Эдвард Бульвер-Литтон
Восход и закат

– Вы сегодня были очень счастливы, милорд! сказал с завистливым поздравительным тоном один из проигравшихся Французов.

– О! милорд удивительно тонкий игрок! весело сказал другой, который выиграл, потому что ему случилось быть партнером лорда.

– Помилуйте, виконт! Без вас я проиграл бы, отвечал Лильбурн, и заговорил о другом.

Он спросил одного из гостей, почему его не познакомили еще с одним Французским офицером, который был известен своими отличиями.

– Вы говорите о де-Водемоне? Бедняжка! Жаль его! сказал один из Французов, средних лет, поугрюмее других.

– Отчего же он бедняжка, месье де-Лианкур? спросил Лильбури.

– Да он так быстро шел до революции, был храбрейшим офицером во всей армии, а теперь карьера его кончилась в самую лучшую пору.

– Догонит, когда воротятся Бурбоны! сказал другой эмигрант, закрутив ус.

– Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, сказал хозяин: де-Водемон… хорошее имя. Быть-может он играет в вист.

– Имя-то хорошее, заметил другой Француз, но мне кажется, права-то у него на это имя не самые лучшие.

– Как так?

– Да это целая история.

– Можно узнать?

– Пожалуй. Не секрет. В Париже жил некто виконт де-Водемон, из порядочной фамилии, но бедняк и притом страшный кутила, мот. Он промотал имение двух жен. Будучи уже стар и дурен собою, схоронив двух жен, – что обыкновенно пугает невест, – он не находил себе приличной партии в своем кругу и обратился с сватовством в мещанский класс. Родня его беспрерывно была в страхе от неровного брака, который мог бы всю ее подвергнуть насмешкам. Между прочим, в числе родственников была одна мадам де-Мервиль, о которой вы, быть-может, слышали?

– Мадам де-Мервиль? Ах, да! красавица?

– Да, она была очень хороша собой. Мадам де-Мервиль не раз выкупала влюбчивого виконта из брачного плену своими деньгами. Виконт с тем и умер, что не успел жениться в третий раз. И вдруг в кругу мадам де-Мервиль явился молодой человек, красивый юноша, который был формально представлен обществу как её кузен и сын виконта де-Водемона, от второго брака, рожденный и воспитанный в Англии. Пронеслись-было невыгодные слухи…

– Месье де-Шапель, сказал де-Лианкур, перебивая рассказчика: эти слухи, как вам известно, были такого роду, что всякой благородный человек клеймил их презрением. Они вышли из грязного источника, – через негодного пьяницу-лакея, который раструбил, будто молодой человек с самого прибытия, с первой же ночи, уже был любовником госпожи де-Мервиль. Можно ли поверить такой нелепости? Я ручаюсь, что это чистая ложь. Несмотря на то однако ж, она была причиною, что Евгения де-Мервил, женщина гордая и благородная, действительно решилась выйти замуж за этого кузена.

– Так он женат? спросил лорд Лильбурн.

– Нет; не суждено было, продолжал Лианкур печально: Водемон, по чувству, которое показывает благородный характер и которое я уважаю, не хотел принять страстно любимой и уважаемой женщины, пока не приобретет сам какого-нибудь отличия, которое бы дало ему право на то. Он вступил в военную службу, в мой полк и я горжусь его дружбой. Между-тем мадам де-Мервиль умерла… ее, эту прекрасную, добрую женщину, погубило человеколюбие и усердие, с которым она помогала всем несчастным. В дом, где она жила, где-то на чердаке, лежала больная бедная женщина. Евгения узнала о её бедственном положении и с обыкновенным своим самоотвержением поспешила подать помощь, навещала несчастную по нескольку раз в день. Следствием было то, что она сама заразилась гнилою горячкой.

– Урок! заметил лорд Лильбурн: никогда не должно легкомысленно подвергать жизнь свою опасности, чтобы пощеголять добрым сердцем.

Француз с презрением взглянул па хозяина и закусил губу.

– Но отчего же сомневались в происхождении молодого Водемона? продолжал Лильбурн: разве оттого, что он поздно явился? По, по-моему, очень естественно, что отец не хотел показывать людям большего сына, когда сам задумывал жениться. На чем же основывались эти сомнения?

