Всеволод Шахов
Глубокая выемка
Ковалёв толкнул дверь. Жуткое покрякивание несмазанных петель и… слава богу, сегодня светлый день и помещение хорошо просматривается. Наверное, при луне со страху и шагу не ступить… Да, жизнь была здесь очень давно. Сразу – безрадостная картина в прихожей: набросанные тряпки на полу, в углу две кучки, то ли песка, то ли золы, похоже, отходы из печи. Хозяин последние дни уже не заботился о чистоте. Прямо – лестница на второй этаж. Направо – вход в жилые комнаты. Сделал неуверенные шаги. Скрип порожка… Ощущения непрошенного гостя… но это не останавливает – здесь пространство без времени. Оно остановилось тогда.
Ковалёв, когда ему исполнилось два года, с матерью переехал в Вологду. И только в десять лет узнал от сердобольной соседки, что они из "некой деревни у огромного озера". Сначала он пытался всё узнать у матери, но добился только, что отец у него "никчемный человек, вечно витающий в облаках", что они будут жить без него и эта тема должна быть закрыта. В качестве небольшой уступки – название деревни, которое Ковалёв не удержал в памяти.
Печь… источник существования любого жилья, центральная его часть, в прямом и переносном смысле. От межкомнатных перегородок остались только следы на полу, – можно обойти вокруг печи, вернее сказать, вокруг основательного обогревательного сооружения, так как создаётся впечатление, что здесь поработала человеческая мысль. Каждое помещение получило что-то своё: кухня – основательную русскую печь, часть которой досталась и большой комнате, первая маленькая комната довольствовалась небрежно выложенной "голландкой" в форме небольшого параллелепипеда, вторая маленькая комната отапливалась печью Утермарка, в виде вертикально расположенного металлическом цилиндра.
Ясно одно – зимой здесь холодно. На русском севере не забалуешь. Эту фразу твердил Сергей Назарович – сосед Ковалёва по нарам, когда завершал очередной рассказ о конструкции печей. Ковалёв так и говорил Сергею Назаровичу полушутя: "рассказ", хотя это были серьёзные лекции по печному делу. Буржуйка в торце барака едва справлялась с обогревом, но в тёплые деньки нагревала помещение и до восемнадцати градусов – люди оживлялись и, даже, с каким-то благодушием, пускались в воспоминания. Сергей Назарович же непроизвольно вскидывал седеющие брови и излагал Ковалёву методики расчёта, выбор конструкций, особенности кладки. Ковалёв вроде и слушал, а вроде и нет, но речь была такая плавная и приятная – неведомые инженерные словечки кажется даже обрастали смыслом, складываясь, в воображении, во что-то сложное. Сергей Назарович иногда поглядывал на несколько отрешённого Ковалёва и, тряхнув бородой, замечал: "Да, ты можешь и не реагировать, просто мне нужно кому-то высказывать всё, что знаю. Такой опыт за жизнь накоплен. Скоро помирать, а передать некому". Ковалёв внутренне соглашался, не хотел обижать старика, зная, что, возможно, тот уже никогда и не вернётся в Ленинград и больше не прочитает лекции в институте. И только, когда кто-то не выдерживал и недовольно выкрикивал из темноты: "Да заткнись уже. Спать мешаешь…", Сергей Назарович останавливал разговор и благодушно говорил Ковалёву: "Ну, ладно, потом дорасскажу. Давай спать".
Ковалёв ухмыльнулся, как бы очнулся, медленно пересёк пространство, ранее поделённое на комнаты. Странно, мало, что осталось от жизни бывших хозяев. Очищены стены – добротно подогнанные брёвна и законопаченные щели, лишь иногда встречаются редкие остатки чего-то похожего на обои. Зачем здесь эта забава городских мещан? Основательный пол из широких толстых досок совершенно не скрипит и не прогибается, хотя видно всего лишь три поперечных бруса, метров десять в длину. Потолок низкий – легко достать руками человеку среднего роста.
