Эдвард Бульвер-Литтон
Восход и закат

– Капитан Смит говорил, что знает его… этакая бестия! Это-то меня и обмануло!

– Ну, мы этого молодца теперь не можем прижать слишком больно: у него, видите ли, знатные покровители есть. Но вы скажите ему, чтобы он воротился к своим родственникам; скажите, что ему все будет прощено; дайте ему добрый, христианский, отеческий совет, мистер Стубмор; посоветуйте ему исправиться, скажите, что вы не можете и не хотите его держать, и он поневоле должен будет прийти к нам… Ведь вы не станете держать его после такой проделки?

– Держать? его? Я рад, если отделаюсь без убытка! Пойти скорей, посмотреть, тут ли этот проклятый капитан.

– Едва-ли. Я думаю, он уж давным-давно улизнул, заметил Шарп: ушел, радуясь, что ловко обделал дело.

Мистер Стубмор схватил шляпу и сломя голову побежал в гостиницу, где останавливался капитан Смит. Там ему сказали, что капитан тотчас по возвращении от него уехал, оставив хозяину гостиницы за постой и стол также вексель на имя Кутса. Стубмор побежал домой, задыхаясь от досады и стыда.

– Мальчишка, которого я принял в свой дом, как сына! и он помог надуть меня! Не деньги… что мне в этих деньгах!.. нет, эта подлость меня бесит! ворчал Стубмор входя в конюшню.

Тут он наткнулся на Филиппа.

– Я хоть ль поговорить с вами, мистер Стубмор, сказал Филипп: я хотел предупредить вас насчет капитана Смита.

– О! неужели? Тогда, как его уж и след простыл? Послушайте, мистер Филипп, ваши друзья ищут вас… Я не хочу ничего говорить против вас… но послушайтесь моего совету, воротитесь к ним. Я умываю руки. Вот ваше жалованье за эту неделю. Прошу вас об одном: не показывайтесь больше в моем доме. Прощайте.

Филипп уронил поданные деньги.

– Мои друзья… мои друзья были у вас? в самом деле? Я так и думал… Очень благодарен им за это. Так вы хотите избавиться от меня? Ну… вы были ласковы, очень ласковы до меня, так расстанемся так же ласково, как жили, сказал Филипп, подавая хозяину руку.

Стубмор смягчился. Он слегка прикоснулся к поданной руке и на минуту поколебался, но вексель капитана Смита, к осемьдесят гиней, как привидение мелькнул перед его глазами, и он быстро поворотился на каблуке, сказав:

– Не ходите по следам капитана Смита: он идет на виселицу. Исправьтесь и покоритесь вашим добрым родственникам, которые сокрушаются по вас.

– Так мои родственники вам сказали?..

– Да, да, они мне все сказали, и… я уже довольно добр, что не отдал вас в руки полиции. Но если ваши родственники люди благородные, они, может-быть, посеребрят мне этот вексель.

Последние слова были сказаны на воздух. Филипп убежал со двора.

Сердце громко билось, кровь кипела, каждый нерв трепетал от гнева у несчастного гордого юноши, когда он шел по оживленным, веселым улицам. Так они и тут успели расстроить его жизнь, эти проклятые Бофоры! они и тут окружили его как загнанного зверя коварными сетями своего ненавистного милосердия! Они отнимают у него кров над головой, хлеб у рта, чтобы он принужден был ползать у ног их вымаливая подаяния! «Но они не переломят меня, они своей лестью не выкупят у меня моего проклятия. Нет, нет, несчастная мать моя, я поклялся над твоим прахом, что этого не будет!»

Говоря это, он скорыми шагами шел через доросшую травой пустошь, за которою находилась его квартира. Тут кто-то окликнул его и положил ему руку на плечо. Он оборотился. Перед ним стоял Артур Бофор. Филипп не тотчас узнал своего двоюродного брата, которого лета и болезнь очень изменили с-тех-пор как они виделись в первый и последний раз. Контраст между этими двумя молодыми людьми был разительный. На Филиппе была грубая одежда, приличная его ремеслу, широкая черная бархатная куртка, лосинные штаны, неуклюжие сапоги с толстыми подошвами, небрежно повязанный простой платок на шее и шляпа с широкими полями, надвинутая на нахмуренные брови; из-под неё в беспорядке рассыпались по плечам длинные, черные как смоль волосы. Он был именно в том возрасте, когда наружность юноши с резкою физиономией и здоровым телосложением является самою невыгодною, – когда жилистые мускулы еще не довольно округлены, не развиты, когда черты, потеряв мягкость и свежесть отрочества, не получили еще того постоянства и колориту, которые отличают красивое, мужественное лицо. Таков был Филипп Мортон. Артур Бофор, всегда изящно одетый и стройный, казался еще изящнее по женской нежности, какую сообщила ему болезненная бледность.