– На том, сказал де-Шапель, что молодой человек отказался от юридического утверждения в своих правах и от требования прав гражданства в отечестве отца. По смерти госпожи де-Мервиль он оставил Францию и перешел служить в Индию.

– Но, может-быть, он был беден так же, как и отец, так стоило ли и хлопотать о законных правах! Отец дело хорошее, отечество тоже, да только тогда, когда есть деньги. Если же отец ничего не дает, так и отечество следует его примеру. Это в порядке вещей.

– Милорд, возразил Лианкур, месье де-Шапель забыл рассказать, что мадам де-Мервиль отказала молодому Водемону все свое имение, и что он, опомнившись от скорби о потере нежно и страстно любимой женщины, созвал её родственников, объявил, что память её слишком дорога ему, для того, чтоб он мог утешиться богатством, и роздал им наследство, а себе оставил только малую часть, с которою отправился в Индию добывать себе имя и положение в свете личною храбростью и заслугами. Месье де-Шапель вспомнил о ничтожном скандале, но забыл о благородном поступке.

– Помилуйте, да вы не дали мне досказать! возразил тот: я уважаю месье де-Водемона не меньше вас. Пробыв несколько лет в Индии, продолжал он, обращаясь к хозяину: Водемон воротился и получил место при дворе и в гвардии короля Карла Десятого. И, не будь этих трех дней, он далеко бы ушел. Но вот он в Лондоне, как и мы.

– Да только, вероятно, с пустыми карманами, потому что не мог запастись подобно вам? заметил Лильбурн.

– Нет; кажется, он в Индии не только сохранил, но даже значительно умножил капитал, который предоставил себе из наследства после мадам де-Мервиль.

– А что, он играет в вист? спросил опять Лильбурн: следовало бы. Вы до крайности возбудили мое любопытство. Надеюсь, вы познакомите меня с вашим другом, месье де-Лианкур?

Вскоре потом гости разъехались.

* * *

Вечером другого дна, в отдаленном предместий, по кривой пустынной улице, которая вела мимо кладбища на большую дорогу, поспешно шла молодая девушка, вполголоса напевая про себя веселую песню на унылый голос. На углу переулка, в который она хотела поворотить, вдруг остановил ее человеке, по-видимому стоявший настороже.

– Ах, мисс! это место так пусто и совсем неприлично такой красавице, которой бы никогда не следовало быть одной. Да вам бы и пешком ходить не годилось.

Девушка остановилась и во все глаза, но без страху, взглянула на него.

– Пойдите прочь! я вас не знаю! сказала она повелительно.

– Может-быть. Но меня послал, переговорить с вами, один джентльмен, который хорошо знает вас, любит вас до безумия и не может выносить мысли, что вы ходите пешком, в таком бедненьком платьице. Он хочет подарить вам карету, лошадей, нарядов, бриллиантов. Вот он прислал вам покуда денег. Посмотрите какой тяжелый кошелек: все золото!

Девушка оторопела.

– Пойдите прочь! оставьте меня в покое! закричала она вдруг со страхом и пустилась бежать.

Но искуситель скоро догнал ее и схватил за платье.

– Стойте! вы должны идти со мной… вы должны! вскричал он повелительно, опустив сорвавшийся шейный платок и обхватив девушку поперек стана.

– Пустите меня! пустите! умоляющим голосом, кричала испуганная бедняжка, прослезившись и сложив руки: пустите меня! бедная Фанни ведь дурочка! Никто не обижает бедной Фанни!

– Вас никто не обидит: напротив, вам хотят сделать добро. Вы не знаете, от чего отказываетесь. Пойдемте.

Он попытался-было увлечь ее силой, но она от мольбы перешла к негодованию и с пронзительным визгом закричала:

– Нет! нет, не хочу!..

– А! коли так, то понесут, возразил преследователь и, оглянувшись наперед, не видят ли кто, вдруг ловко и быстро накинул девушке большой платок на голову, зажал рот, поднял ее и потащил ближайшим путем, через кладбище, на большую дорогу.