В большой комнате угол, вероятно, когда-то был занят иконами – сейчас лишь пара деревянных полочек. Нелепая опустошённость. Кажется неуместным так очищать помещение – как будто готовили под новых жильцов. А может так и было? Ещё раз прошёлся по кругу. Вот, на границе большой комнаты и кухни, с потолка свисает металлический крюк под люльку. Да, большой крюк. Ковалёв отметил про себя, одним из словечек Сергея Назаровича, – "классический". На картинах художников: хозяйка одной рукой качает люльку, а другой помешивает похлёбку в котле. Может в этой, дорисованной воображением, люльке когда-то помещался и этот, уже седеющий, крупный человек, что стоит напротив и просит память сжалиться и показать картинки младенчества… какого они цвета? Неужели серость и тоска? …хотя… могло ли то малюсенькое существо что-то запомнить?
На кухне, над местом, которое когда-то занимал умывальник, свисают свернувшиеся от старости остатки клеёнки и малюсенький кусочек разбитого зеркала, чудом оставшийся на стене – прижат головкой декоративного винта.
Вышел в прихожую… или как называется? Городские словечки кажутся чуждыми. Дальше закуток – место под уборную. Да, туалет в доме – вот так роскошь! Аккуратное местечко… возвышается. Выгребных ям в этой местности нет – внизу подставляли бак.
Ковалёв поднял голову. Второй этаж. Залезть на второй этаж? Лестница. Широкая. Снова удивление – совершенно не скрипит. Заходить в дом было боязно, но подниматься по лестнице гораздо страшнее… тем не менее… плавно и нерешительно… стоит осмотреться… похоже, хлев… темно… окон нет… да ну его… туда не надо лезть. На другой стороне светлее. Огромное пустое помещение. Но что это? В центре – вертикальный брус, в него вколочен большой гвоздь, на гвозде висит что-то яркое. Шаг – ближе. Оранжевый цвет на фоне всего серого. Курточка из плотной ткани … удивительно, оранжевый цвет… почти новая. Как она ярко контрастирует с пустым неживым пространством. Почему она здесь, почему ее не бросили в общую кучу с серым тряпьём? Вот висит себе, и летом, и зимой. Вьюга наносит снег в окна без стёкол, вода осенних дождей просачивается через подгнившую крышу. Всё серо и неприглядно. а оранжевая курточка висит.
Мысли засуетились в голове у Ковалёва. Точно, сразу не домыслил. Внизу ведь валялись какие-то маленькие баночки. Где-то глаз пару раз засекал уже непригодные кисточки и только сейчас… Художник… последняя картина… да, может, именно так и выглядела его последняя картина.
10
Виктор рассеянно смотрел на остатки верхней террасы. Склон изрезан канавками, по которым потоки тёмного месива медленно стекали на железнодорожные пути, проложенные по бечевнику. Люди подхватывали эту кашу лопатами и закидывали на платформы. Из щелей между бортами просачивалась мутная вода. Наконец, погрузка закончилась, и состав тронулся.
Плывун – коварная штука – то ли грунт, то ли жидкость. В него не входит лопата, а если встанешь ногой, то засасывает так, что приходится вытаскивать сначала ногу из сапога, а потом вызволять и сам сапог. Такое месиво – вроде выберешь, отвезёшь, а за ночь новая порция натечёт.
