых… теперь все понятно.

– О, прошу прощения. Я не знала, – расстроилась Алла.

– Да ладно, забей. Ты… Алла?

– Да, – кивнула она, поправляя локон возле слухового аппарата. – Как голова? Ты не поранилась? Так сильно ударилась о столик, – поморщилась она, словно ощущая ту же боль, что и я.

– В хоккее получала и посильнее, – растирала я шишку. – Это твой хорек меня щекотал?

– Ее Геката зовут, – попробовала Алла подобрать свою пушистость, но хорек вырвался, продолжая обнюхивать уголки моего одеяла из синтетической шкуры. – У нее инстинкт прятаться. Почему ты спишь на полу, прости господи? У тебя своя комната на втором этаже. Я искала тебя по всему дому. А нашла тебя Геката, я просто шла за ней.

– Максим пошутил. Сказал, что моя комната с журавлем. А там живет какой-то парень со скрипкой.

Я уже не волновалась по поводу шишки или Кости, главное, что Алла адекватная. Ну, кроме каравая. Она была совсем не накрашена, а ее одежда совсем не выглядела эпатажной, откровенной или вычурной.

И что там папа рассказывал, что она сидела дурочкой с капающей слюной? Это он вообще о ней?

Тонкие светлые волосы опускались ниже плеч Аллы. Их кончики были заметно выкрашены в алый, совсем как газон, на три миллиметра. Никакого макияжа на прозрачной ровной коже. Ресницы и брови без наращенных волосков или татуированных окантовок.

Алла выглядела так обыкновенно, что почти скучно. Ничего особенного о ней и не скажешь. Средний рост, среднее телосложение. Азиатские глаза с перчинкой, как у брата, ей не достались. Алла получила вполне обычные голубые.

В детстве она выглядела намного интересней, а с возрастом сравнялась с остальными (к счастью для меня). Ни высокомерия, ни горделивой осанки, ни заносчивого взгляда и плавности движений измученной деньгами девушки – на что бы потратить очередной миллион, выданный на карманные расходы.

Если бы она встала на глобус правителей мира возле Максима, то рухнула бы с него прямиком на свой элитный газон.

Нет, она была совсем другой. Может, я редко смотрела на людей, но всякий раз видела их как детальки пазлов, которые могли складываться между собой так или иначе, – и мой взгляд никогда меня не подводил.

Тонкие лодыжки Аллы были перетянуты белыми ремешками босоножек на высоких танкетках из тугого шершавого каната. Между коленями она зажала подол широкой бежевой юбки из плотной ткани, украшенной узором из красных точек и палочек и, я была почти уверена, вышитым вручную (каким-нибудь элитным модным домом?).

Юбка казалась слишком тяжелой для лета из-за обилия складок и количества потраченной на нее ткани. Белая блузка с высокой горловиной, бегущей вокруг тонкой шеи Аллы волной, оказалась застегнута на десяток белых пуговок-гвоздиков вдоль ее шеи по бокам.

Я даже представить не могла, сколько времени она потратила, чтобы вдеть в петельки все эти пуговки с двух сторон. Рукава блузки заканчивались ободками из широких шифоновых рюшей, которых хватило бы нам со Светкой на пару мини-юбок, и то Светка бы назвала эту длину миди.

Тонкий бежевый джемпер обнимал Аллу со спины, свернувшись аккуратным, почти отутюженным узелком рукавов на груди.

На мизинце ее руки переливалось толстое золотое колечко, а в ушах были слуховые аппараты телесного цвета, которые я видела на детском снимке.

– Макс всегда шутит над гостями. Не обращай внимания, Кирочка. Тебя все потеряли, прости господи, – тихо произнесла она. – Ой! Пора торопиться! Мы жутко опаздываем! Встав после сна, мы припадаем к стопам Твоим, Благий, и ангельскую песнь возглашаем Тебе, Сильный: Свят, Свят, Свят Ты, Боже, молитвами Богородицы помилуй нас. Скорее спускайся вниз.