Девушка отчаянно билась руками и ногами, и наконец ей удалось освободить рот. Снова раздался пронзительный крик.

И в то же мгновение громовый голос закричал: «Кто тут?» и рослая фигура поднялась из теней церкви как-бы из могилы. Еще мгновение и сильная рука схватила хищника за ворот.

– Что это значит? Оставь ее, негодяй!

Тот, дрожа от суеверного страху, храпя от удушья, повиновался и опустил добычу. Она упала к ногам избавителя.

– Защитите меня! молила она рыдая: я бедная девушка, а дедушка мой слеп.

Незнакомец наклонялся, чтобы поднять ее. Хищник воспользовался случаем и убежал.

– Бедняжка! сказал незнакомец с нежным участием: не бойся, я не дам тебя в обиду. Где ты живешь? Я провожу тебя.

– Ах, как вы добры! Благодарю вас. Пожалуйста, проводите!

И она доверчиво схватила его руку, как ребенок хватается за руку матери или няньки. Они пошли.

– Вы знаете этого человека? Куда он тащил вас?

– Нет, я не знаю его, не знаю, зачем он напал на меня, но он, кажется, хотел сделать мне зло… не говорите об нем: мне дурно, когда я вспомню.

Последние слова она сказала по-французски и приложила руку ко лбу. Французский выговор её был так чист, что незнакомец с любопытством стал вглядываться в нее.

– Вы хорошо говорите по-французски!

– А? Ах, нет; я почти совсем забыла… только, когда мне бывает или очень весело, или очень грустно, тогда я вспоминаю многие слова. Теперь я счастлива. Мне нравится ваш голос; вы мне нравитесь… ах! я потеряла корзинку!

– Ну, я достану вам другую.

– Нет, нет, пойдемте, поищем. Как вы добры… Ах, вот она!

Она побежала вперед, схватила корзинку, поцеловала ее и начала говорить с ней. Незнакомец улыбнулся.

– Верно, вам дорога́ не эта простая корзинка, а тот, кто подарил ее, не так ли?

– Не знаю. Но она у меня давно: она привезена со мною из Франции и была тогда наполнена игрушками, которых уже нет, которых я, глупая, не умела сберечь!

– Который вам год?

– Не знаю.

– Бедненькая! сказал незнакомец с глубоким состраданием: ваша маменька напрасно отпускает вас со двора в такую пору.

– Маменька?.. маменька! повторила девушка с изумлением.

– У вас нет маменьки?

– Нет. У меня есть только дедушка, с которым мы живем вот тут, недалеко. Был отец, да тот давно умер, очень давно. Я долго плакала об нем. Потом был у меня брат, но тоже не долго: он привез меня из Франции, сюда, и отдал дедушке, а сам ушел. Может-быть, и он тоже умер. Я прежде думала, что все умирают, кто уходит от меня. Это неправда, но я все-таки думаю, что брат мой умер. Он велел мне посыпать цветами одну могилу на этом кладбище. Я исполняю его приказание и каждый день хожу сюда, летом приношу свежие цветы, а зимой кладу на могилу свежий ельник. Я думала, что от этого, может-быть, воскреснут мой отец и брат.

Незнакомец с сильным волнением слушал этот рассказ. «Возможно ли? говорил он про себя: да, это она!.. это она!»

– Вас зовут Фанни? спросил он наконец.

– Да; меня все знают здесь.

– Куда же вы теперь ходили. Что у вас было в корзинке? Неужто вы теперь носили цветы на могилу?

– Нет; теперь я относила шитье, работу. У дедушки прежде было много денег, но теперь он беден, и я достаю денег на обед. В той улице живет одна магазинщица, которая всегда даст мне работу. Дедушка, я думаю, уж соскучился дожидавшись меня… Но вот мы и пришли: вот наш дом.

Она отворила низенькую дверь и незнакомец, наклонившись, вошел в небольшую комнату, тускло освещенную одною нагоревшей свечой. В углу, в ветхих креслах, сидел слепой старик. Девушка подбежала к нему, обняла, поцеловала в лоб и сказала:

– Дедушка, дедушка! я привела тебе гостя, которого ты должен полюбить. Он был так добр и ласков до твоей Фанни.

