Коллектив авторов
Полка: О главных книгах русской литературы. Том I

Что на неё повлияло?

Исследователи указывают ряд текстов, воздействие которых заметно в «Медном всаднике». Во-первых, это весь корпус ранее написанных русских поэтических текстов, посвящённых Петербургу, начиная с Михаила Ломоносова («Ода на прибытие Её Величества великия Государыни Императрицы Елизаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург 1742 года по коронации») и Василия Тредиаковского («Похвала Ижёрской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу», 1752) и кончая С. П. Шевырёвым («Петроград», 1829) и Петром Вяземским («Графине Е. М. Завадовской», 1832). Во-вторых, эссе Константина Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» (1814), в котором впервые возникает мотив «строгого, стройного вида» Петербурга, каким он предстаёт в эпоху александровского ампира. В поэме есть прямые ссылки на «Письма о России» (1739) Франческо Альгаротти, итальянского писателя и фаворита прусского короля Фридриха II. Отмечают связь поэмы с современной Пушкину прозой, например с повестью Владимира Титова «Уединённый домик на Васильевском», представляющей собой запись устного рассказа Пушкина.

Наконец, Пушкин ведёт прямой диалог со своим другом, соперником и (в 1830-е годы) идейным противником – Адамом Мицкевичем, с его стихотворениями «Памятник Петру Великому» и «Олешкевич». Кроме того, существует версия Михаила Эпштейна о параллелях между «Медным всадником» и опубликованной в 1832-м второй частью «Фауста», написанной тоже отчасти под впечатлением от петербургского наводнения.

Как она была опубликована?

Поэма цензурировалась лично Николаем I. Так как Пушкин не согласился с его замечаниями, публикация поэмы была отложена, и лишь вступление (с изъятиями ряда строк) было напечатано в 12-м номере журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год. В 1836-м Пушкин вернулся к тексту поэмы и попытался его переработать. Текст, радикально отредактированный Жуковским в соответствии с требованиями царя, был посмертно напечатан в «Современнике» (1837, т. V). При этом из поэмы исчезла кульминационная сцена: вызов, брошенный Евгением Петру. Аутентичный текст опубликован в 1904 году, однако его текстологическое уточнение (с учётом прижизненных рукописных вариантов) продолжалось до 1949-го, когда был сформирован канонический вариант.

Как её приняли?

Текст поэмы дошёл до читателей в искажённом виде. Возможно, это повлияло на её восприятие – оно поначалу было довольно сдержанным. «Медный всадник» далеко не сразу стал одним из главных текстов пушкинского канона. Тем не менее высокую оценку «петербургской повести» дал Виссарион Белинский в «одиннадцатой и последней» статье из цикла «Сочинения Александра Пушкина» («Отечественные записки» 1846, т. XLVIII, № 10).

Идею «Медного всадника» Белинский интерпретирует так:

В этой поэме видим мы горестную участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой столицы, где подверглось гибели столько людей, – и наше сокрушённое сочувствием сердце, вместе с несчастным, готово смутиться; но вдруг взор наш, упав на изваяние виновника нашей славы, склоняется долу… ‹…› Мы понимаем смущённою душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростёртою рукою, как бы любуется городом… ‹…› …Смиренным сердцем признаём мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного.

В то же время Белинский делает многозначительный намёк: «…Страх, с каким побежал помешанный Евгений от конной статуи Петра, нельзя объяснить ничем другим, кроме того, что пропущены слова его к монументу». Это отсылка к слухам о вырезанном цензурой «резком монологе», с которым Евгений якобы обращался к Петру в аутентичном тексте. В действительности же речь идёт всего об одной оборванной (хотя и весьма выразительной) фразе («Добро, строитель чудотворный! / Ужо тебе!..»).

Высокую оценку поэме дал Александр Дружинин в статье «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений» («Библиотека для чтения», 1865, № 3):

«Если «Медный всадник» так близок к сердцу каждого русского, если ход всей поэмы так связан с историей и поэмой города Петербурга, – то всё-таки поэма в целом не есть достояние одной России: она будет оценена, понята и признана великой поэмою везде, где есть люди, способные понимать изящество». Однако образ главного героя кажется критику «бесцветным»: «…Смелость, с которою Пушкин противопоставил судьбу своего бедного мальчика Евгения с судьбой нашего родного Петербурга и памятью великого Преобразователя России, заслуживает удивления…»

Несмотря на относительную малочисленность критических отзывов, «Медный всадник» оказал влияние на становление «петербургского текста русской литературы»^[414] в 1840–50-е годы.