Поправив юбку, Алла подобрала своего вырывающегося из ее рук хорька, отставила блюдо с хлебом и быстрым шагом засеменила к двери.

– Опаздываем? Куда, Алла?..

На улице плюс тридцать. Я надела джинсовые шорты и белую футболку, спрятала пучок растрепанных нечесаных волос под кепку, прикрыла невыспавшиеся глаза солнцезащитными очками и побежала вниз.

На втором этаже постучала в дверь с журавлями. Никто не отозвался. Быстренько юркнув в душевую Кости, набрала в рот пасты и прополоскала рот.

На подъездной дорожке возле «Ауди» с распахнутой дверью меня дожидался Женя. Он вытянул руку, помогая мне сесть, но я отбила по ней пятюню и запрыгнула в салон сама, перебарывая желание потоптаться босыми пятками по зеленому шелку лужаек.

В салоне уже сидела Алла. Ее ладони были аккуратно сложены поверх расправленной куполом юбки. Ноги чуть вытянуты и прижаты друг к другу щиколотками в легком наклоне.

«Ауди» тронулась с места нежным дуновением ветра, что колышет пыльцу на тычинках пионов. Следом за нами с ревом стартанул красный внедорожник, похожий на новогоднюю гирлянду из-за светящегося всеми цветами днища.

– Парни, – отмахнулась Алла. – Макс постоянно демонстрирует себя размерами машин или часов, прости господи. Придите, поклонимся Царю, нашему Богу. Придите, поклонимся и припадем ко Христу-Царю, нашему Богу. Придите, поклонимся и припадем к Самому Христу, Царю и Богу нашему, – повторила она несколько раз.

Алла смущенно приподняла пальцы к губам, продолжая шептать молитвы и креститься.

– Ал, куда мы едем? – спросила я, когда она закончила шептать.

– В воскресенье? – удивилась Алла.

– Это ваше стоп-слово? Ну и что, что сегодня воскресенье? Семь утра. Можно было бы спать… еще примерно столько же часов… – зевнула я шесть раз подряд.

– В храм, – ответила Алла. – Сегодня воскресенье, Кирочка. Мы едем на утреннюю службу.

Кажется, последний раз я была в храме на собственном крещении. В два года.

– Я не пойду! Алла, нет. Я же… Я не одета!..

В пассажирских окнах мелькали луга, мимо которых несся Женя. Он ни разу не нарушил правила, но всякий раз, словно экстрасенс, предвидел, сколько будет гореть светофор, с какой стороны совершить маневр, когда сбросить, а когда ускориться.

Шофер красного внедорожника ему не уступал, но определенно делал все, чтобы обогнать. Машина опередила нас возле железнодорожного переезда, просочившись в щель между опущенными шлагбаумами. В окно на пассажирском сиденье возле Максима я увидела Костю. Он был в белой рубашке и ослабленном галстуке. Поправив на переносице очки, он не сводил с меня взгляда.

– Как батюшка с матушкой не любят такое поведение брата, – вздохнула Алла. – Никакой на него управы, Кирочка. Он делает так, чтобы позлить семью. Не обращай на него внимания. Он не хотел обидеть тебя вчерашней шуткой. Он просто… себе на уме. Как я ни молила его, как ни уговаривала стать хорошим сыном батюшке с матушкой, Максим сопротивляется.

– Ничего, – прижалась я шишкой к прохладному стеклу, – порядок. Мне с ним детей не крестить.

Припарковав «Ауди», Женя открыл дверь Алле. Я, как обычно, справилась с непосильным трудом дерганья за ручку и выгрузки собственной тушки самостоятельно.

– Кирочка, возьми вот это на время.

