Элла Чак
Мёртвая и Живой

Она чужая в царстве мёртвых, он изгой среди живых.

Им суждено поменять свои миры местами.

Глава 1.

В древней цивилизации Эбла, что процветала три тысячелетия назад, совсем иначе относились к смерти. Одной из самых почитаемых богинь того времени слыла великая царица загробного мира по имени Эрешкигаль. Она правила подземным городом Иркалла, восседая на троне, окружённом тысячей смерчей из пыли, оставшейся от разложившихся тел её подданных.

Эблаиты строго чтили традиции, поклоняясь богине Эрешкигаль, опасаясь ее гнева. Каждый уважающий себя горожанин: от пастуха до лисьего стражника, от жреца до дворцового вельможи, держал в своем доме алтарь, имитирующий птицу и каждые без малого четыреста закатов алтарь тот украшался новым пером, символизируя прожитый год.

Чем больше перьев, тем длиннее жизнь, тем благосклонней встретит Эрешкигаль покинувшую бренный мир душу, а собранные на алтаре перья превратит она в крылья, без которых ушедшим душам нет места в Иркалле. Без крыльев в загробном мире наступит окончательная смерть без права на перерождение.

Земной путь для эблаита был ценен и дорог, но ничуть не менее важным считался загробный с последующим новым рождением. Чтобы оно непременно случилось, чтобы вернуться не в коже гадюки или навозным жуком, волоча существование с вечно уткнувшейся головой в шарик козьего помёта, надобно выказывать почтение к Эрешкигаль, посещать храмы-зиккураты, петь гимны.

Чем больше строк гимна запомнишь, тем радостней пройдет встреча в Иркалле у трона царицы, где начертает она клинописью имя достойного своего слуги и подарит сделанные из собранных за земную жизнь перьев крылья.

Без них в Иркалле душа тут же рухнет в болотистые пустоши Ламашту, где приспешники демона проглотят тленное тело, срыгнув ошмётки пыли.

Та пыль вилась в Иркалле, как если бы боги наказали Эблу вечной песчаной бурей.

Пылинки превращались в смерчи, защищая царицу и ее трон. Пыль перемешивалась, врезаясь в другие частички некогда живых своих соратников, возможно, братьев, возможно злейших врагов. Неважно было пыли и тем более Эрешкигаль – были ли те ошметки великими царями или пастухами.

Теперь их вечная участь – оберегать свою царицу, раздирая кожу непослушных тысячами серых шрамов по первому требованию богини.

Древние клинописи эблаитов хранили много сведений о пятистах богах, чья суровость повергала в ужас, но не было среди них всех страшней богини Эрешкегаль. Потому эблаиты выстроили храмовые комплексы зиккураты, где самым великим стал храм мертвых, а полный гимн царице пелся без остановок более пяти закатов.

Иной раз зеркальные жрицы Эблы спускались к поданным, демонстрируя как кровь с кинжала поднимается по лезвию от одной только мысли присутствующих, что демона Ламашту можно не опасаться, а Эрешкигаль не почитать.

Лилус и Лилис обводили взглядом горожан, пока те падали ниц, не в силах посмотреть в глаза жрицам-близнецам.

К словам этих великих женщин прислушивался сам царь Эблы, советуясь перед каждым военным походом – будет ли благосклонна Эрешкигаль к армии? А муж ее Нергал – бог войны и мора – не удумал ли встать на сторону вражеской Мории? Или сестра Иштар – владычица подземного океана Абзу – наполнит ли она реки водой, даруя урожай и глубину царским ладьям?

Царь приносил в усладу Лилис и Лилус щедрые дары: перья павлинов альбиносов и райских птиц, чтоб украсили ими жрицы алтари во имя Эрешкигаль, чтобы спели за царя целиком весь гимн. Правитель Эблы отсылал целые походы ради завоевания не только новых земель, золота и драгоценных камней, но и птичьих хвостов, хохолков и пуха.

Всякий в древней Месопотамии знал – нагрянет завоеватель Индиллим из Эблы – наложниц его армия не тронет, а вот над птицей будут глумиться, выщипывая им хохолки и хвосты, что после Индиллим дарует жрицам, а лучшими украсит свой собственный алтарь и алтари своих тринадцати дочерей.