Виктор помнил, как зимой, когда плывун замёрз и стал твёрдым, как скала, чего только с ним не делали, и долбили кирками, и рвали аммоналом. Взрывы не давали особого эффекта, под леденистой верхней коркой оставалась жидкая субстанция, которая и гасила силу взрыва, как подушка. Единственным надёжным решением было поймать такое состояние, когда он только начинал подмерзать, густеть, когда становился похожим на печёнку, вот тогда его и брали. Тогда и работали круглосуточно, под слепящими лучами прожекторов. Как же Афанасьев тогда орал на бригадиров, чтобы не упускали ни минуты времени. Ну, конечно, Будасси сказал тогда: "Нельзя упускать ни минуты. Если погода на мороз пойдёт, то встанем надолго". А для Афанасьева Будасси авторитет, может и правильно, – кто этот чекист без такого практика-прагматика? Без него за два года такие объёмы точно не перелопатили бы. Сеть путей и смыв чего стоит. Виктор посмотрел вдаль. Чистовая зачистка склона шла по южной части Глубокой выемки. Да, как и обещал Будасси, за два года сделали. Откуда он знал, что глубже пойдёт, в основном, суглинок и супесь? Геологи убеждали, что будет тяжёлая глина. Тогда уж Будасси попал бы впросак с неработающим смывом. Там ведь без мощных двигателей для насосов и не спихнуть глину гидромониторами. Откуда у него такая чуйка? Часто говорит: "Опыт, опыт… надо было много спотыкаться, чтобы уверенно ходить". Да, умный человек! Ха, помню вопросик его про изгибы русла, долго не выходил из головы. Правда и ответ не очевиден: возможно, будет разрывать протяжённые прямые стенки при сезонных изменениях температур, вот и надо виражи закладывать – как змейке извиваться.
Внезапно к равномерному стуку колёс удаляющегося состава прибавились отчаянные крики. Люди бежали: те, кто находился на склоне – врассыпную, кто ниже – вдоль бечевника. Виктор запрокинул голову, пытаясь оглядеть склон выше – выяснить причину, и окаменел. Огромный пласт земли отделился и начал смещаться вниз. Гигантская трещина по верхней террасе увеличивалась. Образовавшаяся пустота под нависшим козырьком, как открывающийся зёв огромного чудовища, расширялась. – "Бегите!" – Виктор не узнал свой голос, и через мгновение чудовище захлопнуло пасть. Сначала первая волна скатывающейся глины повалила столбы, порвала провода, сдвинула пути, а затем вторая равномерно всё это засыпала.
Когда шум стих, Виктор опомнился. До обвала успели передать разрешение на проход порожнего состава по бечевнику. Машинисты привыкли к густому угольному дыму, всегда висящему в забоях и, поэтому действовали почти вслепую, полагаясь на команды диспетчеров, Обычно, дав предупреждающий гудок, они, не особо наблюдали за внешней обстановкой, устанавливали средний ход до точки назначения, будь это забой, станция или разгрузочные тупики.
"Аварийная стрелка метров в пятидесяти отсюда. Успеть бы переставить на ветку к противоположному склону", – Виктор осознавал, что пытается бежать, но нормально бежать по шпалам не удавалось – ноги постоянно сбивались с ритма. Дурацкое расстояние между шпалами не позволяло набрать скорость: он то семенил по каждой, то делал гигантские прыжки через одну, пытаясь попадать на ребро для энергичного толчка, и быстро выдыхался. Наконец, добрался до стрелки, обхватил рукоятку рычага и дёрнул вниз. Эффекта не последовало. Навалился всем телом – без толку. Только хруст рвущейся материи под мышкой. Взглядом опять скользнул по рельсам. Попробовал перевести стрелку ещё раз. Рычаг не поддавался. Гул подходящего состава нарастал, и Виктор рванулся навстречу, замахал руками. – Стой! Обвал! – срывающийся голос. Паровоз надвигался. "Скорость небольшая, попробую заскочить". – Виктор развернулся, ускорил шаг, дождался, когда паровоз поравнялся с ним, побежал, пытаясь найти лестницу сквозь белый пар. Цап! Правой рукой ухватил поручень, левой – ступеньку. "Подтянуться…" – но сил не хватало, ноги спотыкаясь, перескакивали через шпалы. "Уф…" Удар в бедро и ноги поволокло по земле. В сознании пронеслось: "Об рычаг стрелки долбанулся…" Виктор рывком перехватился правой рукой за верхнюю перекладину, услышал испуганный крик где-то внутри паровоза: "Егор, гаси машину!" и почувствовал, что его вытягивают наверх.
– Стой… дальше нельзя… обвал… стой…" – Виктор, задыхаясь, продолжал кричать, пока не осознал, что паровоз сбавляет ход. И только тогда отключился.
