Вячеслав Гришанов
Нация. Плоды искушения. Том первый

– Отключено? – удивлённо спросил он. – Странно… Значит, завтра напишут во всех газетах… Но это будет завтра, а сегодня…

– Что сегодня?

– Надо готовиться к эвакуации, – неожиданно для себя выпалил Егор.

– Не поняла, к какой эвакуации? У нас что, началась война?

– К серьёзной, самой настоящей. Ты не пугайся – это всего лишь на пару дней, не больше.

В этот момент он прекрасно понимал, что эвакуация продлится не день и не два, и даже не неделю, а значительно больше.

«Ну зачем я обманываю её и себя, тем более что в этом «искусстве» я не так уж и силён, – мыслил он про себя, – надо бы сказать всё как есть, правду, хотя нет, только не сегодня. Хватит уже того, что я уже сказал».

– Егор, я не могу в это поверить… – она закрыла лицо руками.

– Да, ты права: в это трудно поверить, но ты должна была это услышать.

Глядя на мужа, она всё ещё не верила в то, что он говорит, во всяком случае, она всячески пыталась понять – где тут правда, а где ложь.

– Пока не знаю, – задумчиво сказал он, – но будет лучше, если ты уедешь с Лизой к родителям в Киев, а я… – здесь он прервался, о чём-то задумавшись, – как устроюсь, так вас сразу заберу.

– Егор, объясни сначала, что случилось? – требовательно настояла Наталья.

– Случилось то, чего не должно было случиться никогда: разрушен 4-й энергоблок, взорвался… ну, короче, всё плохо.

– Взорвался? Как взорвался? – в недоумении переспросила она. – И что это значит?

– Хиросима – вот что это значит, может, даже пострашнее. Я ничего не могу понять, понимаешь, всё было так надёжно и вдруг…

Не говоря больше ни слова, он посмотрел сначала на супругу, а потом на Лизу (этот взгляд говорил как о сожалении, так и о своей беспомощности) и с грустью добавил:

– Трудно, очень трудно что-либо придумать сейчас после всего того, что произошло.

– Вот оно что, – с каким-то ещё большим испугом произнесла Наталья. – Теперь мне понятно, почему в городе полно военных и всякой техники. Скажи, Егор, а как могло вообще такое случиться? У нас ведь в стране всё самое лучшее, передовое, мировое… Ты же сам мне говорил постоянно, что всё надёжно, что всякие аварии с «мирным атомом» исключены.

В разговоре её повышенные тона нарастали и нарастали, словно она пыталась кого-то разоблачить, прижать к стенке.

– И как же теперь нам жить со всем этим?

– Мне нечего тебе сказать… Я сам в шоке. Сейчас рано делать какие-то выводы. К тому же, пойми меня правильно, я не могу тебе всё сказать, понимаешь…

– Если мне не хочешь сказать, то скажи нашей дочери. Заодно скажи ей и то, что будет с нами…

– Перестань… Я понимаю твоё состояние… Ты думаешь, мне легче.

– Знаешь, что, – резко прервав мужа, проговорила она (Егору показалось в этот момент, что такой напористой жены он ещё не знал), – ты никогда не поймёшь состояние женщины, так же как я не пойму состояние мужчины – мы разные – вот в чём проблема.

– Может, нас и притягивает друг к другу именно то, что мы разные, – парировал Егор.

– Знаешь, мне сейчас не до твоей философии…

– Прости, но я полностью согласен с тем, что ты говоришь: да, мы разные во всех отношениях, но есть человеческий фактор и он может касаться нас обоих – как тебя, так и меня. И в этом отношении мы равны. Я вот о чём.

– Вам, мужчинам, – продолжала она напористо говорить, – доверяют жизни, – она проговорила это как-то пафосно, как-то особенно красиво, – а вы всё играетесь, шутите, экспериментируете, снимая с себя всякую ответственность за человеческие судьбы. Само по себе ничто не происходит беспричинно – и ты хорошо это знаешь, в тысячу раз лучше меня. И не смотри, пожалуйста, на меня так, как будто видишь в первый раз.

Ничто так не выводит из себя мужчину, как агрессивность женщины, но в этот момент слова Натальи были настолько искренними и справедливыми, что временами от её слов по спине Егора пробегал мороз – так были затронуты его чувства.