– Филипп! сказал Артур слабым голосом: говорят, вы не хотите принять никакой ласки от меня: правда ли это?.. Ах, если бы вы знали, как мы вас искали!

– Если б я знал! Га! разве я не знаю? вскричал Филипп с негодованием: да как вы осмелились искать и травить меня как зверя? По какому праву вы с таким ожесточением преследуете меня и мое несчастие всюду, куда я ни преклоню голову?

– Ваша бедная мать…

– Моя мать! Не смейте говорить об ней! побледнев закричал Филипп, и губы его дрожали: не болтайте о милосердии, о попечении и помощи, которую мог бы оказать ей и её детям кто-нибудь из Бофоров! Я не принимаю этой помощи… я не верю ей! О! конечно! вы теперь преследуете меня вашей лживой лаской, потому что ваш отец… ваш тщеславный, бесчувственный, бездушный отец…

– Стой! сказал Артур таким тоном, который поразил бурное сердце Филиппа: Это мой отец, о котором вы говорите. Вы должны уважать чувствования сына!

– Нет… нет… нет! я не хочу ни почитать, ни уважать никого из вашего роду. Я вам говорю, ваш отец боится меня. Мои последние слова еще звучат в его ушах. Мои страдания, моя несчастия… Артур Вофор! когда мы будете далеко от меня, я постараюсь забыть об них… в вашем ненавистном присутствии они давят, душат меня…

Он остановился, задыхаясь от внутреннего волнения, но тотчас же опять продолжал с тем же жаром:

– Если б там, где это дерево, стояла виселица, и одно только прикосновение к вашей руке могло спасти меня от неё, я отверг бы вашу помощь. Помощь! Разве Бофор отдаст мне мое право рождения и матери моей её чистое имя? Ханжа! лицемер! прочь с моей дороги! У тебя мое имение, мое имя, мои права; у меня только бедность, ненависть и презрение. Я клянусь, еще раз клянусь, вы у меня не выкупите их!

– Но выслушайте же меня, Филипп! выслушайте того, который стоял у смертного одра…

Слова, которые спасли бы несчастного от мрачных демонов, теснившихся в сердце его, замерли на трепещущих устах молодого покровителя. Ослепленный, обезумевший до того, что не походил на человека, Филипп грубо толкнул слабого, больного Артура так, что тот упал к его ногам. Филипп остановился, со сжатыми кулаками, с злобною улыбкой посмотрел на лежащего… перескочив через него и побежал домой.

Дома Филипп нашел Сиднея в таком веселом расположении духа, которого, по редкости, не мог не заметить, как ни был взволнован сам.

– Отчего это ты так весел?

Мальчик улыбнулся.

– Ах, это тайна… Не велели сказывать тебе. Я, я уверен, что ты вовсе не такой злой, как он говорит.

– Он?.. кто?

– Не сердись, Филипп!.. Ты пугаешь имя.

– А ты терзаешь меня. Кто мог очернить брата веред братом?

– О! он не чернил: он только, говорил… с добрым намерением… Здесь был господин… такой милый, добрый… он громко заплакал, когда увидел меня. Он сказал, что знал мою маменьку и обещал взять меня, с собой… купить мне хорошенькую лошадку, и новые платья, и все, все! Он скоро обещал прийти опять.

– Он сказал, что и меня тоже возьмет, Сидней? спросил Филипп садясь.

Сидней печально склонил голову.

– Нет, братец… он сказал, что ты пойдешь… что ты злой… что ты водишься с дурными людьми и что ты держишь меня здесь взаперти, для того, чтобы никто не мог сделать мне добра… Но я ему сказал, что не верю этому… да, право! я ему сказал это!

И Сидней пытался отвести руки брата, которыми тот закрыл себе лицо. Филипп вскочил и скорыми шагами стал ходить из угла в угол. «Еще один подосланный от Бофоров! думал он: быть может, адвокат. Они хотят отнять его у меня!.. отнять последнее, что я люблю. Этому не бывать!»

– Сидней, сказал он громко: мы должны уйти отсюда, сегодня… сейчас… да! сию минуту.