11
Костёр рядом с сараями хозчасти разгорался. Языки пламени лизали разные изображения: буквы и цифры, отстуканные печатной машинкой на ровных листах сероватой бумаги, прямые линии и дуги, нанесённые карандашом на полотна ватмана и кальки, корявые чернильные или, наоборот, аккуратные строки, оставленные на полях старых газет. Горело всё вместе.
– Это последнее, – Архип бросил в огонь небольшую пачку пожелтевших потрёпанных листов.
Иван обрезком арматуры переворошил новые жертвы огня: "Надо было заранее распотрошить, лучше горели бы".
– Жгём историю, – Архип задумчиво уставился на пламя.
– Да какая там история, старьё всякое, – Иван похлопал прутом арматуры по бумажному рулону. Взметнулись мелкие искорки. Подхватываемые горячим воздушным потоком они поднимались вверх и, пролетев несколько метров, гасли.
– Ну, не скажи, вот, посмотри, – чертёж. Кто-то ведь размышлял: получится – не получится. Сначала неуверенные эскизы, потом более проработанные, и так постепенно шажком за шажками – к чистовому варианту, – Архип шепелявил.
– Так ведь это промежуточное звено – раздумья. Конечный результат останется на земле и всем видно будет: получилось – не получилось. А окончательный чертёж – в архив.
– Останется-то останется, только ведь не видно той дороги, по которой шли… У меня вот внучка. Вчера вместе с ней сидели. Она стихи заучивает в школу… про трактора, преображающие деревенскую жизнь. Я внимательно слушал. Там каждая строфа оканчивается: "Ударник, скажи своё большевицкое надо!" Спрашиваю внучку: "Надо-то что?", а она: "Не знаю, отвяжись". Вот так, надо и всё. И получается, что дорожку жизни новое поколение заново протаптывает, хотя рядом утоптанная зарастает.
Иван хмыкнул. Замолчали.
– Эй! Тьфу, как там тебя… Лыков, поди сюда. Надо и наши бумаги сжечь, – громкий голос Ващенко заставил Ивана обернуться, отложить арматурину и подняться.
Опять этот, резкий на движения, словоохотливый Ващенко. Опять я им для чего-то нужен. Бумажки вынести ведь и Архип мог бы. Иван следовал за Ващенко в административное здание. Одна из боковых комнат спецотдела. Ващенко указал на две стопы серо-жёлтых обложек, лежащих на столике у подоконника.
– Вот эти дела. Которые слева – в огонь. Щас верёвку принесу.
Дела… Иван издалека скользнул взглядом по картонным корешкам. Леонов, Джамаров, Капитонов....
– Держи верёвку, – Ващенко вручил пару метров тонкой, плохо скрученной бечёвки, – нормального мотка нет, огрызок нашёл, тебе хватит.
– А что стало с этими людьми? – Иван ткнул пальцем на дела.
– Чего не знаешь? Досрочно освободили, – Ващенко, с усмешкой, направился к столу в другой конец комнаты и, не оборачиваясь, добавил, – пошевеливайся. Макаров вернётся, а ты здесь. Не очень он тебя жалует.
Иван подошёл к подоконнику, заваленному бумагами, свёртками, папками. Остановился напротив папок.
Странно, Цыпин – это же Цыпа… его ведь убили. Может для статистики посчитали досрочно освобождённым?
Нашёл ещё одну знакомую фамилию. Странно, он ведь давно освобождён. Ладонями подбил с боков корешки, пару раз крест-накрест перехлестнул разлохмаченную верёвку, затянул незатейливым узелком-бантиком.
– Я понёс, – Иван громко прокомментировал свои действия.
– Угу, – Ващенко буркнул, продолжая копаться в старых бумагах, видимо, подбирал следующую партию для уничтожения, – давай, щас выйду проверю.
Только Иван закрыл дверь, как столкнулся в коридоре нос к носу с Макаровым.
– Здрасте, я вот… меня Ващенко просил помочь… – заплетаясь в словах, Иван, зачем-то, начал оправдываться.
– Хорошо, иди-иди.