– Кто же это? спросил старик.

– Я был другом вашего погибшего сына. Я тот, который, десять лет тому назад, привел и отдал вам Фанни, – последнее поручение вашего сына. Вы благословили его и меня; вы обещали быть отцом маленькой Фанни.

Старик медленно поднялся и, дрожа всем телом, протянул руки.

– Подойдите, подойдите, ко мне… дайте мне вашу руку… я вас не вижу, но Фанни иного говорит о вас; она молится за вас. Фанни добрая девушка: она была мне ангелом-утешителем.

Гост подошел к старику. Тот взял его руку и, бормоча что-то, искал другою его головы. Фанни, бледная как смерть, с открытым ртом, с мучительным напряжением внимания вглядывалась в смуглые, выразительные черты гостя, потом, мало-помалу приблизившись, также стала ощупывать его лицо и руки.

– Брат! сказала она наконец робко и с сомнением: брат! Я думала, я никогда не забуду тебя. Но ты не похож на моего брата! Ты гораздо старше. Ты… нет, нет! ты не брат мой!

– Я очень переменился, Фанви, и ты тоже, сказал Филипп с улыбкой, и эта улыбка, – приятная, нежная, сострадательная, – совершенно изменила выражение его лица, обыкновенно всегда сурового и гордого.

– Да! теперь я узнаю тебя! вскричала Фанни в восторге: ты пришел ко мне из той могилы? Мои цветы воротили тебя?.. Ну, вот, ведь я правду говорила! Я знала, что ты воротишься. Брат, мой милый брат!

Она бросилась к нему на шею и зарыдала:

– Но что же это значит, мистер Симон, спросил Филипп по некотором молчании: Фанни говорит мне, что она должна работать, чтобы прокормить вас? Разве вы так бедны? Ведь я оставил вам денег… наследство после вашего сына.

– На всех моих деньгах лежало проклятие, мрачно сказал старик: меня обокрали. А вы, молодой человек… что с вами было, хорошо ли вы жили?

– Я всё так же одинок, без друзей и родных, как и прежде, но, слава Богу, я не нищий.

– Ни родных, ни друзей! повторял старик: ни отца, ни брата; ни жены, вы сестры!

– Никого. Никто не заботится, никто не думает обо мне.

– Не говори этого, братец! сказала Фанни, тихо пожав его руку: Фанни никогда не переставала дуката о тебе. Останься у нас; мы будем ухаживать за тобой; мы будем заботиться о тебе, любить тебя. Фанни может работать и на троих!

– Слышите? И ее называют дурочкой! проворчал старик с презрительною улыбкой.

– Милая Фанни! Да, я останусь у вас; ты будешь мне сестрой! Мы оба сироты… Сестра моя! с сильным волнением вскричал Филипп и, обняв ее, напечатлел на лбу нежный, чистый, истинно братский поцелуй. Слезы их смешались.

– Что вы скажете, мистер Симон? продолжал он, взяв старика за руку: в самом деле я перееду в ваш дом. Мое имя Филипп де-Водемон, полковник Французской службы. У меня есть чем жить; я могу помогать вам. Вообще я вам не буду в тягость: мне нужно будет часто отлучаться. Но мне дорого это кладбище: я хочу иметь пристанище по близости его.

– Да, да, останьтесь у нас! и помогите нам, если можете. Близко кладбища жить хорошо: подальше от людей, – вернее.

– Так я завтра приду. Теперь мне надобно назад в город.

– Ты опять уходишь? Так скоро? нежно спросила Фанни: но, пожалуйста, воротись непременно завтра. Ты всё-таки умираешь для Фанни, когда уходишь!

– Непременно, непременно ворочусь. Не бойся, я не расстанусь с тобою до действительной смерти.