– Как! уйти? а этот добрый господин?..

– Будь он проклят! Идем. Не реви попусту. Ты должен идти.

Эти слова были сказаны с такою суровостью, какой Сидней никогда еще не видывал от брата. Филипп пошел рассчитываться с хозяйкою и укладывать свой бедный скарб. Через час братья были уже за городом.

Они целый день шли полями и проселками, пуще прежнего избегая всякого жилья. К вечеру, однако ж, когда небо заволокло тучами, начал накрапывать дождь и вдали послышался гром. Филипп и сам стал посматривать, где бы приютиться; но кругом все было пусто. Сидней, измученный, начал плакать объявил, что не может идти далее. Между-тем совсем стемнело. Филипп увещевал и упрашивал брата поспешить, обнадеживая близким отдыхом.

– Это жестоко, Филипп, говорил Сидней всхлипывая: к чему ты заставляешь меня тащиться, в такую темень и в такую погоду, Бог знает, куда? Я сожалею, что пошел с тобой.

В это время яркая молния, осветила бледное лицо Сиднея, выражавшее упрек, сожаление и страх. Филипп инстинктивно бросился загородить его собою и защитить от страшного, неотразимого небесного огня. После этого испугу, Сидней несколько времени шел без ропота. Но гроза подходила ближе и ближе; мрак сгущался, молния чаще и чаще обливала кровавым блеском небо и землю. Полил проливной дождь, который, казалось, грозился затопить всю вселенную. Тут уже и твердое сердце Филиппа заныло. Он снял с себя шейный платок, куртку, жилет и все надел на Сиднея, чтобы защитить его от погоды. Он уже не прерывал его жалоб, напротив, радовался, когда слышал хоть стон, хоть плач, лишь бы слышать голос брата. Но этот голос становился всё слабее и слабее, и, наконец, совсем замолк. Только гром гремел в поднебесья и ливень хлестал землю. Сидней тяжелее и тяжелее наваливался на поддерживавшую его руку.

– Ради Бога, говори!.. говори, Сидней! Скажи хоть слово!.. Я понесу тебя на плечах!

– Я умру, кажется, проговорил Сидней едва внятно; я так устал… я не могу дальше идти… я здесь лягу.

И он повалился на дымящуюся траву подле дороги. В это время дождь помаленьку переставал; гром слышался отдаленнее, облака начинали рассеиваться и серый полусвет заменил сплошную тьму. Филипп, стоя на коленях, поддерживал брата и с мольбою обращал взор к удалявшейся грозе небесной. Одинокая звезда выглянула на мгновенье из-за тянувшихся туч, и опять исчезла. Но вот, вдали, мелькнул огонек… вот опять… на одном и том же месте. Это жилье; там есть люди! Филипп ожил: он обрадовался людям, несмотря на то, что бежал от них.

– Встань, Сидней! соберись с духом… еще одно усилие, и мы там… видишь, как близко! говорил он, указывая на огонь.

– Невозможно!.. я не могу… возразил Сидней.

Молния осветила его лицо. Оно было искажено: казалось, смертный пот выступил на нем. Что было делать Филиппу? Остаться тут, чтобы видеть, как брат умрет? Оставить его одного на дороге и бежать за помощью к тому огоньку? Последнее казалось ему еще страшнее. Вот, послышались шаги по дороге. Филипп притаил дыхание. Шаги приближались; показалось неопределенное очертание человека. Филипп громко кликнул.

– Что такое? откликнулся голос, который показался Филиппу знакомым. Он бросился на встречу и, взглянув путнику в лицо, узнал капитана Смита. Капитан, еще больше привычный к темноте, заговорил, первый.

– Как! это вы, почтеннейший! какими судьбами?

– Га! это вы?.. я здесь по вашей милости… Но не в том дело… Бог вам судья!.. Мой брат… ребенок… лежит здесь… я боюсь, умрет от холода и утомления… будьте милосерды, останьтесь с ним на минуту, пока я сбегаю туда, к тому огню… у меня есть деньги… я вам буду благодарен!..

– Неприятная работа, стоять теперь на дороге… но, так и быть! Где мальчик?

– Здесь, здесь! Поднимите его… вот так. Дай Бог вам здоровья… я сейчас ворочусь… сию-минуту.