Алла подошла к лавочке, на которой лежали прокатные церковные юбки и платки. Мне пришлось окуклиться в длинную синюю ткань поверх шорт. А на голову повязать косынку прямо под подбородком. В этой красоте я предстала перед шедшими к нам Максимом и Костей.

Оказалось, что в костюмах были они оба. На лацканах рубашки Макса солнечными зайчиками играли золотые запонки, и тем же бликом отражалось золотое кольцо на мизинце. На ладонях все те же красные перчатки и солнцезащитные очки на глазах.

В дневном свете появилась возможность получше рассмотреть «серого» Костю, что я и сделала.

Глаза у него оказались голубыми, спрятанными за стеклами очков человека с минусовым зрением, а волосы каштановыми и растрепанными, чуть темнее моих. Он был немного выше Макса и напоминал персонажа из японского аниме. С острыми углами скул, подбородка и плеч. С небольшим носом, красивее моего. С узкими бедрами, широкими плечами и накачанным прессом. Сейчас я его не видела, но точно знала, что он должен быть таким. Еще анимационные парни всегда спокойны, рассудительны и холодны, нейтрально заботливы и романтично отрешены. Никогда не поймешь – влюблен он или хочет в туалет по-большому. Выражение лица остается тем же.

Вот и Костя был точно таким – нейтрально-серым, как его фамилия. Шаг в сторону, любое сотрясение на тонкой канатной нитке – и он превратится в черного или белого, потеряв равновесие, проявив эмоции гнева или счастья.

Но не сейчас. Не вчера. Не сегодня.

И да. На его мизинце тоже было кольцо. Толстое. Золотое. С закругленными краями. Может, они дали обед целомудрия? Все трое. Я видела такое в кино про подростков, когда до свадьбы ни-ни.

Приблизившись, Макс и Костя поцеловали Аллу в щеки, а после оба уставились на меня – окуклившуюся матрешку в косынке (в памяти стояла старая фотка с детской площадки, где в присутствии Макса и Аллы я выглядела примерно так же). Пробуя достать пряди из-под косынки, я хотела спрятать шишку, оставленную углом стола после утреннего пробуждения на полу гостеприимного дома.

– Как почивалось, дорогая Кириллия? – поинтересовался Макс с вежливым поклоном головы, стягивая красные водительские перчатки с пальцев.

Он заметил мою шишку, но сразу же деликатно перевел взгляд. Теперь он смотрел прямо на меня.

– Прекрасно. Благодарю за фирменное гостеприимство, Максимилиан. Ваш пол в библиотеке изысканно мягок. Он сильно отличается от нашего в Ни-Но.

– Фирменное гостеприимство, оно попозже, – подмигнул он, снова скользнув взглядом по шишаку. Надеюсь, я не ошиблась, заметив в его глазах грусть. – Пора, дру́ги. Отец ждет. И святой, и земной.

Алла накинула похожую на фату прозрачную вуаль на волосы и пошла в храм первой. Следом за ней Вороной и Серый, ну и я – замыкающим пингвином. Из-за тугости обмотанного вокруг моего тела ковра колени не гнулись, пришлось семенить пингвиньим шагом.

В храме пахло расплавленным воском. Золотой свет падал под ноги, смешиваясь с разноцветными бликами и мозаикой пола. Кто-то из прихожан в дверях вручил Алле свечи. Их семью все вокруг знали, уважительно здоровались, приветствовали. Алла дала по свечке парням. Одна досталась и мне.

– Эти самые лучшие, – кивнула она на свечи, – горят по сорок пять минут.

Прячась за спинами, я пробовала держаться ближе к церковной лавке, точнее ближе к выходу. Мне было неловко. Я не помнила, как креститься: слева направо или справа налево? А когда кланяться? А нужно ли повторять молитвы или слово «аминь»?