Дня через два лорд Лильбурн опять принимал гостей и между ними был полковник де-Водемон, в котором мы уже узнали Филиппа Мортона. Лильбурн любил изучать характеры, и в-особенности характеры таких людей, которым приходилось бороться со светом и счастьем. Не имея сам никакого честолюбия, он любил, однако ж наблюдать беспокойство, огорчения, страдания и борьбу тех, кто бился с судьбой, чтобы чем-нибудь сделаться или что-нибудь нажить. Будучи очень богат, он и в играх не столько любил самый выигрыш, сколько наслаждался душевными волнениями и часто страданиями проигрывающих. Мажанди, во время своих физиологических опытов, увлеченный интересом науки, не может быть бесчувственнее к страданиям терзаемой собаки и спокойнее лорда Лильбурна, анализирующего человеческие страсти в разоренной жертве его искусства. Он душевно желал обыграть Водемона, разорить человека, который осмеливался быть великодушнее других, загородить дорогу отважному искателю приключений и насладиться муками колесованного Фортуной, – и все это, разумеется, без малейшей ненависти к человеку, которого он видел в первый раз.

Когда стали приготовлять карточные столы, Лианкур отвел Водемона к стороне и сказал:

– Вы никогда не играете, стало-быть и не нужно предупреждать вас насчет лорда Лильбурна: он удивительный игрок.

– Ничего, я всё-таки буду играть. Мне нужно сблизиться с ним, по поводу, которого теперь не могу вам открыть. Я могу немножко проиграть и надеюсь через это выиграть в другом отношении, для одной дорогой мне особы. Впрочем, я его знаю хорошо, хотя он меня и не знает.

С этим словом он подошел к группе лорда Лильбурна и ваял предложенную карту. За ужином Водемон говорил больше обыкновенного и преимущественно с хозяином. Они так занялись один другим, что вс гости уже разъехались, рассвело, а беседа их всё-еще длилась.

– Вот, как я засиделся у вас! сказал Водемон, оглядываясь в опустевшей зале.

– Это лучший комплимент, какой вы могли мне сделать. В другой раз мы можем оживить свой tète-à-tète партию экарте́, хотя меня удивляет, что вы, месье де-Водемон, в ваши лета и с вашей наружностью, любите игру. Вам бы не в картах надобно искать червонной масти. Неужто вам уже прискучил прекрасный пол?

– А вы еще так же преданы ему, по-прежнему?

– Нет, не по-прежнему: у всякого возраста свой обычай: в ваши лета я волочился, нынче покупаю, и гораздо лучше: меньше требует времени.

– Детей у вас, кажется, не было, милорд? Вы может-быть иногда чувствуете этот недостаток?

– Если б я считал это недостатком, то мог бы во всякое время пополнить его – целыми дюжинами. Другие дамы в этом отношении были гораздо тароватее покойной леди Лильбурн, вечная ей память.

– Но, возразил Водемон, пристально глядя хозяину в глаза: если б вы были уверены, что вы действительно отец и даже дед милого, прекрасного существа, которое нуждается в вашей помощи и попечениях? Разве вы не пожелали бы, чтобы оно, хотя и незаконное, вознаградило вам недостаток детской любви и преданности?

– Детской любви и преданности, mon cher!.. нуждается в моей помощи и попечениях? Ба! другими словами, не хочу ли я дать квартиру и стол какому-нибудь бродяге, который сделает мне милость, назовется сыном лорда Лильбурна?

– Но если бы вы были убеждены, что это ваше дитя, ваша дочь… звание, которое тем больше имеет прав на помощь, чем оно нежнее и слабее.

– Любезнейший месье де-Водемон, вы, без сомнения, человек образованный, светский, и следовательно, должны знать порядок в свете. Если и те дети, которых навязывает нам закон, девять раз из десяти составляют несносную тягость, то посудите, можно ли чувствовать охоту быть отцом таких, от которых закон позволяет отрекаться? Незаконнорожденные дети – парии на свете, а я принадлежу к секте брамниов.