Филипп сломя голову побежал через поле, через кустарники и гнилые болота, прямо на свет огонька, как пловец пробивается к берегу. Капитан был хоть негодяй, однако ж не совершенно бесчувственный. Если опасность угрожает жизни невинного ребенка, то сердце забьется даже у мошенника. Он, правда, проворчал несколько проклятий, однако ж держал мальчика на коленях и, вынув дорожную фляжку, влил ему в горло несколько капель водки. Это оживило Сиднея; он, открыл глаза и сказал:

– Я думаю, я могу теперь идти, Филипп.

В это время той же дорогой две жалкие почтовые клячи медленно тащили по грязи двух путешественников, в бричке.

– Этакая ночь! вскричал один из них.

– Прескверная, сэр! отозвался другой; и станция какая убийственная, – осьмнадцать миль! Это несносно… Но зато мы теперь непременно захватим их, если они пошли этою дорогой.

– Меня пугает старший-то брат: право, пугает, мистер Шарп. Он таким разбойником смотрят, что ужас!

– Да, водится с Дешингом Джерри, так чего уж тут путного ждать?

– Не говорите, мистер Шарп, не говорите: мне страшно.

Тут раздался громкий оклик.

– Ах, Боже мой! уж не разбойники ли? вскричал мистер Спенсер, затрепетав.

– Ни почем, сэр! у меня хлопушки с собой, спокойно отвечал Шарп: кто тут?

Экипаж остановился; кто-то подошел к дверцам.

– Извините, сэр, сказал незнакомец: но у меня тут бедный мальчик, больной, слабый такой, что с ним не дойдешь до ближайшего города, если вы не будете так добры, что возьмете его с собой.

– Бедный мальчик?.. где? спросил Спенсер высовывая голову через плечо Шарпа.

Тот ущипнул его и шепнул:

– Это Дешинг Джерри. Я выйду.

Он выскочил из экипажа и через минуту явился с Сиднеем на руках.

– Не он ли это? шепнул Шарп Спенсеру, освещая своим фонарем лицо мальчика.

– Он! он! Слава Богу!

– Так вы потрудитесь оставить его в Королевском Гербе? Часа через два, и мы там будем, сказал капитан.

– Мы? кто, мы? спросил Шарп.

– Да я и брат этого мальчика.

– А! ну, милости просим, насмешливо отвечал Шарп, подняв фонарь к лицу капитала: пожалуйте мы, кажется, старые знакомцы. Я ничего так не желаю, как видеть вас у себя. До свидания… Да скажи своему приятелю, чтобы он этого мальчишку оставил в покое, не то мы ему самому так насолим, что не съест. Убирайся, Джерри, пока цел.

Шарп захлопнул дверцы и приказал почтальону ехать как-можно скорее.

Десять минут спустя, воротился Филипп с двоими поселянами, с носилками, фонарем и двумя одеялами. Место, где он оставил Сиднея, было пусто. Он, в беспокойстве, громко закричал. Капитан откликнулся на расстоянии двух сот шагов. Филипп побежал туда.

– Где мой брат?

– Уехал в почтовой коляске. Черт меня возьми, если я тут что-нибудь понимаю!

И Капитан сообщил Филиппу сбивчивый рассказ о том, что случилось.

– Брат! мой брат! так они всё-таки вырвали тебя из моих объятий! вскричал Филипп, и упал без чувств.

Через неделю после этого происшествия, вечером, худой, оборванный и растрепанный молодой человек стучался у дверей мистера Роберта Бофора. Швейцар медленно подошел.

– Дома ваш барин? Мне нужно поговорить с ним.

– Нельзя… барин в такую пору не принимает, особенно вашу братию, отвечал швейцар с презрением взглянув на оборванного гостя.

– Он примет… он должен принять меня, возразил молодой человек и, когда швейцар загородил дорогу, он железною рукой схватил его за ворот, бросил через порог и пошел через великолепные сени в покои.

– Стой! стой! Джемс! Джон! сюда! кричал швейцар поднимаясь.

Мистрисс Бофор ожидала возвращения своего супруга из клуба. Услышав шум в передней, она вышла из своей комнаты и в вале встретила незваного гостя.

– Что вам нужно? кто вы? спросила она.

– Я – Филипп Мортон. Кто вы?

– Моего мужа… сказала она отступая со страхом: моего мужа нет дома.

– А! так вы – мистрисс Бофор? Хорошо. Вы меня поймете. Я ищу своего брата. Его подлым образом похитили у меня. Скажите, где он, и я все прощу. Возвратите мне его, и я стану благословлять вас и всех ваших!