Прохладный ветерок и слабые сумерки. Сзади слышалось цоканье сапог по деревянному настилу крыльца – звук отчётливо слышимый даже на расстоянии метров двадцати.
Костёр догорал – огню требовалась подпитка. Иван присел на корточки, дёрнул конец верёвки и распотрошил связку. И сразу начал с этой папки.
– Эй, постой? – голос Макарова послышался рядом, в тот момент, когда мелкие искорки разлетелись из-под брошенного в центр костра плотного картона, – ты чего сейчас бросил?
– Я… я бумаги жгу… которые велели… – Иван распрямился и встал перед Макаровым.
– Бумаги? А случайно не улики уничтожаешь? – Макаров попытался рукой отодвинуть Ивана в сторону, но тот остолбенело стоял, не понимая, что случилось, – отойди! Вторая попытка не увенчалась успехом и рука потянулась к кобуре. Иван мимолётно обернулся на слабый огонь. Удар в затылок ослепил. Он присел и обхватил голову руками, Макаров схватил прут арматуры, выгреб из костра заметно обгоревшую картонную обложку, пару раз похлопал по ней, загасив остатки пламени. Открыл…
– Так это не деньги? Где деньги? – повторные удары уже прутом арматуры по голове через прижатые к ней ладони не казался таким сильным, но Иван повалился на землю.
– Нет никаких денег, – Иван, сглатывая солёное, еле ворочал языком, не понимая, что происходит.
– А почему так быстро шёл? – Макаров придавил ногой скорчившегося Ивана. Не услышав ответа, снова посмотрел на лист бумаги под картонкой. – Так это… это же… справка на Будасси… Ты чего думал, вправду существует компромат на Будасси? Ну, ты совсем придурок… его же сам Ягода знает.
Иван почувствовал, как ватная ломота окутывает тело. Привкус крови во рту стал ощущаться отчётливее.
– Николай Владимирович, я слышал, вы про деньги кричали, – донёсся дрожащий голос запыхавшегося Ващенко, – так я ж в сейф убрал, от греха подальше.
– Бля, из-за тебя чуть грех на душу не взял! – Макаров шмурыгнул ногой рядом с головой Ивана и повернулся к Ващенко, – вот ведь, захожу в комнату – нет свёртка… и этот в дверях попался. Что ещё подумать? …Чего с него крови столько? Тащи к Никитишне. Вот и Ковалёв идёт, поможет дотащить.
…Пелена. Красочный калейдоскоп… да, то светлее, то темнее. Пятна… пятна… отчётливее – мутнее… отчётливее – мутнее.
Река сначала имела берега, но постепенно они удалялись, пока не ушли куда-то в бесконечность. Теперь совсем не видны. Не видно их, ни справа, ни слева. Ну и не важно, главное, что впереди… Да, что впереди? Две тёмные точки приближались. Хорошо, что есть подзорная труба. Приставил. Ба, да это два тигра. Точно, тигры! Какая красивая раскраска – оранжево-белые полосы. Конечно, полосы не могут быть одинаковые, но у этих, так аккуратно уложены. Кажется, гармония невозможна при другом расположении. Подзорная труба. Увеличение позволяет видеть отчётливо. Да, приближаются. Надо же, так легко стелятся по глади воды. Неожиданно! Неужели они умеют плавать? Ха, вообще-то, кошки боятся воды. Вот, попробуй на нашего Барсика плесни воды – вмиг шмыгнёт под лавку. А эти… достойно скользят… приближаются. Резкость размываться начала. Покрутить… эх, потерял. Судорожные движения руки: то попадаешь, то промахиваешься. Что же такое? Да просто тигры, наверное, настолько близко, а увеличение гигантское – вот и не поймаешь. Ну-ка, без трубы… А без трубы их и нет. Снова увеличительную трубочку к глазу. Да вот же они! Только удаляются… удаляются. Эх, так я их и не поглажу. Чего-то испугались, неужели меня? Ведь я так хотел их погладить. Скорее всего, не укусили бы, – они ведь добрые. Ох! Что? Труба вылетела из рук, и около ног ластятся маленькие полосатые зверьки. Суетливые… ой, такие мягкие, тёплые, щекотные…
Послышался приглушённый женский голос: "…знакомые шрамы…"
12
Обвал… обвал…
Ещё вчера ты без оглядки стремился удрать, ускакать, умчаться. Огромные глыбы земли срывались и мчались за нами. Мы убегали.