«Сказала как отрезала», – подумал он про себя, продолжая смотреть на жену. А в это время что-то рвалось из его сердца… Да так рвалось, что удержу не было: хотелось рыдать, хотелось просить прощения, вымаливать пощады за всё то, что произошло на станции, а проще говоря: за «мужской» фактор… «Ведь в чём-то она права. Ой как права!» – опуская свои глаза, заключил он для себя.

В эту минуту он задавал себе только один вопрос: почему все сотрудники 4-го блока, дежурившие в эту ночную смену, подверглись гипнозу самонадеянности? Почему никто среди них, чувствуя опасность (а они должны были это чувствовать), не сказал, не крикнул в ночи на всю станцию, а может, и ещё громче: «Братцы мои хорошие! Что же вы делаете? Что же вы творите? Остановитесь! Опомнитесь!..» Но произошло то, что произошло…

Разговор с Натальей стал для Егора полной неожиданностью… Нет, он собирался ей сказать всё, сказать как есть, но предвидеть такую реакцию он не мог…

«Я считал, – подумал он в этот момент, – что хорошо знаю свою жену, но оказывается, что я совершенно её не знаю. Конечно, расстрельной мишенью я для неё не стал, но кой-какие чувства она всё же затронула, причём крепко».

А самое главное заключалось в том, что он почувствовал какую-то невероятную силу и уважение к этой милой, хрупкой женщине. Его радовало то обстоятельство, что она смело высказывала свои мысли, свои суждения. Чего он раньше за ней не замечал.

– Да что там говорить, – продолжала она, – все эти станции… – причём сказала она это с каким-то непонятным украинским акцентом, – это сплошные пороховые бочки. Вот и рвануло в один прекрасный момент.

– Аварии происходят на всех станциях, пойми, даже за рубежом, – попытался хоть как-то оправдаться Егор. – Вот совсем недавно…

– Я знаю, что ты очень умный у меня, – перебивая и глядя на мужа преданными глазами, проговорила она, – но я ведь тоже не дура! Меня меньше всего волнует тот факт, что у них там за рубежом. Меня волнует больше всего то, как здесь у нас, понимаешь?!

Она сказала это громко, напористо и как-то ответственно, причём не теряя рассудительности… Всё это время Егор слушал и не сводил с неё глаз.

«Как она красива, как она мила в эти роковые минуты», – подумал он, всё больше умиляясь, радуясь и трепеща к ней любовью.

Таких слов, такого «бунтарства» он никогда ни от одной женщины в жизни не слышал. Хотя, чего уж там говорить: женщин он знал мало. И вот перед ним образ красивой и сильной женщины. С которой можно вести разговор, спорить… Конечно, это не тот разговор, который «требует» женщина, чтобы говорить больше о ней, чем, например, о себе, но тем не менее.

«Главное, – подумал он, – не доводить женщину до такого состояния, при котором бы она признала неопровержимость своих слов, – вот тогда будет совсем плохо: признав их, она может затаить не только злобу, но и непрощение».

– Ты говорил про эвакуацию, а почему мы ещё в городе? – неожиданно спросила она после недолгого своего осмысления. – Мы же уже сутки под этой пылью, грязью и, как её там… – от волнения она забыла слово, – а… радиацией, чёрт бы её побрал.

– Я сам ничего не пойму, – неожиданно и как-то виновато произнёс Егор, – говорят, что ждут правительственную комиссию.

– Как у вас всё весело, а, мать честная, в трёх километрах от города произошёл ядерный взрыв, а они ждут правительственную комиссию… «Вот приедет барин – барин нас рассудит» – так, что ли, получается! А если барин приедет к шапочному разбору?! Они там что, белены объелись?! Мне кажется, нет, я просто убеждена в том, что это не просто преступление, а преступление против человечности, против разума, против всего святого.

Она закрыла лицо руками и, не удерживая сердитых слёз, заплакала. Дочка стояла рядом, тут же, и, глядя на маму, тоже тихо всхлипывала. Егор тихо подошёл к супруге и молча обнял её за плечи, испытывая мучительное чувство в сердце. Одно время он даже притянул ее к себе и поцеловал.