И причина этому перьевому безумию крылась вот в чем.

Лишь в облачении птицы Эрешкигаль могла покидать подземный мир Иркаллы. Хоть коршуном, хоть попугаем или колибри. Одетая в оперение, она отправлялась на поиски душ, чтобы пополнить ряды своих подданных. Одно прикосновение ее пера – мгновенная смерть.

Вот почему в Эбле под строгим запретом была любая птица: живая или мертвая, а границы государства защищали специальные ловчие сети из самых прочных шелковых нитей, доставленных с Востока, что выменивались за гранатовые самоцветы на великом базаре.

Вот почему перья было столь тяжело раздобыть.

Ни курицы не встретишь в Эбле на дворе, ни утки. Ни голубя или залетной пичужки. Любая тварь с перьями может оказаться Эрешкигаль, а горожане слишком хорошо помнили о рождении средь них белявого мальчишки.

В ночь, когда белявого должны были убить на жертвенном столе зиккурата, явилась за городские стены сама Эрешкигаль. Ни сети ее не остановили, ни лисья стража с натренированными зверьками душить любую птицу.

Визит царицы мира мертвых не мог закончиться радостным пиром, он закончился поминальными столами.

Что именно случилось возле золотого жертвенного камня, на котором собирались проткнуть витым кинжалом сердце белявого новорождённого пятнадцать лет тому назад, достоверно никто и не знал.

В памяти эблаитов остались только смерти их соседа, брата, жены, сестры или отца.

Сто тридцать мертвых горожан вынесли на утро из домов, когда в Эбле последний раз заметили птицу, да и заметили не все. Уж слишком маленькой она была, не более жука или бабочки.

Крошечная птичка влетела в окна зиккурата, когда зеркальные жрицы успели занести кинжал над трепыхающимся сердечком под ребрами мальчика… а что случилось дальше – великая тайна.

Седой старик Ияри – учитель и наставник зеркальных жриц – присутствовал в тот час в зиккурате, но и он молчал. Вот уж пятнадцать лет молчал о том событии.

Одни толковали, мол это он мальчонку защитил от жриц с Эрешкигаль. Другие противились – Ияри слишком слаб и стар, чтобы противостоять своим ученицам. А свою рану старец получил, отбиваясь от Эрешкигаль, которая в ту ночь, рассерженная, что белявого не принесли ей в жертву, забрала сто тридцать неповинных душ вместо одной.

Народ судачил, перешептывался, но быстро город озаботился хлопотами погребения ста тридцати погибших из-за малой птички. Сам царь Индиллим с супругой и дочерями присутствовали на церемонии сожжения, а каждому дому, потерявшему мужчину старше шестнадцати лет, царь повелел выплачивать содержание рисом и мясом.

Лилис и Лилус семь закатов резали на золотом камне мулов и лошадей, ублажая Эрешкигаль. Лисьи патрули – стражники с натренированными степными лисицами на поиск птицы – усилили контроль на границе, в городе, и на рынке.

Без досмотра минимум тремя животными никто за городские стены не впускался, а самым ценным оберегом стал отрезанный хвост лисы на шее или мумифицированная морда. Если кто надевал такую, то лишь пытаясь демонстрировать, что вся его одежда лисицей провоняла и никакую птицу за шиворотом он не скрывает.

Однако, с той самой ночи, когда белявый выжил, сам он стал изгоем. И на то у жриц и учителя Ияри нашлись свои противоположные мотивы – у женщин была веская причина ненавидеть мальчишку, а у учителя была своя причина – заботиться о нем.

– Стражники переходят все допустимые границы, – кричал царь Индиллим на зеркальную жрицу Лилис, отворачиваясь от окна высокой башни, откуда только что смотрел, как лисий патруль раздел до нага трех женщин, обыскивая их.

Горожанок бросили лицом о камни мостовой, пока лисицы проводили обыск, царапая медными впаянными в ногтевую ткань засечками когтями, их спины в кровь, получив команду «копать».

– Что ты молчишь, Лилис? – выплеснул Индиллим вино в лицо прислужника, а кубок швырнул прочь за ставни. – Пять лет прошло, как мальчишка выжил. Не можешь убить его сама?

– Он под защитой Ияри. Прежде нам нужно избавиться от старика.