Священнослужитель пошел вокруг с непонятной штукой на цепочках, из которой шел дым, прихожане расступились, отодвигаясь от стен. Они поворачивались к священнику, и только я стояла истуканом с острова Пасхи (и примерно с таким же выражением лица). Напротив меня оказалась святая троица: «Вороной» и «Серый» по бокам от «Алой». У всех горели в руках свечи. Они крестились и кланялись синхронно. Все разом. Все вместе.

Чьи-то руки аккуратно развернули меня лицом в сторону священнослужителей.

– Справа налево, опускай руку и кланяйся, – подсказала мне бабушка.

– Я не умею.

– Научишься. Вера не в обрядах. Она в сердце живет.

Когда она сказала про веру, я вспомнила маму. Конечно, в храме я была не только на своем крещении, но и после. Один раз. С мамой.

Мне исполнялось одиннадцать, и мама обещала, что на день рождения мы отправимся с ней гулять. Зайдем в зоопарк, а потом купим розовый торт с рисунком слона, я приглашу подружек из гимнастического зала на пижамную вечеринку, и можно будет не спать до десяти ночи и посмотреть «Терминатора».

Утром разбудил папа. Он ничего не объяснил. Наскоро собрал. Обул меня в разные сапоги – один зеленый, второй синий, и повел на улицу. Я что-то спрашивала про зоопарк, про пижаму и про подарки, еле за ним поспевая.

День рождения у меня зимой. В это время уже снег идет. И в тот день было точно так же. Иногда я поскальзывалась на затянутых корками лужах, а папа удерживал за руку, не давая упасть. Он вроде бы ловил, но не замечал, что я морщусь, мое плечо начинало ныть от его дерготни.

Папа оставлял меня у входа то в продуктовый, то в магазин с одеждой, то возле «Детского мира». Мне мечталось, что в каждом он покупает подарки, которые вручат вечером среди подруг. В вещевом – пижаму для праздника, в продуктовом – торт и газировку, в «Детском мире» – именинные свечи, о которых то и дело говорил отец.

– Свечи, свечи… где могут быть свечи? – бубнил он, забегая во все подряд магазины.

Мы встали возле таксофона, и, пока я прыгала по сугробам, он позвонил бабушке. После их короткого разговора мы побежали в церковь. Внутри нашли маму. Она стояла возле высокого для меня стола. На потухших огарках, которыми был утыкан золотистый стол, громоздилась розовая коробка с розовым тортом. Обгоревшие пеньки одиннадцати церковных свечек торчали из него, пока мама билась на коленях, ударяясь лбом об пол.

Папа помог ей подняться, показывая на меня. Раз за разом он пытался собрать с пола бескостное желейное тело своей супруги. Не помню слов, которые он говорил, но помню аромат церковного воска на руках мамы, когда она сгребла меня в охапку и разрыдалась, повторяя: «Она живая, она не умерла!»

День рождения я не отметила. Церковные оплавившиеся свечи в розовом торте, бьющаяся в истерике мать на полу храма, папа, чуть не выдернувший мне плечо. А потом приехала бабушка и жила с нами месяц. Каждую ночь, укладывая меня, она повторяла: «Мама у тебя актриса. Забудь, внучка. Она роль репетировала, а нас не предупредила. Забудь. Все это было как в дурном сне. Проснулась и ничего не помнишь, верно?»

– Мне никогда не снятся сны, бабуль.

– Когда-нибудь приснятся.

– Кошмары? Мне кошмар приснится, как маме, да?

– Не кошмар, а самый прекрасный в мире сон. Лучше, чем в жизни. А про маму не думай. Это роль была такая, это роль была. Все ненастоящее, все это не взаправду, внученька.

Вся жизнь моей матери была одной огромной ролью, где притворство неотличимо от реальности, где нет границы между фантазией и правдой, где сценарий писала она одна.

Я никогда не задувала свечи на именинном торте с тех самых пор. А еще меня мучил вопрос: «она живая», повторяла мама в храме. А я что, должна была умереть?