«Какой чувственный, горячий поцелуй», – подумала она в этот момент, не ослабляя в мыслях своего напора и готовая вновь ринуться в бой…

Молчание длилось всего каких-то пару минут, не более, но оно показалось Егору вечностью. Он никогда не думал, что услышит такой разговор от своей жены, причём она не сказала ничего лишнего, придуманного – она сказала правду, и вот эта правда (как это ни покажется странным читателю) понравилась Егору. Его усталость как-то сразу отступила на второй, третий планы; он будто протрезвел от такой «словотерапии». Он действительно не понимал: почему эта страна, которую он любит, за которую готов отдать жизнь, так относится к своему народу? При такой радиации (а он хорошо знал, что она очень высокая), когда речь о выживаемости идёт не на часы, а на минуты, в городе почти сутки гробовая тишина, какая-то искусственная, никем не объяснимая блокада… После всего того, что он услышал от жены, ему нечего было сказать, даже возразить хотя бы в чём-то. Перед этой хрупкой женщиной и дочкой он чувствовал себя этаким безжизненным пространством, вроде как он есть, но его – нет, в силу того, что он, как человек, как мужчина, слаб и беспомощен и неспособен что-либо сделать в этой ситуации. От этой беспомощности в груди всё клокотало и щемило, работая на износ, а мозг (от безысходности) готов был взорваться – как тот ядерный реактор. Прижавшись к жене, он заметил, что по бледным её щекам, где пересекались тончайшие сосудистые капилляры, текли еле видимые слёзы. Худенькая, с длинными чёрными волосами, в этот момент она казалась Егору если не Вселенной, то частицей этого межпланетного пространства, от которой чувствовалась не просто энергия, а вселенское притяжение, наполнявшее его сердце и душу не только гармонией и счастьем, но и каким-то спасительным нектаром. В эту минуту он чувствовал к ней нечто большее, чем просто страсть, привязанность, плотские желания – в нём жила любовь! Ему хотелось всё: носить её на руках, говорить дивные, прекрасные слова, петь, играть для неё – то есть совершать всё то, что сделало бы её самой счастливой женщиной на свете…

Чувствуя его теплоту, душевность и расположение, Наталья также поцеловала его в губы. Была ли это игра или что-то другое – сказать было трудно, но эти поцелуи были похожи на чудные, волшебные прикосновения: так прикасается впервые мать к своему только что родившемуся ребёнку, где есть место не только любви, радости и счастью, но и некому утверждению защиты и спасения этой новой жизни. За которую она, как мать, будет сражаться до последней секунды, до последнего вздоха, чего бы ей это ни стоило. Её маленький прямой носик, касаясь лица Егора, выражал уверенность и несгибаемость её воли. В этот момент, чтобы она ни делала, всё в ней было гармонично и красиво.

– И что теперь с нами будет? – с какой-то новой силой и экспрессией, глядя Егору прямо в глаза, спросила Наталья.

– Не знаю, не знаю, что и сказать тебе сейчас, – проговорил Егор совершенно спокойно, подыскивая нужные слова для своего ответа. – Ты должна понять, что от нас мало что зависит в данной ситуации. За нас теперь всё будут решать там, наверху, – он указал пальцем куда-то вверх. – Но как бы там ни было, мы должны понимать – то, что случилось, – уже не изменить. Так или иначе, мы должны найти в себе силы жить – нет ничего непреодолимого.

Глава VII

Несмотря на позднее время, Егору никак не спалось – он был в каком-то напряжённом, страшно измученном состоянии. Наталья и Лиза легли пораньше (весь вечер они плохо себя чувствовали). А он всё еще думал и размышлял над словами своей жены… Раньше они никогда не касались подобной темы, зная одно: в нашей стране всё хорошо и лучше быть не может. Хотя бы потому, что он видел лица иностранцев (в Припять они приезжали регулярно), восхищающихся социалистической системой хозяйствования и высочайшей советской культурой – всё им нравилось.