Что было дальше?

Новая волна интереса к «Медному всаднику» возникла на рубеже веков в связи с публикацией авторского текста поэмы. Это совпало с окончательным становлением «петербургского мифа», одной из ключевых составляющих которого стал образ страдальца и бунтовщика Евгения. В том же 1904-м, когда публикуется пушкинский текст, появляются классические иллюстрации Александра Бенуа. Начиная с 1900-х годов «Медный всадник» входит в читательском восприятии в число главных, базовых текстов русской поэзии XIX века. Образы «петербургской повести» многократно переосмысляются в поэзии и прозе следующего столетия (см., например, прямые отсылки в стихотворении Мандельштама «Петербургские строфы», в «Петербурге» Андрея Белого; во второй половине XX века на аллюзиях к «Медному всаднику» построены, например, рассказ Андрея Битова «Фотография Пушкина», ряд стихотворений Елены Шварц, Сергея Стратановского, Александра Миронова).

Чем примечательно наводнение, которое легло в основу сюжета?

С момента основания Петербурга в городе произошло более 300 наводнений. Причина их в том, что под воздействием циклонов в Финском заливе формируется волна, которая преграждает путь невским волнам.

По шведским источникам, самое грандиозное наводнение случилось ещё до основания города, в 1691 году. Но за последующие столетия самое большое наводнение произошло именно в 1824 году. Вода поднялась на 4 м 21 см, затопив бóльшую часть тогдашнего города. Несмотря на то что наводнение продолжалось всего несколько часов (с 10–11 утра до 6–7 вечера), число жертв составило, по разным оценкам, от 200 до 600 человек. И по масштабам, и по последствиям наводнение не имело себе равных. Сопоставимый (но меньший) «потоп» в Петербурге произошёл ровно через сто лет, в 1924 году.

Вот описание событий 7 (19) ноября 1824 года, сделанное по свежим следам:

Бедствие на Адмиралтейской стороне (кроме Коломны) не было столь ужасно, как в вышеупомянутых селениях на берегу Финского залива, в поперечных линиях Васильевского острова близ Смоленского поля, на Петербургской стороне и вообще в местах низких, заселённых деревянными строениями. Там большая часть домов была повреждена, иные смыты до основания, все заборы ниспровергнуты и улицы загромождены лесом, дровами и даже хижинами. На многих улицах, во всех низких частях города, находились изломанные барки, и одно паровое судно огромной величины, с завода г. Берта, очутилось в Коломне, возле сада его высокопреосвященства г. митрополита Римских церквей Сестренцевича-Богуша. На Неве все пловучие мосты сорваны, исключая Самсоньевского и прелестного моста, соединяющего Каменный остров с Петербургскою стороною. Все чугунные и каменные мосты уцелели, но гранитная набережная Невы поколебалась, и многие камни, особенно на пристанях, сдвинуты с места или опрокинуты.

Это цитата из книги историка Василия Берха «Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в Санкт-Петербурге» (1826), которой пользовался Пушкин. Примечательно, что статья о наводнении 1824 года, включённая в эту книгу, принадлежит беллетристу и журналисту Фаддею Булгарину, в 1830-е ставшему злейшим литературным противником и личным недругом Пушкина. Впервые она опубликована в журнале «Литературные листки» (1824, ч. IV, ноябрь, № XXI–XXII) под названием «Письмо к приятелю о наводнении, бывшем в С. – Петербурге 7 ноября 1824 года».

Как воспринял Пушкин известие о наводнении 1824 года?

О наводнении идёт речь в письме Пушкина к брату (из Михайловского в Петербург) от 4 декабря 1824 года:

Закрытие феатра и запрещение балов – мера благоразумная. Благопристойность того требовала. Конечно, народ не участвует в увеселениях высшего класса, но во время общественного бедствия не должно дразнить его обидной роскошью. Лавочники, видя освещение бельэтажа, могли бы разбить зеркальные окна, и был бы убыток. Ты видишь, что я беспристрастен. Желал бы я похвалить и прочие меры правительства, да газеты говорят об одном розданном миллионе. Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овёс, но вино? об этом зимою не грех бы подумать хоть в одиночку, хоть комитетом. Этот потоп с ума мне нейдёт, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного.