– Никаких «нас»! Не угодно царю марать о такое руки! Знать ничего не желаю!

– Я не о тебе, мой царь. Я о себе и моей сестре.

– Где кубок?! – пнул царь прислужника стопой ноги, чтобы наливал вина до краев. – Лучше бы достойно службу несли. Эрешкигаль гневается на Эблу. Мало мулов? Мало служек? Почему она убивает?

– Из-за того, что не принесли ей в дар белявого. Кожа его прозрачна, как бумага. Глаза текут, как вода. У него нет ресниц и бровей, – произносила Лилис баюкающим тоном каждое слово, совершенно не опасаясь Индиллима. – Младенец словно снег Иркаллы вместо ее серой пыли. Он черное светило на серебре небосклона. Рождение белявого – дурное предзнаменование. Одно из трех.

– Из трех – пошатнулся Индиллим.

Жрица, окутанная прозрачными тканями и драгоценными сияющими браслетами вокруг запястий и лодыжек приближалась к своему царю. Напротив ее сестра близнец синхронно повторяла каждое движение. Души женщины были соединены материей, что не различит ни одно живое око, что существует за пределами знаний поданных жриц о мире.

– Белявый – второе предзнаменование о конце света, наш царь, – произнесли одновременно женщины, и Индиллиму показалось, что у него звенит в ушах. – Как только книга знаний и алое перо появятся за стенами царства, случится страшная беда. Придет конец всему.

– Но книга знаний… ее больше нет, – еле ворочал языком Индиллим. Он опрокинул кубок, проливая вино по золой нити своих одеяний, – вы…

– Мы, – снова прозвенело у него в голове, – то били мы…

– Мы… – еле слышно согласился Индиллим. Стирая с бороды вино он отмахивался от видений крови на своих руках, а не гранатового забродившего сока, – мы сделали, что должно… Конец наступит Эбле, ежели царица сына не родит. Но боги все молчат, великие жрицы. Не исполняют обещание о даровании мне сына…

– Они ответят, о великий Индиллим. Не терпелив ты, но предсказано, твоим шестнадцатым ребенком станет сын от женщины, которой в этом мире нет.

– Но где она?! Я посажу на трон любую, скажите только, где ее искать?!

– Туда дороги нет, наш царь, – прикоснулись жрицы к одеяниям царя, растягивая в стороны удерживающие ее ремни, – оттуда нет возврата.

– Великие пятьсот! – взмыли руки царя к нависающим над ними кронами вниз вертикальному оливковому саду. Он не помешал Лилис с Лилус сорвать его одеяние, – как я получу жену, которая… застряла меж миров?!

– Для этого, – переглянулись жрицы, – тебя постигнет таинство… но то еще не завтра…

Лилис кинула прислужнице, чтобы та закрыла туже ставни, под которыми надрывались ором женщины, чьи спины были исполосованы лисьими когтями до самого мяса.

– Ты полон гнева, наш царь, как сей кубок.

Вторая ее рука прикоснулась к отрезку коже на запястье Индиллима, быстро расстёгивая кожаные ремешки, что удерживали последние шелка.

Зеркальные жрицы произнесли синхронно, зашептав:

– Мы твои кубки, Индиллим. Наполни собой нас.

О чем бы ни судачили горожане на рынке, да возле живительных вод оазисов, об одном помнили хорошо – не говорить дурного о зеркальных жрицах. А то и вовсе не произносить их имена.

Даже в мыслях.

Бывало, на городской площади казнили по доносу Пустоликих, злопыхателей, или тех, кто дурное произнес о жрицах, а иной раз и за одно упоминание их имен. Как выглядели пустоликие – никто не знал. Шептались, что те умеют ветром говорить, и дюной слушать. Бредешь себе по пескам, бормочешь ерунду о несчастной судьбине и зажиточных жрицах, что моются в золотых сосудах, да нужду в них справляют, а на рассвете уж и отправишься к Эрешкигаль.

Всего одной женщине, приговоренной жрицами к казне, удалось этой участи избежать.

Спасла ее болезнь, что в Эбле называлась бесячей. От бесячей виделось и слышалось разное. Сходившие с ума утверждали, что смотрели на оживший танец в наскальных рисунках, а то и клинопись зачитывали, сложенную в небе облаками.