Была уже полночь, когда он, уставший, стоял на кухне у окна и пристально всматривался вдаль, в городское пространство. Город казался ему совершенно пустым. Лишь иногда он видел небольшие группы людей по три-четыре человека – это (как он догадался) были патрули-дозиметристы. Егор видел над городом отчётливо красно-алое свечение, которое раскинулось почти на половину неба – его издавал реактор 4-го энергоблока. Глядя на это, ему хотелось не возмущаться, а понять, понять разум, мысли, порывы и действия людей, совершавших те или иные поступки. Ему очень хотелось в своём сознании разобраться в том, что же всё-таки произошло, что же это за такой риск, что человек порой забывает всё: доверие, ответственность, страх… доводя дело до катастрофического состояния (он был уверен, что причина катастрофы носила человеческий фактор), но понять это, как ни старался, он был не в силах. Поскольку был слишком слаб, чтобы прикоснуться к истинному пониманию этой аварии, к тем фактам, которые повлекли за собой столь серьёзные последствия. Для этого было мало его «понимания», для этого нужны были глубокие знания самой «болезни».

Он вспомнил, как в какой-то книге, уже давно, прочитал интересную мысль: «Не из себя и не из иного, и не из того и другого, и не без причины возникают когда-либо, где-либо, какие-либо вещи».

И, если посмотреть, ведь действительно: в безоблачный солнечный день никогда не пойдёт дождь. Для этого сначала набегут облака с востока или запада, подымется ветер; пчёлы и пауки – предвестники дождя – попрячутся в свои жилища; нахохлившиеся воробьи, все мелкие птички вовремя постараются найти укрытие, забраться в свои гнёзда и не показываться. То есть во всём есть логика, свои особенности для появления того или иного события. Природа нас многому учит; нам нужно только вовремя заметить явления, чтобы потом их, как болезнь, предупредить, если это требуется. Работать на предупреждение – это значит быть ответственным вдвойне, чего бы это ни касалось. Болезнь, как правило, не развивается сама собой. Только мы сами, своим нежеланием, незнанием, помогаем ей всячески развиваться, забывая о грозящей нам опасности. Хотя, ещё раз повторю, у всякого действия есть свои симптомы, и правильно поставленный диагноз, при тех или иных обстоятельствах, помогает излечить болезнь.

«Почему же никто не заметил симптомы «ядерной болезни реактора? Почему не поставили вовремя диагноз «врачи», давая разрастаться «болезни» как таковой? – подумал Егор. – Без такого комплексного подхода всякое дело рано или поздно обречено».

Он задумался, и в его уме промелькнула такая мысль: «Философы утверждают, что они ищут истину; учёные утверждают, что они ищут решения. Стало быть – ни те, ни другие не нашли то, что ищут, если происходят такие катастрофы… А если они не используют того, что не нашли, то что они используют? В этом и кроются все сомнения».

Всякие мысли приводили его в уныние. Мнения людей на этот счёт интересовали его меньше всего, ибо он хорошо знал, что только доводы разума могут привести к формуле поиска решения и истины. Временами он закрывал глаза, но не от усталости и не оттого, что хотел спать, а от той трагической безысходности, что овладевала им в последний день. Возможно, он думал о том, как был счастлив все эти годы, живя в этом прекрасном, солнечном городе, где всё ему казалось близким и родным. А может, наоборот, старался ни о чём не думать в эти поздние часы, наполненные раздумьями и всякими сомнениями. Во всяком случае, это мало что меняло в его поведении – во всём чувствовалось переживание и сверхнапряжение.

Теперь, к сожалению, подумал он, ни ему, ни другим, уже не придётся смотреть над городом в это ночное пространство. Увязывать ночное звёздное небо с тем романтическим порывом, под которым можно укрыться ночными звёздами, любоваться волшебной луной, загадывать желания, раствориться, спрятаться от чьих-либо глаз, мчаться по Млечному Пути, даже поплакать, если захочется. Привычные для взгляда, набирающие зелень кусты, деревья – всё это великолепие царства природы превратится во что-то мистическое, таинственное, напоминая своими чёрными тенями о порочности и смертности, где каждый «штрих» будет служить не красоте и гармонии, а некому носителю опасности. Прикасаясь к которой, человек будет ощущать не таинство, и не дух природы, и даже не милость её, а только опасность. Ночные звуки, часто знакомые и любимые нам: пение птиц, смех и плач малышей, шум машин… – будут вытеснены скрежетом, свистом и завыванием ветра, будоража всех страхом, грустью и тоской.

Уже сейчас город казался Егору пустым, серым и мрачным – таким он ещё его не видел. Вместо ночной тишины он слышал всё усиливающийся шум двигателей вертолётов. Иногда ему казалось, что они совсем рядом. Что вот-вот сядут под окнами дома – так сильно было их слышно.