Филипп стал на колени и ухватился за подол её платья.

– Я ничего не знаю о вашем брате, мистер Мортон, отвечала мистрисс Бофор с беспокойством: Артур, которого мы ждем со дня на день, пишет нам, что все поиски были тщетны.

– А! так вы искали же? вскричал Мортон встав и сжимая кулаки: так кто же кроме вас разлучит брата с братом? Отвечайте мне, где он? Не увертывайтесь, мистрисс! Я в отчаянном расположении духа!

Мистрисс Бофор, как светская женщина, вполне обладала той холодностью и ровностью характера, которые обыкновенно заменяют храбрость, однако ж она была до-крайности испугана тоном и видом сурового гостя. Она протянула руку к колокольчику, но Мортон схватил ее и, крепко сжав, с мрачным выражением, сверкая глазами, сказал:

– Вы не сойдете с места, покуда не скажете, где мой брат. Вы отвергаете мою благодарность, мое благословение? Берегитесь! Еще раз спрашиваю вас, где мой брат?

В эту минуту растворилась дверь и вошел Роберт Бофор. Леди с радостным криком вырвалась из рук Филиппа и бросилась к мужу.

– Спасите меня от этого разбойника! вскричала она с судорожным рыданием.

Бофор, получивший от Блаквеля известие о закоснелой негодности Филиппа, его подозрительном знакомстве и неисправимости характера, был до крайности взбешен этою сценой.

– Бессовестный негодяй! вскричал он, подступив к Филиппу: как ты смеешь входить в этот дом, после того как отверг с такою грубостью все мои предложения, все мои милости, и захотел лучше погрязнуть в своих порочных привычках? Вон! или я пошлю за полицией!

– Послушайте, сказал Филипп, подавляя бешенство, которое трясло его как в лихорадке: мне дела нет до ваших угроз; я не слушаю вашей брани. Ваш сын или вы украли моего брата. Скажите только, где он, дайте мне увидеть его. Не гоните меня, не сказав хоть одного слова правосудного и сострадательного. Я умоляю вас… на коленях умоляю вас… да! я, я умоляю, вас, Роберта Бофора, будьте милосерды к сыну вашего брата. Где Сидней?

Роберт Бофор, как и все трусы и люди с низким образом мыслей, еще пуще рассердился, когда увидел смирение умоляющего.

– Вон! вон! Я ничего не знаю о твоем брате. И если все это не мошенничество какое-нибудь… что легко может статься… то я очень рад, что он, этот мальчик, избавлен от пагубного сообщества такого негодяя, как ты.

– Я еще лежу у ваших ног… еще раз… в последний раз обнимаю их с мольбой… заклинаю вас, скажите мне правду!

Еще пуще озлобленный Роберт занес руку, чтобы ударить Филиппа.

– Не бейте его, папенька! отдайте ему брата… он просит! вскричал детский голос, и рука Роберта опустилась.

Это была малолетняя дочь Бофора, которая при самом прибытии отца, никем не замеченная, вошла и со страхом видела всю эту сцену издали, а теперь бросилась к стоявшему на коленях и загородила его своей крошечною ручкой. Слезы катились по её щекам. Филипп, в смущении взглянул на неё, и она показалась ему ангелом-хранителем его.

– Слышите! слышите! сказал он: о! ради её, отдайте мне брата, не разлучайте сирот!

– Возьмите ее, миледи! вскричал Бофор с гневом. А вы… извольте идти вон из моего дому! Если вы в состоянии приблизиться ко мне в приличном виде, я исполню свое обещание и дам вам средства честно жить на свете, если ж нет, то лучше не показывайтесь мне на глаза.

Филипп встал. Леди Бофор вывела дочь и воспользовалась этим случаем, чтобы позвать людей.

– Пойдете вы? или хотите, чтобы они вас вывели? закричал Бофор, еще более ободрившись, когда увидел в передней собравшуюся дворню.

– Довольно, сэр Роберт Бофор, сказал Филипп с спокойствием и достоинством: мой отец… если глаза покойных еще наблюдают за живыми… мой отец видел и слышал вас. Настанет день правосудия, настанет! Прочь, рабы!