Вот и женщина с бесячей утверждала, что новорожденная ее девочка должна носить имя Лилис, означающее «лилия». Мол, родила она ее в водах, полных цветущих белых лилий, а на смешавшуюся с водой кровь приплыли крокодилы, сожравшие помогающего с родами мужа.

Бесячей не поверили. Дочь ее переименовали просто в Ил. Ведь ни в каких ни в лилиях она родилась, а в грязном иле, где беднякам и полоумным самое место. Вот только мужа действительно нашли обглоданного крокодилами в речушке, где свободно играли ма́лые – такая низкая в ней стояла вода, ранее совершенно безопасная.

Ияри просил перед верховными жрицами, чтобы оставили они той матери жизнь, а девочку Ил, как подросла, пристроил в чашницы к кочевым пастухам. Ияри и белявого взял к себе в прислужники зиккурата, и нищенке помог; к Ияри единственному шли открыто, не страшась, что огреет клюкой.

Кому он помогал советом, кому лекарственными травами, а кому и назиданием. Эблаиты старика уважали, помня, что жрицы учились у него. А потому терпели и белявую голову изгоя, мелькающую по рынку, и чумазую девочку Ил, что как мать бормотала под нос всякую ересь.

Когда Индиллим покидал покои жриц, навещая чуть ли ни каждый седьмой закат, Лилис с Лилус взялись за руки, возлегая на бархате и закрыв глаза, прислушались к небесному шепоту. С рождения их разум проникал туда, где смертных не бывает, пока сердца их бьются.

– Мы снова не пройдем, – сжала ладонь сестры Лилус, – нам не попасть к богам, сестра… я их не слышу… и не вижу…

– Пытайся, – ответила Лилис рукопожатием в два раза крепче, – мы должны увидеть, должны проникнуть к божествам.

Лилус пыталась отключить сознание, пыталась рассмотреть хоть что-то кроме звёздных комьев, но раз за разом те превращались в илистые топи, из черных вод который расцветали лилии с сочившимися кровью лепестками.

– Нет… мы не можем! – выдернула она руку. – Мы не богини! Мы всего лишь люди!

– Всего лишь?! – подвернула голову ее сестра, – а люди могут сделать так?

Вытянув руку, она призвала в центр ладони спелую оливку с вертикального сада, падающего кронами с потолочный сводов.

– В нас сила, я не отрицаю, – не сводила Лилус взгляда с оливки.

– Он должен умереть. Мы знаем.

– Мы о царе, или о белявом… о ком мы говорим?

Лилис сдавила пальцы, и кружившаяся над ее рукой оливка пролила масляные капли.

– Мы даже более, чем только лишь о них.

Ничего не ведая о делах богинь, жриц, царей или Ияри десятилетняя девочка Ил исследовала пустынные земли Эблы в поисках нового пера. Пока погонщики устраивались на привал, пока разжигались костры, вытирая нос рукавом, Ил бегала от куста к кусту, от кочки к кочке, заглядывала под каждый камень, припевая:

– Перышко найдись скорее! И станет моя мамочка веселее! Пёрышко найди меня, и… – скакала она на одной ноге, – я буду добра и жива! Жива, – задумалась Ил, придумывая, что там дальше, она услышала шепот камушков у себя под ногами и повторила их слова, – пока не отправлюсь под землю в Иркаллу! Пока я… ой! Пока я совсем мертвой не стану! – расхохоталась она, крепко захлопывая ладошками рот.

Ну и песенка получилась. Какая-то совсем не веселая, и чего слушать твердые бездушные камни! Что им-то может быть известно об Иркалле?

– Ну нет! Я! В Иркаллу?! У меня еще слишком мало пёрышек на алтаре!

Ил искала особенное перо, которых не видывали в Эбле больше тысячи лет. Она верила, что непременно его отыщет. Она просто знала. Знала и все. Ил снились странные сны, которые всегда сбывались, а тут еще и камни стали напевать, да песок нашептывать.

Совсем недавно, не более пары закатов тому назад, перед походом к Западу с погонщиками, Ил увидела во сне, как с неба на нее срывается вода. Ту воду старожила называли дождем. А увидеть дождь над пустыней… такое и за всю жизнь не каждому-то удается.