– Сколько вертолётов, странно, для чего они здесь? – как-то шёпотом вырвалось у Егора. – К тому же так низко над городом… Неужели они собрались разгонять радиацию вертолётами? Да нет, такого не может быть.

В это время где-то далеко раздались выстрелы (слышались только одиночные), похожие на резкие щелчки, но эхо ночного города усиливало звук и от этого выстрелы казались громкими и звучными. Выстрелы то пропадали, то вновь звучали – один за другим. Понять, что происходит там, в кромешной темноте, было трудно. Даже невозможно. Он отошёл от окна и огляделся на кухне – сердце щемило, душа плакала.

«С собой всё взять невозможно, даже самую малость», – подумал он.

В эту минуту его охватил страшный холод; затем появился озноб, да так, что зубы заходили. Он зашёл в ванную комнату, надел свой тёплый халат и, выходя в коридор, прислушался: в квартире было совершенно тихо; Наталья и Лиза крепко спали. Глядя на них, он почувствовал нестерпимую боль… Они, как многие тысячи людей в этом городе, были подвержены смертельной опасности. И спасения, казалось, нет никакого. Ведь даже сейчас, во сне, они подвергались радиации (про себя в этот момент он не думал). Глядя на них, спящих, он впервые ощутил факт того, насколько они важны для него, насколько дороги и любимы. В этот момент он готов был сделать всё что угодно, но только чтобы оградить их от надвигающейся опасности. Но что он мог сделать? И вот эта безысходность, неспособность помочь своим самым дорогим и любимым людям мучила его и терзала. От этого ему становилось не по себе. Он зашёл снова на кухню, где ему было спокойнее и не так томительно. На всякий случай оглядел себя – мало ли что (ему показалось, что он ощутил на своём теле что-то неприятное), но не нашёл никаких причин для беспокойства. «Видимо на нервной почве, такое бывает, – подумал он, – не нужно лишний раз расстраиваться. Я уверен, что эвакуация продлится недолго, дня три-четыре, не больше. Хотя, кто его знает. Ничего не остаётся, как думать о благоприятном истечении обстоятельств. Главное, надо не забыть перед отъездом всё отключить и накрыть всю мебель, чтобы поменьше пыли было. – Он оглядел всю кухню. – Хотя всё равно потом всё мыть. При любом раскладе, если что, заеду, проведаю, – думал он. – Жену с дочкой отправлю в Киев, а самому-то придётся работать ещё на станции. Жить, правда, придётся пока в другом месте – начальство определит. Книги, да, книги… – он окинул взглядом полочку над кухонным столом, – парочку книг я возьму, обязательно. Нет, пожалуй, одну… В следующий раз возьму побольше, а пока… – он пробежался взглядом по ряду книг, – вот, вот… то, что мне нужно… – он протянул руку и вытащил книгу Булгакова «Мастер и Маргарита», – вот её и возьму… как раз отдам, при случае, Юре Астапенко. А то как-то нехорошо получается: взял и с концами».

Об этой книге он хорошо был наслышан, но прочитать, к сожалению, не пришлось: не было того удачного случая. В этот момент он вспомнил, что его товарищ попал в больницу. Больше, к сожалению, никаких подробностей о нём не знал.

Стоя у стола, Егор почувствовал опять лёгкий озноб (как-то резко). Укутавшись в свой халат, он сел удобнее за стол. Закрыв глаза, он сразу замер (со стороны могло показаться, что он даже не дышит). «Читать имеет смысл, только если это доставляет удовольствие, – вспомнил он слова английского писателя Моэма. – Не скажу, что этот «смысл» наступил именно сейчас, в позднее время, но занять себя на несколько минут всё же можно», – подумал он, открывая первую страницу романа. Потом была вторая страница… третья… были моменты, когда он возвращался… Чтение романа его больше удивляло, в каком-то смысле чем-то захватывало. Он останавливался только для того, чтобы перевести дыхание в глубоком вздохе. Так он читал только в детстве, забывая обо всём на свете. Его бросало от строчки к строчке словно ветром, которому он не в силах был сопротивляться. В этот момент он был похож на путешественника, пытавшегося переплыть на маленьком судёнышке мировой океан. Время шло; усталость давала о себе знать, но он не думал отрываться от книги, хотя чувствовал временами озноб и подступающую тошноту. Он всё чаще и чаще возвращался назад, чтобы лишний раз поразмыслить и прочитать волнующие его строки: «… Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Ещё более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