 

В то же время наводнение упоминается в эпиграмме на Александра Бестужева и издаваемый им альманах:

 
Напрасно ахнула Европа:
Не унывайте, не беда!
От петербургского потопа
Спаслась «Полярная звезда».
Бестужев, твой ковчег на бреге!
Парнаса блещут высоты,
И в благодетельном ковчеге
Спаслись и люди и скоты.
 

Несмотря на шуточный тон, обращает на себя внимание аллюзия к Библии. С учётом «Медного всадника» и других более поздних текстов, посвящённых наводнению, она не кажется случайной: Пушкин, его современники (прежде всего Мицкевич) и последователи видели в наводнении 1824 года катаклизм библейского масштаба.

Почему памятник Петру стали называть Медным всадником и что он символизирует?

Определение «Медный всадник» памятник Петру работы Этьена Мориса Фальконе, установленный 7 (18) августа 1782 года, получил именно благодаря пушкинской поэме. В действительности памятник отлит из бронзы, слово «медь» широко использовалось как поэтический синоним этого сплава.

Памятник, как известно, представляет собой фигуру всадника на коне, вставшем на дыбы и попирающем копытом змею, которая представляет собой конструктивный элемент – служит ему точкой опоры – и в то же время аллегорию зависти, которую, по мысли скульптора, пришлось побороть Петру. Памятник водружён на естественную скалу («Гром-камень»), которой придана форма волны. Это символизирует победу разумной государственности над силами природного хаоса. Близкую мысль (постамент как «застывший водопад») обыгрывает Адам Мицкевич в посвящённом памятнику стихотворении.

Вид Сенатской площади с памятником Петру I. 1810–1814 годы. Гравюра Мэтью Дюбурга и Джона Кларка^[415]

Памятник расположен на Сенатской площади, которая ровно через год после наводнения стала ареной восстания декабристов. Это обстоятельство, несомненно, также было для Пушкина значимым: политическая коллизия, приведшая к мятежу, была связана с противоречивым петровским наследием.

Каков социальный статус героя поэмы?

Евгений – не просто бедняк и (используя позднейшее критическое клише) «маленький человек». Он представитель характерной петербургской социальной страты – мелкий чиновник. (Столица была городом канцелярий.) Пушкин не указывает его чин, но про героя неоконченной поэмы «Езерский», которая хронологически предшествовала «Медному всаднику» и тематически примыкает к нему, сказано, что он «регистратором служил». Коллежский регистратор – чин низшего, XIV класса; он же был у станционного смотрителя Самсона Вырина. Мелкий чиновник, «живущий жалованием», не имеющий ни доходов от поместий (как большинство дворян), ни приносящей доход свободной профессии (как сам Пушкин), – постоянный герой последующей петербургской прозы середины XIX века.

Но если Акакий Акакиевич и Макар Девушкин – потомственные представители «низшего среднего класса», возможно, выходцы из мелкопоместных дворян, однодворцев, духовного сословия, то Евгений – деклассированный потомок древнего дворянского рода. Это тот слой, к которому Пушкин причислял и себя: новое «третье сословие» с аристократическими корнями и навыками. При этом психология Евгения и его мечты – характерно «мещанские»:

 
Жениться? Ну… зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и простой
И в нём Парашу успокоит.
Пройдёт, быть может, год-другой –
Местечко получу – Параше
Препоручу семейство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдём мы оба,
И внуки нас похоронят…
 

В ранней редакции это выражено даже отчётливее:

 
…Я устрою
Себе смиренный уголок
И в нём Парашу успокою.
Кровать, два стула; щей горшок
Да сам большой; чего мне боле?
Не будем прихотей мы знать,
По воскресеньям летом в поле
С Парашей буду я гулять…
 

Ср. в «Путешествии Онегина»:

 
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
 

Эта формула отчётливо выражает вызывающий «третьесословный» жизненный выбор деклассированного дворянина. Но у Евгения (в отличие от рассказчика «Евгения Онегина») эта позиция лишена всякой демонстративности: она естественно вытекает из его жизненной ситуации.

«Бледность» образа Евгения, которая смущала критиков (от Дружинина до Брюсова), принципиальна. Он «петербуржец вообще», «человек без свойств». В черновиках ему даётся такая характеристика:

 
Он был чиновник небогатый,
Безродный, круглый сирота,
Собою бледный, рябоватый,
Без роду, племени, связей,
Без денег, то есть без друзей,
А впрочем, гражданин столичный,
Каких встречаете вы тьму,
От вас нимало не отличный
Ни по лицу, ни по уму.
Как все, он вёл себя нестрого,
Как вы, о деньгах думал много,
Как вы, сгрустнув, курил табак,
Как вы, носил мундирный фрак.
 