Ияри много раз просили предсказать, когда начнется дождь? Закатов через тысячу иль две? Но тот ни разу не ответил: не знал, а может, не хотел развеивать надежду.

Одна только Ил знала, сегодня капли окропят ее макушку.

Сегодня с неба на нее рухнет жижа.

И будет она алой, как перо, что снилось девочке.

И только жрицы знали, что алое перо – третье предзнаменование конца для всего живого.

Жаль, что Ил не знала какого цвета настоящий дождь.

– Аппа, расскажи про алую птицу! – упрашивала Ил пастуха, что неподвижно сидел, вытянув кривые ноги к огню.

Пальцы на ступнях его были скрещены, переплетены лозой, а ногти тверды, как камень.

Ил не унималась, приставая к спящему. Ей надоело разыскивать алое перо. Как только капли упадут на голову, тогда случится и перо их сна. А пока что Ил вернулась к пастухам урвать чего-нибудь съестного, да послушать аппу и его истории.

– Ну расскажи! Алая птица – это богиня, да? Эрешкигаль! Это же она? А клюв у птицы тоже красный? А перья горят? Что, правда, горят?

Сегодня Ил услышала, как пастухи, усевшись с напитком на забродившем молоке, от одного запаха которого у нее выворачивало живот, рассказывали старшим сыновьям о птице, чьи полыхающие крылья тысячу лет назад простерлись над пустынями Эблы, наполняя жаром пески, что не остынут вот уже десять веков.

Одно крыло той птицы касалось тенью хребта Барун на западе, а второе покрывало мраком соленое озеро Манко, что на востоке. Такими они были огромными.

Ил тоже хотел послушать про пылающую птицу, но ее заметил мальчишка Худу и прогнал, замахав рукой, в которой сжимал палку с истлевшим кончиком, выдернутую из костра:

– Пошла прочь к горшкам, бесячая!

Масляный рот Худу, напитавшийся овечьим жиром с маковой лепешки, которую он запил кипятком, блестел красным, а горячая вода в придачу обожгла мальчишке кожу, из-за чего рот его стал шире бровей, растянувшись от уха до уха.

Ил брезгливо поморщилась, когда Худу начал выковыривать щепкой козлятину из щербины между передних зубов, и убежала к старику аппе.

Старик не был ей кровным родственником, но никогда не прогонял, а всех седых мужчин в Эбле звали «аппа», что означало «старый мужчина», ведь слова «дедушка» в эблаитском не существовало.

Аппа, к которому убежала Ил, давно уж не различал лиц ребятни, что дергала его за сумку-бурдюк из высушенного бычьего желудка. Каждому давал он ответы, если мог расслышать, о чем его спрашивают. Ведь слух давно не тот, зато зрение зорче, чем у степной лисицы, науськанной царским патрулем.

Аппа по имени Рул слышал возгласы девочки сквозь дремоту, но никак не мог сосредоточиться на ее вопросе.

Его волновало совсем другое.

Сегодня, хотел Рул или нет, случился сотый закат. Одним едины все эблаиты, месопотамцы или египтяне – богач или бедняк – время заберет их всех. Один закат, сто или тысяча… и вот уже видны врата в Иркаллу.

В Иркаллу Рул давно бы мог отправиться. На птичьем алтаре не оставалось места, куда он мог воткнуть новое перо, а счет им Рул не вел. Больше тридцати чисел не знал, а ежели прожил больше тридцати годов – то уж удача.

Рул же прожил по тридцать уж четыре раза.

Но сто закатов тому назад случился с ним припадок. Уж не бесячая ли одолела, думал Рул.

Ровно в сотый раз сегодня солнце прикоснулось к алым дюнам своим золотистым боком, окрашивая пески кровавыми лучами-реками. Сотый закат с той самой встречи, случившейся возле оазиса, когда Рул впервые не поверил своим глазам, решив, что не заметил, как помер во сне да отбыл в Иркаллу.

Таким невероятным явилось к нему то, что он увидел.

Точнее – та. В придачу видение оказалось с крыльями.

Дело было так.

Солнце готовилось стряхнуть ночное одеяло дымки, когда на поношенных сандалиях Рула выступила влажная роса. Спать бы еще с час, но старику приспичило по той нужде, которую только деды́, да новорожденные терпеть и пяти минут не могут по ночам.