– Но… извините, что я продолжаю этот разговор: быть-может, я из вашего рассуждения хочу извлечь руководство для собственного употребления… Положим, что некто любил девушку, сделал ее несчастною; положим, что он видит в ребенке её существо, которое без его помощи было бы предоставлено гибели и позору, обыкновенной участи париев… именно париев: это очень верное определение… существо, которое, при небольшом пособии, может со временем сделаться его подругой, утешительницей, попечительницей во время болезни…

– Э! полноте, полноте! перебил лорд Лильбурн с нетерпением: я не понимаю, каким образом мы могли заговорить о подобных вещах! Но если вы действительно хотите знать мое мнение об этом, в отношении к случаю в практической жизни, то извольте, месье де-Водемон, я вам скажу его. Никто основательнее меня не изучал искусства быть счастливым, и я вам открою эту великую тайну; имейте как можно меньше связей, не принимайте на себя ни каких обязательств. Попечительница? Ба! вздор! Вы и я, мы можем в случае нужды, нанимать по недельно сиделок, которые будут гораздо лучше и исправнее какого-нибудь ребенка. Утешительница?.. Человек с умом не нуждается в утешениях. Вообще, покуда есть деньги, да хоть немножко сносное здоровье, покуда мы можем не заботиться ни о ком на свете, – и горя никакого быть не может. Если вы любите других, то и терпите не одно свое; их здоровье, их обстоятельства независимо от вас меняются и вам, ни за что, ни про что, достается на чужом пиру похмелье. Никогда не живите одиноко, но чувствуйте одни! Вы считаете это не человеколюбивым? Может-быть, оно и так. Но я лицемер: я никогда не стараюсь казаться чем-нибудь иным, я всегда кажусь тем, что я есть – Джоном Лильбурном.

Покуда лорд говорил это, Водемон, прислонясь к двери, внимательно смотрел на него с странною смесью любопытства и отвращения. – «И Джон Лильбурн – лорд, пер, знатный, почтенный человек, а Виллиам Гавтрей был мошенник! думал он про себя: вы, милорд, не скрываете вашего сердца, потому что знатность и богатство не имеют нужды в лицемерии; Гавтрей был преступник, а вы – олицетворенный порок. Гавтрей погрешил против закона; вы поступаете подло на законном основании… И преступник спас от пороку и нищеты вашу кровь, вашу внучку, от которой вы, почтенный, знатный человек, отрекаетесь! Кто же из вас на том свете будет сочтен более почтенным человеком?.. Нет, бедная Фанни! Я вижу, я ошибся. Если бы он теперь и захотел признать, я не отдам тебя такому холодному эгоисту. Слепой нищий всё-таки лучше барина без сердца.»

– Ну, милорд, сказал он, опомнившись от мечтания: признаюсь, я нахожу вашу философию самою благоразумною, для вас. Для бедняка она не годится: бедняки имеют нужду в любви других.

– Да, да! конечно, бедняки – другое дело! сказал лорд Лильбурн с откровенностью покровителя.

– Признаюсь также, продолжал Водемон, что я с удовольствием проиграл свои деньги, получив такой прекрасный урок в беседе с вами.

– Вы очень любезны. Приезжайте в четверг, на реванш… Да! кстати. Недели через две я приглашаю всех моих приятелей на дачу, в нескольких милях от Лондона. Сделайте одолжение, не отстаньте и вы. Мы устроим там охоту. Ведь вы, говорят, отличный стрелок, а у меня в Фернсиде парк порядочный, дичи пропасть.

– В Фернсиде?

– Да. Вам знакомо это имя?

– Да… я, кажется, слышал об нем. Вы, милорд, купили эту дачу или она по наследству вам досталась?

– Купил у тестя, сэр Роберта Бофора. Она принадлежала его брату, доброму малому, кутил, который сломил себе шею, перескочив через высокие ворота. Друг мой Роберт, в тот же день, теми же самыми воротами, вступил в премилое владение. Если хотите, я вас познакомлю. Он прекрасный человек и живет открыто.

– Очень рад… весьма приятно.

Они расстались.

И так Филиппу опять предстояла встреча с ненавистными Бофорами. Но теперь он уже не убегал, а желал и искал этой встречи. Он с самого дня возвращения в Англию усердно принялся отыскивать Сиднея, был и у брата своей матери, разведывал всюду, где можно было искать следов, но ничего не открыл, кроме того, что Бофоры уже давно точно так же искали, но тогда ничего не нашли. Были ли их поиски успешнее после, об этом Филипп Мортон ничего не знал. Ему оставалось одно средство узнать что-нибудь о брате, – сблизиться с Бофорами. Сэр Роберте действительно мог удовлетворить его любопытству: он знал, где Сидней. Это мы видим из письма его к зятю, лорду Лильбурну.