Обвал… обвал…
Ты кричал, проклинал, матерился. Вчера ты был напуган, вчера ты был подавлен. Ты видел, как в один миг, разрушилось то, что создавалось не один год, то, на что потрачены время, силы, жизни. Ты видел… Ты видел этого парня, как он бежал по шпалам, спотыкался, как развевалась его белая рубаха, как отчаянно он пытался остановить паровоз. Ты видел, как он цеплялся… как он предотвратил беду.
Но это было вчера, а сегодня… сегодня мы возьмём своё, сегодня нас много, сегодня выбор оружия за нами. Мы всё восстановим. Мы первыми идём на штурм. Мы вооружены. Мы взяли самые катучие тачки, самые острые лопаты и кирки, мы взяли лучших людей. Нас много, нас очень много. Мы мстим тебе, стихия! Тебе, а не какому-то наглому урке и не вертухаю с надменной улыбочкой. Берегись, природа, попробуй устоять перед нами! Мы теперь – единое целое, мы, которые оставили здесь частичку себя. Наша частичка в этом канале… канале, где кусочки разных жизней сплелись в монолит.
Да, вчера на последних зачистках склона мы радовались – вот он результат, вот он – наш труд. Мы стояли и смотрели на этот плавный поворот канала – частичку огромного пути, по которому пойдут пароходы. Мы рассуждали, что не просто так жили, не просто так существовали на земле, что мы не какие-то никчемные людишки. И наши дети будут видеть и чувствовать нас, когда через десятилетия пройдут по этим берегам, по берегам, созданным нашим трудом, по берегам, где нас полегло сотни, тысячи, по берегам, где остались наши силы, наша молодость… где осталась незримая часть нас самих.
А сейчас… сейчас, ты сжал оглобли тачки и толкаешь. Ты толкаешь и, в пылу борьбы, видишь, что у бригадира нагружено больше, чем у тебя, и ты кричишь: "Грузи мне больше… И тебе сыпят, сыпят… Ты видишь – ещё не восстановлены сходни. Плотники не успевают сбивать и ставить трапы. Ты знаешь – будет тяжело, но ты жмёшь, ты в бою, ты выдюжишь. Нам сегодня нужно справиться. Ты знаешь, через несколько дней будет праздник. Ты хочешь этого, потому что ты, как и он… и он… герои, герои этого праздника, потому что победим, победим этот последний оскал природы, этот её подлый удар.
Ты успел заметить, что у порушенного бечевника другая бригада соорудила огромный деревянный кузов, снабдила его четырьмя колёсами – этакий автомобиль на ручной тяге. Слышится: "Наш форд уделает вас!" Да, ребята там смекалистые, но они перегрузили свою штуковину – увязла, толкают уже восьмером. Ах… ах ты ж, удалось, вытянули, набирают скорость. Ты кричишь своим: "Васька, Петька, Витька, смотри, они нас уделают, нас – лучших тачечников!" И мы жмём, наша гордость не позволит. Мы, мы – самые стойкие тачечники! Мы ещё молоды, мы соревнуемся между собой.
С другого конца, к завалу, уже прокладывают рельсы – теперь будет проще. Будасси машет руками, указывает, где бросить ветку на дне выемки. Паровоз на взводе, – пар из всех форсунок, – спешит, тащит порожние платформы. И нам всё ближе и ближе откатывать.