Фраза «Этого не может быть!..» в буквальном смысле остановила его. Егор понимал, что она написана в другом контексте, но её смысл распространялся и на его мироощущение, на его понимание того, что произошло. Всего несколько часов назад он также произносил эту фразу относительно аварии: «Этого не может быть!» «Значит, – подумал он про себя, – если «этого не может быть», то, значит, это может быть всегда! Как это ни странно». И вот это «может быть» глубоко запало в его сознание. До катастрофы он был уверен в некой непоколебимости тех или иных суждений, а сейчас в нём произошло то, что поменяло кардинально миропонимание. Даже «светлые пятна», те, которые были (а они действительно были), подвергались сомнению. Он увлечённо читал дальше:

«… – Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.

– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.

– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

«А какого чёрта ему надо?» – подумал Бездомный и нахмурился.

– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.

– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

– Вы – атеисты?!

– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»

– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец…»

Егор всё больше и больше погружался в таинственный мир романа, наталкиваясь на те же границы, что и сам автор, – границы, присущие поиску истины…

«… – В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…»

«Странно, – подумал Сомов, – сказано, конечно, утрированно, но ведь сказки, по определению, всегда были, есть и будут, потому что сказки – это конфликт добра и зла. И они будут существовать до тех пор, пока существует литература. К тому же мы на них воспитывались, черпая из них уроки нравственности и добра».

Он задумался, обстоятельства заставляли его пересмотреть важные жизненные принципы: жить со сказками о боге или жить без них. Он впервые так глубоко задумался над этой мыслью, с нетерпением читая дальше. Вопросов становилось всё больше и больше. Его удивлял вот какой факт.

«Если я причислял себя к «неверам», – с какой-то опаской размышлял он, – к «безбожникам», то во что я всё-таки верил? Какой такой драгоценной истиной я владел? Получается – никакой. Получается, что «сказка о боге» не для меня, не для нас всех… ведь в сегодняшней «битве» побеждает зло, а не добро, но это противоречит сказочному сюжету».

Он продолжал читать:

«… – И мне жаль! – подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: – Но вот какой вопрос меня беспокоит: если бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

– Сам человек и управляет, – поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

– Виноват, – мягко отозвался неизвестный, – для того, чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишён возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, – тут неизвестный повернулся к Берлиозу, – вообразите, что вы, например, начнёте управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома лёгкого… – тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие, – да, саркома, – жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, – и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье – совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск, – тут иностранец прищурился на Берлиоза, – пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт – поскользнётся и попадёт под трамвай!..»

Егор знал, что идея романа – это добро и зло. И не только в контексте борьбы, но и в поиске определения.

«Но, чтобы вот так разложить всё по полочкам, – мысленно рассуждал он, – нужна не просто уверенность, нужны большие знания, нужна принципиальность, нужно воображение, нужно погрузиться в фантазии, романтику жизни (нестандартная форма романа, его необычная композиция, авторский стиль – всё это захватывало его), а мне трудно сравнивать, трудно выносить суждения. Моя нравственность неразвита, более того, я страдаю духовным истощением. Прекрасное и безобразное, доброе и злое – для меня это лишь общие понятия морального сознания, не более. Наверное, дела мои плохи, если я не могу разобраться во всей этой правоте, – с грустью подумал он. – И потом: если я верю в нечто такое, что не только не обещает мне блага или спасения, но прямо ведёт к гибели, – разве это вера? Получается, что с верой жить лучше – с ней и жизнь, с ней и спасение. А если ещё человек будет не просто «верить», а веровать, то это и вовсе придаст особую силу и глубину! Ух! – пронеслось в его голове, – интересные получаются рассуждения, никогда об этом не думал, даже не помышлял, а ведь есть над чем подумать, чтобы всё это понять и осилить… нет, здесь нужно время».

Он встал со стула, взял семейную фотографию, что стояла тут же на полочке с книгами, бережно положил её между страничек и закрыл книгу. Потянувшись, он глубоко вздохнул и тихо, на носочках, чтобы не разбудить своих, вошёл в спальню. За окном уже светало…