«Любезный Лильбурн, вообразите! я неожиданно нашел одного их своих племянников! Вы помните, я вам говорил, что жена моя, на Озерах, познакомилась с каким-то молодым человеком, который ищет руки моей дочери? Я сам тоже видел его как-то раз. Он получит небольшое, но порядочное наследство от дяди. Партия не блистательная, но годится. Чем богаче жених, тем больше потребует приданого, а я не могу много отнимать у моего Артура. Молодой человек на взгляд мне понравился. Мы с женою и порешили выдать за него Камиллу, когда он формально объявить свое желание, в котором давно уже нет сомнения. Нынче я опять ездил туда и видел его дядю, мистера Спенсера. Представьте себе мое удивление, когда я узнал в нем того самого Спенсера, сентиментального чудака, который столько хлопотал, чтобы отыскать детей Катерины, а в мнимом племяннике его – Сиднея Мортона, которого он похитил, усыновил и сделал своим наследником! Я покуда не подавал виду, что узнал их, но искусно выведал у старика и не сомневаюсь, что это они. Присоветуйте, что мне делать? Я нахожу, что молодой Мортон или Спенсер, как он называется, – влюблен в Камилу до безумия. Он, кажется, скромный, порядочный, и добронравный молодой человек… пишет стихи… впрочем, кажется, недалек. Он уже теперь формально просил руки Камиллы. Я потребовал года отсрочки, под предлогом испытания привязанности молодых людей; мы между-тем придумаем, что делать. Если этот молодой человек останется тем, что есть, Чарлзом Спенсером, который имеет свое независимое состояние, то и тут не вижу большой беды. Отдав ему Камиллу с приличным приданым, я некоторым образом исполню свое слово заботиться об нем. Притязаний он, конечно, ни каких не может иметь. Во всяком случае, дело у меня в руках и от меня будет зависеть дать ему оборот, смотря по обстоятельствам. Без вашего совета я однако ж ничего не порешу. Я взял жену и дочь с собою. Вслед за этим письмом мы прибудем в Лондон, а потом тотчас же отправимся на несколько недель в Бофор-Кур, где надеемся видеть и вас.

Душевно преданный вам Роберт Бофори.»

* * *

– А! вот кстати встретились! Я шел к вам, сказал Филипп, сошедшись на улице с своим другом Лиавкуром.

– А я к вам! возразил тот: я хотел узнать, будете ли вы сегодня обедать у Лильбурна. Я сейчас от него. Он говорил, что просил вас. У него припадок подагры и потому он приглашает вас, чтобы самому рассеяться. Впрочем, сегодня он мог бы удовольствоваться и тем, что имеет. Подл этого Мефистофеля сидела такая милая Гретхен, какой я, кажется, еще не видывал.

– О! Кто же это?

– Он называл ее своей племянницей, но мне не верится, чтобы у этого человека могла быть такая родственница.

– Вы, кажется, не очень жалуете нашего приятеля?

– Любезный друг, между нашими простыми, солдатскими натурами и этими коварными, холодными, себялюбивыми милордами существует естественная антипатия собак и кошек.

– Но, вероятно, это чувствуется только с нашей стороны. Иначе стал ли бы он приглашать вас?

– Что ж из этого, что он нас приглашает? Он имеет в виду свою же пользу, свое развлечение, а не наше. Притом он играет, и вы с ним играете. Напрасно, Водемон.

– Я делаю это с двойною целью: он мне служит мостом, и я плачу пошлину за проезд. Не нужно будет переезжать, перестану и платить.

– Но мост этот опасен, а пропасть внизу глубока. Без метафоры: он может разорить вас, прежде нежели вы достигнете того, чего вам нужно.