Пушкин, однако, отказывается от этого описания: возможно, и оно кажется ему слишком развёрнутым и индивидуализированным. В итоге мы знаем о Евгении только следующее: он безденежный и беспоместный выходец из древнего рода, скромный и неамбициозный человек; он служит в канцелярии и любит девушку по имени Параша.

Случайны ли имена героев?

Пушкин открыто связывает имя Евгения с хорошо известным читателю «Евгением Онегиным»:

 
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно; с ним давно
Моё перо к тому же дружно.
 

Это имя (в переводе с греческого «благородный») – чисто дворянское, почти неупотребимое в допетровскую эпоху и получившее распространение в XVIII веке. Оно и прямо, по смыслу, и косвенно указывает на потерянный аристократический статус героя. Примечательно, что во второй сатире Кантемира («На зависть и гордость дворян злонравных», 1730) персонаж по имени Евгений жалуется своему другу Филарету на засилье выскочек, вышедших на первый план в Петровскую эпоху. Тот убеждает Евгения, что личные заслуги важнее знатности рода. Пушкин мог вспоминать и об адресате стихотворения Державина «Евгению. Жизнь Званская» епископе Евгении Болховитинове, и о своём хорошем знакомом, крупнейшем из поэтов пушкинской плеяды – Евгении Баратынском.

Напротив, имя Параша (уменьшительное от Прасковья) – скорее простонародное (как многие имена с греческим корнем). Оно совпадает с именем героини комической поэмы «Домик в Коломне» (1830), посвящённой непритязательным обитателям именно того района, в котором живёт Евгений. Героиня «Домика» (с сюжетом в традициях «Декамерона») – чувствительная, легкомысленная и изобретательная девушка, дочь вдовы-чиновницы. Таким образом, в «Медном всаднике» Пушкин снова обращается к жизни низших городских сословий, но уже в трагическом ключе.

Привязано ли действие поэмы к петербургской топографии?

Да, и эта привязка очень конкретна.

Евгений (как и многие герои русской литературы XIX века) – житель Коломны, района, ограниченного Мойкой, Фонтанкой и Крюковым каналом, примыкающего к заливу (на левом берегу Невы) и потому особенно уязвимого во время наводнений. Коломна традиционно была районом «респектабельных бедняков» – главным образом мелких чиновников и офицеров. Сам Пушкин жил в Коломне (набережная реки Фонтанки, 185) в 1817–1820 годы.

Параша живёт на правом берегу Невы, в западной части Васильевского острова или на острове Голодае – районах, сильнее всего пострадавших от наводнения. В середине первой части, в ключевой момент наводнения, Евгений оказывается в центре города, – вероятно, там, где находилось место его службы.

Дом Лобанова-Ростовского (Санкт-Петербург). Фотография 1890-х годов^[416]

 
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознёсся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.
 

Имеется в виду дом чиновника и военного Александра Лобанова-Ростовского, построенный в 1817–1820 годы по проекту Огюста Монферрана.

Как связаны между собой вступление и повествовательные главы?

Образ Петербурга в русской литературе отчётливо распадается на «тёмный» и «светлый». Во вступлении задаются и комбинируются все основные мотивы позитивного, рационального, антиромантического петербургского мифа, как он был задан в «Прогулке в Академию художеств» Батюшкова:

…Взглянув на Неву, покрытую судами, взглянув на великолепную набережную, на которую, благодаря привычке, жители петербургские смотрят холодным оком, – любуясь бесчисленным народом, который волновался под моими окнами, сим чудесным смешением всех наций, в котором я отличал англичан и азиатцов, французов и калмыков, русских и финнов, я сделал себе следующий вопрос: что было на этом месте до построения Петербурга? Может быть, сосновая роща, сырой, дремучий бор или топкое болото, поросшее мхом и брусникою; ближе к берегу – лачуга рыбака, кругом которой развешены были мрежи, невода и весь грубый снаряд скудного промысла. Сюда, может быть, с трудом пробирался охотник, какой-нибудь длинновласый финн… ‹…› Воображение моё представило мне Петра, который в первый раз обозревал берега дикой Невы, ныне столь прекрасные.

Параллель с хрестоматийными местами вступления к «Медному всаднику» очевидна.