Мы даже не заметили, как к нам подтащили большой котёл. Из под его крышки вырывается ароматный пар. Повар, обычно суровый и недружелюбный, сегодня улыбается и зовёт. Мы стекаемся к котлу со всех сторон: кто-то не выпускает из рук лопат, кто-то подтаскивает и тачки. Повар выдал большие железные миски на троих и мы, сгрудившись над ними, счастливо хлебаем. А там: и перловка, и картошка, и морковь и… мясо. Большие куски хорошо проваренного мяса. Наши порции сегодня огромны. Наш аппетит ещё больше. Мы намерены к вечеру восстановить бечевник, разрушенный вчера. И залихватски сдвинув кепку, ты кричишь: "Смогём мы или не смогём?" И, в ответ, слышатся сотни голосов: "Смогём, конечно смогём!"
Мы смеёмся, мы шутим, мы ставим новые цели… мы живём!
13
Ковалёв несколько удивился, когда, проходя по тропинке в учётно-распределительную часть, заметил около сараев костёр и двух человек – один заслонял руками голову, другой – сверху накрывал его ударами, как по наковальне. "Чёрт, драки обычно в тёмных углах происходят, а здесь, на открытом месте, напротив спецчасти. Вольняшки, что ли, чего не поделили?" Сломленный ударами, один повалился, другой стоял над ним, что-то крича. Ковалёв свернул к костру и увидел, спешащего к тем двоим, Ващенко. Немного отлегло. "Ну, наверное, дела спецотдела". Уже не опасался, тем более, что в победителе драки Ковалёв узнал Макарова.
– Эй, Ковалёв, помоги Ващенко зека к безрукой оттащить, – Макаров говорил с одышкой, отрывисто. Взвизгивающие нотки голоса неприятно резали слух.
– …к однорукой, – Ковалёв вполголоса поправил Макарова, – только она уже в усадьбу ушла. Наклонился к скорчившемуся человеку, покачал за плечо и перевернул на спину.
– Ну, тащите тогда в усадьбу, – Макаров выровнял голос, – вероятно, я чего-то переборщил.
– Ух, да это ж, Ванька! За что вы его так? – Ковалёв, от неожиданности, отпрянул, зло посмотрел на Макарова, – …без сознания.
Ващенко подскочил к Ивану, приложил пальцы к шее, облегчённо выдохнул: "Пульс есть".
Спешили. Ващенко забежал в управление, вынес плотное покрывало, теперь тащить неподвижного Ивана стало намного легче. Ващенко суетился, на ходу сбивчиво рассказывал, как Макаров из-за него, просто так, чуть не убил Ивана.
Никитишна действительно оказалась в усадьбе. Она быстро что-то вколола Ивану, велела раздеть догола, осмотрела. Смыли кровь. Раны на голове были неглубокими, но рукам досталось изрядно. Никитишна возмущённо заговорила: "За что же так долбать? Похоже, сотрясение, и неизвестно когда оправится". Сама задумчиво смотрела на старые шрамы вдоль щиколоток ног Ивана. Ковалёв чувствовал, что Никитишна хочет что-то спросить. И, действительно, она большим пальцем чуть сдвинула кожу на шраме, посмотрела на Ковалёва: "Саша, не знаешь, откуда этот парень?" Ковалёв смекнул, что вопрос не о номере барака или отряда. Назвал область и даже вспомнил район, где Ивану вынесла приговор скоропалительная "тройка". Никитишна кивнула, видимо, подтвердила свои внутренние мысли и проговорила: "Да, было дело, когда-то давно два года в городе рядом работала". Ковалёв вопросительно смотрел. Накитишна, с горькой улыбкой, показала на шрамы: "Да вот придумала себе тогда такую штуку – по-особому заканчивать шов…"
Спирт она развела в каком-то сосуде интересной формы, как только Иван пришёл в сознание. Ковалёв удовлетворённо хмыкнул, опрокинул в себя сразу грамм сто. Сосуд закупорил плотно свёрнутым куском бумаги, прикрыл сложенным покрывалом: "Ну, ладно Никитишна, спасибо, Ващенко чего-то быстро убежал, покрывало забыл, пойду занесу". Никитишна, с сожалением, смотрела в пол: "Саша… ты, в последнее время, уж много пить стал".