Он замахнулся и слуги с трепетом отшатнулись врознь. Филипп мерными шагами вышел из негостеприимного дому. На улице он остановился и еще раз оглянулся. Темные, впалые глаза его, просвечивавшиеся сквозь рассыпанные по лбу длинные черные волосы, блестели почти сверхчеловеческим грозным выражением. Это выражение было еще усилено хладнокровным спокойствием и непоколебимым величием, которое не покидало Филиппа даже в лохмотьях, как не покидает всякого человека с твердою волей и глубоким чувством справедливости. Исхудавшее тело, резкие, но благородные черты, иссушенная, бесцветная юность, простертая рука и безмолвное негодование, – все придавало ему грозный, таинственный вид человека, которому страдания и несправедливость людей сообщили силу сверхъестественную: он как будто направлял своим взглядом руку неумолимой и бесстрастной судьбы на этот дом. Постояв с-минуту, он медленно повернулся и пошел в одну ив отдаленных и грязных частей гигантского города, и там в узкой, мрачной улице, у лавки тряпичника и ростовщика остановился. Оборванный мальчишка отпер дверь; Филипп, по неопрятной лестнице полол во второй этаж, где, в маленькой, такой же неопрятной каморке, нашел капитана Смита, за столом, играющего в одиночку в карты.

– Ну, что нового о вашем брате, Белли-Филь?

– Ничего. Они ни в чем не признаются.

– Так вы теперь отрекаетесь?

– Никогда! Теперь я полагаюсь на вас.

– Ну, ведь я говорил, что без меня ничего не сделаете! А я обделаю… я сделаю для вас то, что не легко сделал бы для самого себя. Я вам говорил, что знаю эту боу-стритскую собаку, что сидел в коляске. Я отыщу его… Богу известно, что это не трудно… но вот что трудно: выведать что-нибудь у него. Однако ж, если вы хорошо заплатите, будут вести.

– О отдам вам все, что у меня есть, если вы отыщете мне брата. Вот, у меня сто фунтов… это его деньги. Без него она мне не нужны. Вот, возьмите пятьдесят, и когда…

– Хорошо, хорошо; дело конченное, сказал капитан, положив деньги в карман.

Он исполнил свое обещание, виделся с Шарпом и за десять гиней через несколько дней достал через него письмо от Сиднея, которое и отнес к Филиппу. Письмо было следующего содержания:

«Любезный братец, Филипп! Я слышу, ты желаешь знать, как я живу, и затем я пишу тебе это письмо. Уверяю тебя, что я пишу совершенно из своей головы. Мне здесь очень хорошо; я очень счастлив, гораздо счастливее, нежели был когда-либо с-тех-пор как умерла маменька. Поэтому прошу тебя, не беспокойся больше обо мне и не ищи, не найди меня, ради Бога, потому что я ни за что не пойду с тобой. Мне здесь гораздо лучше. Я желаю, чтоб ты стал добрым человеком и оставил бы своих дурных товарищей. Право, мне страшно, когда подумаю, что люди говорят, и что было бы со мной, если б я остался у тебя. Мистер… (имя было тщательно выскоблено), тот джентльмен, у которого я живу, говорит, что он будет и твоим другом, если ты поведешь себя хорошо. Он советует тебе идти к Артуру Бофору и просить извинения за прошедшие неприятности. Он говорит, что Артур очень добр и, наверное, простит тебя. Посылаю тебе при этом письме двадцать фунтов стерлингов. Добрый джентльмен говорит, что он послал бы больше, но боится, что ты будешь вести себя легкомысленно, если получишь слишком много денег. Я хожу каждое воскресенье в церковь и молю Бога, чтобы он открыл тебе глаза. У меня есть хорошенькая лошадка… чудо, какая хорошенькая! Но покуда довольно. Твой любящий тебя брат,

 

Сидни Мортон».

«P. S. Сделай малость, не отыскивай меня. Ты знаешь, я чуть не умер на большой дороге, и умер бы, если б не этот добрый джентльмен».

Вот все что он поручил в награду за все свои страдания, за всю свою любовь! Это письмо, по всему видимому, было не диктованное: оно было писано со всеми ребяческими ошибками и каракулями. Каждая буква змеиным жалом впивалась в сердце Филиппа и оставила там пожирающий яд.

– Ну, с этим у меня дело кончено… навсегда! сказал Филипп отерев горькие слезы: я уже не потревожу его; не стану разгадывать этой тайны. Пусть так… он счастлив! Хорошо… хорошо… Я я… а некогда уже не позабочусь о ком-нибудь из людей.

Он закрыл лицо руками и замолк. Когда же встал, ему казалось, будто сердце его превратилось в камень; казалось, будто даже сознание улетело на крыльях исчезнувшей любви.