Окинув взглядом стадо коз – тихое и чуть колышущееся, словно серая рябь на спокойной воде Нила вдоль берегов Египта, которую Рулу довелось поведать половину жизни назад, он побрел в сторону оазиса, радуясь, что ничем не потревоженное стадо тихо дремлет, и что ни одного козленка за выпас Рул и его люди за поход не потеряли.

Вот тут-то, возле оазиса, и случилась встреча с незнакомкой.

Рул готов был кляться пятью сотнями богинь и богов, пасть ниц пред алтарем Эрешкигаль, принося в жертву самого дорого козла из стада, но повторил бы снова и снова увиденную им правду. О том, как глаза его упёрлись взглядом в девушку среди песков великой матери пустыни. Девушку с серыми растрёпанными крыльями, из которых при каждом сделанным ею махе, рвались пылевые смерчи.

Та девушка поднялась на крыльях из оазиса недалеко от места, где кочевники устроились со стадом на ночь. Оазис был ниже уровня земли. Со стороны Эблы его защищала каменная гряда, потому попасть в оазис можно было только по воде и берегу.

Рул хорошо знал оазис, где произрастали самые плодовитые гранатовые деревья, приносящие плоды, размером с его бурдюк. Еще мальчишкой Рул бегал с ребятней нырять в прохладные воды, толкаясь ногами с изогнутых шершавых стволов финиковых пальм.

В детстве один из приятелей Рула рискнул спуститься в оазис со ступени скалы, на которых сейчас стоял седовласый Рул. Юный сын Апрея по имени Нарам сорвался и поломал кости, да так сильно, что не то, что ходить больше не смог, не смог он сам жевать себе еду.

Жевала ему мать. Все чаще рис, вливая в горло смесь вперемешку с молоком. И длилось это три тысячи закатов, пока Эрешкигаль не смилостивилась над убогим и не призвала его к себе.

С того случая Рул и его друзья не приближались к зеленой шапке, торчавшей из расщелины скал. Во-первых, Рул терпеть не мог молоко и рис, а во-вторых, у него не было матери. Никто бы не кормил его столько закатов, никто и не заметил бы, если б он отправился к Эрешкигаль.

А незаметным уходить в город мертвых – самое страшное для эблаита.

Родственники – кто еще жив – непременно должны подписать на глиняной табличке в ногах захороненного имя. Вторую табличку запишет Эрешкигаль и вручит новоприбывшим серые крылья.

Две таблички – два берега.

Крылья – вместо моста.

Без крыльев и табличек, когда наступит время душе переродиться, не вернется она в мир живых. Как без крыльев пересечь болотистые пустоши Ламашту? Только и останется, что сгинуть в пастях демонов, да обернуться пылевыми смерчами в ногах Эрешкигаль.

– Крылья у ней были, братья, крылья! Крылья из пыли! – кричал Рул, вернувшись к кочевникам, да перебудив их всех. – Кривые, с торчащими во все стороны перьями, но она летела на них! Хоть на плохоньких, но летела!

Пастухи не верили аппе.

Его уважали, и опытен он был, как никто из них. Но прожитые закаты никуда не спрячешь. Рул все чаще спал. Сядет в одном месте, вроде дышит, но не моргает. Глаза открыты, а сам-то сопит. Уж сколько раз ребятня прибегала с докладами, что отправился старик к Эрешкигаль, но Рул каждый раз просыпался.

Теперь вот, утверждал, что видел деву на крыльях, да еще и с пылевыми смерчами.

Рул то снимал, то снова надевал на голову шапку, сделанную из половинки улья. Кажется, из-под нее вылетела пара пчёл, пока Рул чесал спутанные волосы, застревая скрюченными ногтями в колтунах.

Сонные пастухи перекрикивались:

– Ты сколько выпил забродившего молока-то, Рул?

– Бесячая у него…вона кроет!

– Ты еще про алую птицу расскажи, а! Ее ты хоть не видывал?!

– Не видывал… остолоп! – огрызнулся Рул. – А если увижу, – тыкал он рогоподобными кривыми пальцами то в одного, то в другого пастуха, – всем конец! И царю! И жрицам! И всей… всей, – обводил он руками людей вокруг себя, но что больше Эблы точно не знал, – всей Эбле настанет конец и будет она погребена под песками на тысячу лет! Алая птица сожжет города, словно и не было их! И вас до костей, и клинописи обернутся в камень!