Опустив взгляд на руки, я увидела теплый воск, облепивший пальцы, и горящий сантиметровый огарок. Отпусти я сейчас свечу, она не упадет, оставшись приклеенной к моей коже.

Мимо шел Максим. Он взялся за остаток свечи, подсвечником которой стали мои пальцы, нагрел у основания, молча сжимая мою кисть и неотрывно глядя на меня – только я так и не смогла взглянуть на него в ответ. Он переставил свечу к иконе.

На выходе я спросила бабушку, помогающую мне, что это за икона.

– То копия великой иконы Троицы. Видишь три ангела? Они сидят кругом за жертвенником, а в центре чаша с головой тельца.

– Святая Троица, – смотрела я в спину выходящему из храма Максиму. – А за что к ней ставят свечи?

– За здравие, конечно. За крепкое здравие тела и духа.

Я только успела спуститься по ступенькам, как меня кто-то бесцеремонно обнял.

– Кирочка! Кирочка, милая моя, куда ты все время теряешься! Здравствуй, родная! Ну, как ты?

Высокая улыбчивая женщина сжимала меня не сильно и почти приятно в своих теплых руках. От нее пахло слабым парфюмом и церковным ладаном. Какими должны быть объятия, я всегда представляла весьма теоретически – родители никогда не обнимали меня, а я их.

– Я Владислава Сергеевна, мама Аллочки и Максима, – выпустила меня женщина. – Ты меня помнишь? Мы виделись в детстве.

– По фотографии, – краснея, ответила я.

Спустя восемь лет после тех снимков с пикника, что сделали на детской площадке Солнечногорска, Воронцова почти не изменилась. Выросли ее дети, выросла я, а Владислава выглядела почти так же. Только волосы стали короче, такие же светлые, как у Аллы. Как и дочь, она не пользовалась косметикой, кроме помады (и это семья косметологического магната), и предпочитала одеваться во все белое.

Ее вязанное из тонкого кашемира платье спускалось до самых щиколоток. Грудь, руки и плечи были полностью закрыты. Жемчужным ожерельем с бесконечным количеством нитей была украшена ее шея, и такими же оказались браслеты, от тяжести которых синими прожилками налились ее вены на кистях рук.

Я задумалась: а тонет ли жемчуг? С таким количеством твердых минералов на теле ей надо бы держаться подальше от воды.

– Как я рада, что ты погостишь у нас, Кирочка. Оставайся сколько пожелаешь и ничего не стесняйся. Ты будешь чувствовать себя как дома, я надеюсь! – ворковала Владислава Сергеевна, пытаясь оправить то мою косынку, то затянутую в рулон прокатную юбку.

Я надеялась, что нет. Как дома я себя чувствовать точно не хочу.

Защитный механизм моей памяти оберегал остатки рассудка. Многое из того, что я пережила, стерлось. Что-то ушло на задний план, затерялось в хламе удаленных с жесткого диска файлов – таких, как день рождения с пижамной вечеринкой, когда мама стояла передо мной на коленях, повторяя: «Она живая, она не умерла!»

Все, что осталось, – временами возвращающаяся боль в правой ладони, порезанные фотки и всплески адреналина при слове «тайна», что двигали меня вперед и в конце концов додвигали до Рублевского Града.

Но ни с папой, ни с бабушкой, ни тем более с мамой о прошлом я больше не говорила. Мы всегда так делали. Делали вид, что ничего не случилось. Молчали, как аквариумные рыбки. Может, поэтому отец их завел. Не зря же говорят, животные похожи на своих хозяев. Наша семья была рыбками. Вот бы еще золотыми, но мы оказались бесцветными пескарями в задрипанном озерке́ (радиоактивном, из которого хлебали те самые кролики).

Золотыми могли бы стать Алла, Максим и их родители.

– Кирочка, а как дела у твоих мамы с папой? Как они поживают? – интересовалась Воронцова.

Чуть было не брякнула «вашими молитвами», но в окружающем антураже это было бы неуместно.