В пушкинской картине «светлого», прекрасного Петербурга гармонически соединяются пафос частной жизни и монументально-имперское начало, романтическая взволнованность и классицистская рациональность. «Час пирушки холостой» не противостоит «однообразной красивости» парада; «задумчивость» белой ночи – бодрости зимнего дня. Петербург предстаёт раем, местом счастливого примирения противоположностей, где покорно выполняет свою работу и покорившаяся человеку Нева. Он женственен (дважды повторяющаяся рифма «столица-царица», «столицей-царицей»). Петербург и Москва уподоблены царицам, женщинам, подчиняющим себя «мужской» воле Петра, служащим проводниками, посредниками в его борьбе за укрощение Хаоса.

Сама же поэма посвящена бунту и контрнаступлению этого Хаоса; в момент этого контрнаступления город показывает свой иной, тёмный, мрачно-мистический, враждебный человеку лик.

Нельзя пройти мимо параллелей между «Медным всадником» и библейской Книгой Иова. В Библии Бог отвечает страдальцу на его упрёки, показывая красоту своего творения. Можно сказать, что в «Медном всаднике» ответ предшествует вопросу. Вступление к поэме – воображаемый ответ на упрёк Иова-Евгения.

В чём заключался спор Пушкина с Мицкевичем?

В 1826–1827 годы, когда Пушкин и Мицкевич встречались в Петербурге, у них сложились дружеские отношения, но Польское восстание 1831 года резко развело их и спровоцировало появление таких стихотворений, как «Приятелям-москалям» Мицкевича и «Он между нами жил…» Пушкина. Тем не менее отношение Пушкина к польскому поэту оставалось дружественным, а к его творчеству – восхищённым.

В «Медном всаднике» есть отсылка к двум стихотворениям Мицкевича из цикла «Дзяды». Первое – «Памятник Петру Великому». В нём описан разговор двух поэтов – польского и русского. Русский поэт (в котором легко угадывается Пушкин) противопоставляет памятник Петру римской статуе Марка Аврелия – мудрого и кроткого монарха. Финал его монолога таков:

 
Царь Пётр коня не укротил уздой.
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей, куда-то буйно рвётся,
Сметает всё, не зная, где предел.
Одним прыжком на край скалы взлетел,
Вот-вот он рухнет вниз и разобьётся.
Но век прошёл – стоит он, как стоял.
Так водопад из недр гранитных скал
Исторгнется и, скованный морозом,
Висит над бездной, обратившись в лёд.
Но если солнце вольности блеснёт
И с запада весна придёт к России,
Что станет с водопадом тирании?
 

(Перевод Вильгельма Левика)

Несомненно, описание Петра и Петербурга в «Медном всаднике» содержит полемику даже не с Мицкевичем, а с «русским поэтом» (то есть самим же Пушкиным) в описании Мицкевича. В 1826-м поворот Пушкина к более консервативной политической позиции лишь наметился, к 1833-му он уже завершился. Пушкин противопоставляет наивно-либеральному осуждению «тирании» и надеждам на то, что «весна придёт с Запада» (притом что петровская тирания как раз вестернизацией и порождена), более сложное и многомерное, внутренне противоречивое понимание истории.

Герой другого стихотворения, «Олешкевич», художник и мистик, накануне наводнения измеряет верёвкой уровень воды в Неве и предсказывает страшные бедствия:

 
«С восходом солнца день чудес настанет,
Вслед за второю третья кара грянет.
Господь низверг Ассура древний трон,
Господь низверг развратный Вавилон,
Но третьей пусть мои не узрят очи».
И, глаз не подняв, не взглянув кругом,
Он осветил ступени фонарём,
Взошёл по ним и скрылся в мраке ночи.
 

Дальше Олешкевич появляется перед царским дворцом и произносит проклятие «тиранству» (смешанное с сожалением о «сбившемся с пути» Александре). Не солидаризуясь с Мицкевичем, Пушкин изображает Александра I потрясённым и беспомощным перед лицом происходящего:

 
В тот грозный год
Покойный царь ещё Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С Божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
 

В авторских примечаниях содержатся следующие слова: «Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшествовавший петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений – «Oleszkiewicz». Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было – Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нём и нет ярких красок польского поэта».

Конечно, полемика по сравнительно малозначительному поводу в данном случае фактически представляет собой завуалированное выражение приязни и солидарности. Но отличие между Пушкиным и Мицкевичем не только в том, что второй равнодушен к красоте Петербурга. «Третью кару» Пушкин видит изнутри, глазами её невинной жертвы.