– И точно, бесячая разыгралась… – оглядывался старший после Рула пастух. – Не от девчонки бесячей – ты хворь-то словил? Тысячи лет царство наше процветает, Рул. Хвала пятистам! Ты б лучше гимн Эрешкигаль читал. Мало ль, это она облаченная в серые крылья к тебе приходила!

Остальные совсем проснулись и в открытую потешались над аппой.

Ничего ему не оставалось, как развернуться и со всей своей старческой прытью человека, перешагнувшего столетний рубеж, бежать в город.

Рул собирался отыскать Ияри. Придерживая рукой шапку-улей, он раз за разом повторял слова, услышанные от девы, сказанные ею перед тем, как исчезла она в небе, окруженная смерчами. Что ждать от безграмотных пастухов? Если кто и поверит ему, то только Ияри!

– Повтори, Рул, – нахмурился Ияри, упираясь в клюку, – повтори очень медленно те слова, что услышал от девы.

Ияри был таким же аппой. Он подчинялся великим жрицам в главном зиккурате царства и обучал молодых прислужников, но все в Эбле знали – жрицы прислушиваются к Ияри. Может боятся, а может, уважают. Долго о жрицах думать тоже боялись.

Рул вдохнул полной грудью и медленно произнес:

– Иль алу стэ, – но такого языка он раньше никогда сам не слышал, – иль алу стэ, так сказала ты крылатая!

– Иль алуэс тээ, – поправил Ияри, но что-то во взгляде его осталось неспокойным, – это древний язык Месопотамии, Рул. На нем тысячу лет никто не говорит. Ты уверен? Ты точно услышал от нее эти слова?

Ияри уставился на кривые пальцы Рула, что без конца нервно поправляли шапку-улей на голове.

– Или от нее, или от моего говорящего козла! Что одно и тоже… все равно никто не поверил, Ияри. Но я видел, я видел ее, как вижу перед собой тебя!

– Опиши ее. Молодую деву. Как она выглядела, Рул?

– Почти дитя. Волосы серые и красные. Косами сплетены и ореолом вокруг головы-то! Совсем как в день, когда алое солнце превращается в тень. А крылья у нее были тоже серые и кривые. Перья торчали во все стороны, как на моем алтаре. Там было столько пыли, Ияри! Один мах, и я задохнулся, зажмурился!

– Она испугалась, увидев тебя?

– Она?! Да это я свою нужду на месте справил! И большую, и малую. Она не испугалась, Ияри! Она же… она…

– Вот что, – замялся Ияри, пробуя увезти старика в проулок от оживленной дороги, где их не станут беспрестанно задевать толпа то плечом, то локтем. – Будь осторожен в ближайшие сто закатов, Рул. Очень осторожен. Ты меня понял?

– О чем толкуешь, Ияри? Кто она? Какие сто закатов?

– А у кого крылья из пыли, Рул? Не делай вид, что у тебя бесячая.

– А мож и так! Бесячая и есть! Или выходит, что она…она… из Ирк-иркалы… – икнул пастух. – мы оба бредим. Это старческое, Ияри..! Старческое… я слыхивал, что такое с аппами бывает, кто прожил столько закатов, сколько нам довелось. Видится всякое, слышится всякое.

– Твой разум в здравии. Ты запомнил ее слова. Запомнил, а не выдумал.

– Что она сказала? Что она поведала?

– Того языка не существует. Все, что могу понять – она тебя предупредила про ближайшие сто дней. Будь острожен, Рул. Будь осторожен сто закатов.

Ияри снова уставился на его беспокойную руку, не отпускающую улей, спрашивая:

– Ты больше ничего не хочешь рассказать? Это всё?

– Это точно всё, Ияри… всё мне показалось или во сне пришло.

– Рул…

– Нет, Ияри… я что-то притомился. Ты не слухай, не слухай. Пора за новым стадом. Храни тебя, Ияри, пять сотен богов! – поспешил Рул удалиться, жалея, что вообще решил разыскать Ияри.