– У них все… нормально. Спасибо.

– Дай-то Бог, дай-то Бог им милости и здравия. Алла, девочка моя, подойди к нам, – позвала Воронцова дочь, – постой рядом. Я так сильно скучала по дочке, – пояснила она мне, – те два года, что Аллочка… отсутствовала, превратились для меня в двадцать.

– Матушка, но я же вернулась, – подошла к ней Алла и послушно встала рядом, опуская взгляд в пол.

– Знаю, родная, знаю, – озираясь, поцеловала она дочку в центр лба, оставляя на белой вуали легкий отпечаток помады. – Ты моя кровиночка. Без тебя все было не так.

Она прижала Аллу, и я видела, как слезятся глаза Воронцовой.

– Все не так, – оставляла она новые, с каждым разом все более бледные отпечатки губ на белой вуали дочери, – все не так, моя доченька, – шептала она в уши Аллы, чтобы та точно услышала через слуховые аппараты, – где же ты… где же ты была, родная?! Куда ты пропала?! Куда спряталась?! – вращалась Владислава Сергеевна с повисшей на груди Аллой.

Мне стало неловко, что я наблюдаю за какой-то интимной сценой единения семьи. Алла, кажется, не была против. Любая девятнадцатилетняя девушка рвалась бы прочь, не позволяя так себя тискать на глазах у всех, но Алла висела на матери на манер тряпичной куклы с металлическим каркасом. Металла в ней было достаточно, чтобы не падать, но недостаточно, чтобы уйти. Взгляд потух, рот приоткрылся, и я зажмурилась, чтобы не увидеть то, о чем предупреждал отец, – капающую слюну безумия.

«Нет, здоровых людей в этом мире совершенно точно нет. Богатых или бедных – неважно», – убедилась я, наблюдая мизансцену.

– Вы с ними дружили? – решила я удержать Воронцову в русле разговора о родителях. – Я видела фотографии, – сразу надавила я на триггер.

Вдруг для нее это слово тоже что-то значит?

– И вы дружили, – баюкала она Аллу, качаясь с ней туда-обратно, как с грудной в переноске, только вот грудничок вымахал ростом с мать. – Мы жили в Солнечногорске. Жены и дети военных постоянно где-то в пути, следом за отцами, мужьями. Я преподавала ИЗО в школе, а твоя мама Мариночка работала в бухгалтерии. Она хорошо умела считать.

– До двух? – уточнила я.

– Как это? – не поняла Воронцова.

– Мама не произносит цифру «два». И все остальные, типа «две», «двух», «двое».

– Двое?.. – заметила я, как вздрогнула Воронцова, чуть было не выпустив свою пятидесятипятикилограммовую малышку. – Ну, Кирочка, тебе показалось… Ты просто не замечаешь. Нет ничего особенного в числе «два», ч-ч-ч-чш, тише, моя родная, спаси Господь всех нас… спаси нас, Боже… да помилуй детей наших.

«От чего?! От чего вы все спасаетесь?!» – чуть не закричала я, но мне помешали Максим с Костей. Они спустились вниз по лестнице храма и быстрым шагом приблизились к нам.

– Маман, – положил Максим руку на плечо женщины. На его мизинце блеснуло золотое толстое кольцо. – Алле нужно прогуляться. Ты позволишь? Мы поедем в Екатерининский парк. Ну давай, – гладил он по спине сестру, пробуя аккуратно убрать с той орлиные пальцы Воронцовой, что ни в какую не желала расставаться с добычей.

– Здравствуй, Кира, – поздоровался со мной Сергей Воронцов. Он быстро улыбнулся, но тут же подошел к супруге, помогая орлице отпустить своего взрослого птенца. – Идем Владислава, тебя Яна искала, уточнить что-то про вернисаж. И пора готовиться к ужину в честь гостьи. Отпусти. Алле… ей нужно погулять. Брат с Константином присмотрят.