– Не беспокойтесь; у меня глаза зорки. Я знаю, сколько могу истратить на него и где должен буду остановиться. Проигрывая ему несколько партий, я просто нанимаю его, как нанимаю лакея. Увидев этого человека в первый раз, я хотел-было тронуть его сердце в пользу существа, которое имеет право на него. Но это была несбыточная надежда. Потом мною овладела мрачная, убийственная мысль, – план мести! Этот Лильбурн… этот подлец, которому свет поклоняется как идолу, – погубил душу и тело человека, которого имя этот же свет клеймит отвержением и презреньем. Я хотел отомстить за погибшего, хотел в его же доме, при всех вас, сорвать личину с бездельника и обманщика!

– Вы изумляете меня! Конечно, мне случалось слышать… поговаривают, что лорд Лильбурн опасен… Но и искусство в игре уже опасно. Но обманывать!.. Английский дворянин… лорд! Это невероятно!

– Вероятно или нет, продолжал Водемон спокойнее: но я уже отказался от мщения, потому что он…

– Что?

– Ну, да на что вам знать, сказал Водемон уклоняясь, и прибавил про себя: он дед Фанни.

– Вы сегодня говорите так загадочно, что я не понимаю вас, Водемон!

– Потерпите, любезный Лианкур, потерпите. Скоро, быть-может, я разрешу все загадки, из которых сложена вся жизнь моя. А теперь не знаете ли вы хорошего адвоката, которому бы я мог поручить весьма важное дело? Мне нужен человек знающий, добросовестный и не очень заваленный делами, который бы посвятил моему делу все внимание, какого оно требует.

– О! этим я могу услужат вам. Я знаю одного отличного человека, которым вы непременно останетесь довольны. Вот его адрес. Мистер Барлов, в Эссекс-Стрите.

– Много обязан. Так мы сегодня увидимся у Лильбурна?

– Непременно.

Филипп тотчас же поехал к адвокату и действительно, нашел человека благородного и умного, который, рассмотрев дело в подробности, обещал мало, но принялся за него с усердием.

От адвоката Водемон, по условию, отправился к лорду Лильбурну. Бофоры были уже там. Филипп невольно попятился, когда увидал в поблекшем лице мистрисс Бофор черты, которые он впервые видел в самую мрачную эпоху своей жизни. Но, ласковое приветствие её показало, что она не узнает старого знакомца, так же, как и сэр Роберт. При взгляде на прекрасное и всё-еще детски нежное лицо девушки, которая некогда стояла подле него, сироты, на коленях и молила, чтобы выдали ему брата, в душе Филиппа промелькнуло много воспоминаний, много мыслей мрачных, горьких, но и несколько нежных, приятных. Камилла, с своей стороны, как ни была занята Спенсером, невольно заинтересовалась полковником Водемоном, в наружности, в обращении, в голосе которого было много привлекательного для женщин, особенно, когда они наперед уже наслышались о его подвигах храбрости в сражениях и на охоте за тиграми в Индии. Именно такое происшествие, – бой Водемона один на один с тигром, – было незадолго до его приходу рассказано ламам Лианкуром. Даже мистрисс Бофор пробудилась от обыкновенной своей апатии и смотрела на смуглое, гордое и прекрасное лицо Водемона с удивлением и страхом. Скоро, однако ж пробыли другие гости и за столом Филиппу не пришлось сесть близко Бофоров. Потом он подошел к Камилле и издалека завел разговор о предмете, который так занимал его, но ничего замечательного не выведал. Камилла не могла бы удовлетворить его любопытства, хотя бы и хотела. Но Филипп, на первый раз, был доволен и тем, что познакомился. За случаем продолжать разведки дело не стало: он тут же получил приглашение на дачу к сэр Роберту, в Бофор-Кур, куда ехал и лорд Лильбурн, с большей частью своих приятелей, отложив посещение Фернсида до другого разу.

До отъезда на дачу, Водемон отправился в предместье, навестить старика Симона и Фанни. Подошедши к дому, он услышал её приятный голос. Она пела простую, но нежную песню и Филипп, хотя знаток в искусстве, был сильно тронут сладостною гармонией и глубиной чувства. Он остановился под окном и кликнул ее по имени. Фанни, обрадованная, весело выглянула, приветствовала брата и побежала отворить двери.

– О! как ты долго не приходил, братец! Я выучила наизусть почти все песни из той книги, что ты подарил мне. В них высказано так много такого, что мне самой давно хотелось сказать… да я не умела!