Он и не знал, что хуже – согласиться на бесячью хворь или с тем, что Ияри поверил ему. Выходит, девица та была из мира мёртвых.

Но как это возможно?! Как?!

Ияри переминался с ноги на ногу, ковырял посохом брусчатку, да много десятков раз косился на свой перст с углублением, внутри которого раз за разом короткими движениями утрамбовывал землю. Все это он делал пока слушал рассказ пастуха.

Он поверил каждому слову Рула.

Вот только… кем была та дева? Рул сказал, что она почти дитя. Ну, для них теперь и двадцатилетние – младенцы.

Если дитя, выходит подросток. Хорошо, пусть ей около шестнадцати. Серые крылья Эрешкигаль вручает каждой умершей душе, но ни одна… ни одна душа не может покинуть Иркаллу. Тем более на крыльях.

Выход из царства мертвых один – новое рождение. А у девы они были со слов Рула растрепанными и кривыми.

И совершенно точно, что дева та не Эрешкегаль.

И старше она, да и крылья-то ее совсем иные. Из древних текстов знал Ияри, что крылья богини подземного царства изумрудно-золотые, и каждое перо как зеркало сверкает, и острое, как все кинжалы мира. Нет красивей оперения ни на земле, ни под землей, чем царские крылья Эрешкигаль.

А значит дева та была служанкой, или умершей душой… да лучше бы она была бесячей Рула, если б ни пересказанные им слова. Язык был мертвым, но, когда-то ведь и на нем говорили первые месопотамцы.

– Кто же ты… кто ты такая? – брёл Ияри в зиккурат Эрешкигаль, надеясь поскорее забуриться в хранилище гимнов и клинописных текстов. – Таких молодых богинь в текстах об Иркалле не существует… Душа, богиня или… бесячая – так кто же ты? Или… что?

Пока Ияри сто дней к ряду искал упоминания обо всех родственниках Эрешкигаль, из которых известны были ее супруг, отец и сестра, Рул к сотому дню вернулся со стадом под стены Эблы.

Кажется, его кто-то звал? Ах, да. Чумазая девочка со спутанными волосами. Что ей надо?

– Кто ты? – спросил Рул настойчивого ребенка, бормочущего до хрипоты о красной птице, – чего ты тут забыла?

Рул достал из складки на шапке-улье серебристое треугольное стёклышко, проверяя на месте ли оно. Он не рассказал о стёклышках Ияри. Достаточно того, что рассказал ему о деве с крыльями. Когда незнакомка проговорила свои слова, обернулась красным плащом, и толкнулась от песка в десятке метров возле Рула, там, где ноги ее коснулись песчинок, засеребрилось острыми треугольниками.

Рул собрал осколки в бурдюк и зарыл его под валуном. Одно только самое большое стеклышко себе оставил, затолкав его в шапку, над которой обожали потешаться его соплеменники.

– Аппа, что это такое? Как блестит! – уставилась Ил на стеклышко, тысячекратно отражающее искры тлеющего костра.

– Не трожь, – шлепнул Рул по руке чумазой девчонки, но видя, что та вот-вот разревется, сунул ей кунжутный медовый срез. – Ешь вот, а вещица эта не для малых, – убрал он осколок обратно в складку улья, – чего ты верещишь-то?

– Про птицу послушать хочу. Расскажи, кто она? Птица, которая горит и убивает крыльями?

– Тебя Ияри не учил? То птица Бенну. Она приходит из огня и в огонь уходит.

– Ого…

– А то. Учиться надо, девочка, чтобы мифы знать и легенды.

– Мне нельзя в классы. Я ж убогая. Таких, как я не пускают.

– Белявый тоже убогий. А посмотри, стал же помощником Ияри. Выучился, да столько гимнов наизусть запомнил.

– Раман! Он мой друг! Я его знаю! – обрадовалась Ил, что ей тоже есть, чем похвастаться.

– Ну вы одного поля агнцы.

– Кто?

– Оба, говорю, на алтаре помереть-то должны были. Ты из-за имени, он из-за уродства.

– Раман не урод, аппа! – закашлялась кунжутным срезом Ил, – он просто… отличается.

– Отличается… Седой, как Ияри. И кожа прозрачная. И глаза, как вода. Почему не бывает лысых козлят? Или коней без копыт? Или рыбы без плавников?