Да, не пить он уже не мог. Это стало неотъемлемой частью жизни, как и безысходность, и ненужность существования. Ковалёв знал, что осталось только доживать – не было ни цели, ни смысла. Как ему казалось, он чувствовал такую же безысходность, как у десятков тысяч бедолаг, каждое утро входящих в мрачные забои, вгрызающих лопаты и кирки в пласты земли и падающих на нары каждый вечер от усталости. Он видел эти бледные пятна измождённых лиц, безразлично глядящих в никуда.
Но сегодня… сегодня что-то произошло с этими людьми. Ну да, осыпался берег, ну да, довольно значительный обвал. Неужели так подействовало ожидание того, что вот достроили, вот он конец всем трудностям в их жизни, вот достижение конца, а природная стихия вздумала всё отнять. Это? Что же произошло с людьми? Почему они с таким азартом принялись восстанавливать берег, включились даже те, кто старался работать в меру, а сегодня вдруг ринулись. Даже Афанасьеву не пришлось проводить воодушевляющую агитацию. Он только лишний раз напомнил, что через несколько дней сдача Глубокой выемки большой комиссии. Но людям-то к чему? Ну, можно было бы размеренно, спокойно выравнивать склон, восстанавливать бечевник. Ну, перенесли бы сдачу на неделю. Ну, поругали бы Афанасьева, Будасси, ещё кого-нибудь. Но те, у которых отняли прошлую жизнь, у которых нарушили устои… что заставило их броситься на восстановление откоса?
Или это так отчётливо я заметил только сегодня? Может, всегда так было? только масштабы были маленькими, в пределах одного человека? Ведь каждому человеку хочется быть кому-то нужным. А здесь, тем более… Да, всё отняли, обратной дороги нет, но они ещё молоды. Возможно, с едой и бытом наладится. а вот как умерить желание проявить себя, пусть даже на маленьких участках и вот – о них говорят, пишут в газетах, упоминают в песнях.
Вот я, например, уже почти старик, кому нужен? Ковалёв ходил взад-вперёд по пустому пространству клуба. Эх, опять расчесал душу – теперь зудеть будет. Вспомнил, что есть ещё непочатая заначка в дальней тумбочке за щитами траспарантов с лозунгами. Ну что ж, сегодня так. Взял бутылку, направился к своему столу.
Махнул полстакана. Достал тетрадку. Вот и загвоздка: а нужно ли было это писать? Не складывается что-то в единое целое, нет здесь однозначной оценки. Где добро, где зло? Каша получается. Всё идёт в разные стороны, но, тем не менее, парадокс – стройка продвигается и результаты видны.
Ковалёв разглагольствовал уже вслух, размахивая руками, спорил с кем-то невидимым, подходил к столу, наливал и заглатывал. И так повторялось по кругу.
Вспомнил. Остановился перед шкафом, открыл створки и, даже про себя удивившись, аккуратно вытащил из темноты композицию из трёх фигурок, высотой сантиметров тридцать, на деревянной подставке.
Центральная фигурка – крепкий апостол с большим православным крестом в правой руке. Гордо вышагивает. Чувствуется – уверен в себе. Сильный. Знает, что хочет в жизни. Идёт гордо, подняв подбородок. Полы сутаны развеваются на ветру. Но ветер ему не страшен, да он сам кажется непреодолимой стихией. А за ним, хватаясь за его одежды, не поспевая, семенят двое. Один уже отстаёт, падает – маленький, сгорбленный, скукоженый человечек. Схватил апостола за краешек материи, да видно оторвал кусочек и теперь смотрит на этот кусочек… похоже, в слезах… остановился, и знает, что уже не поспеть. Вторая – старуха, ещё пытается успеть, но видно, что не сможет. "Не бросай нас, возьми с собой, Без тебя мы погибнем. Ты знаешь, где свет, ты напорист, ты храбр, ты умён, ты знаешь, где рай. Не отворачивайся от нас, расскажи, чем не угодили тебе, мы исправимся, мы сделаем, как скажешь, мы верим тебе". Ковалёв ухмыльнулся. Как там у Блока: "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". Вот ты какой – из хлебного мякиша.
Махнул очередную. Задумался, ушёл в себя, смотрел в то одну точку, то медленно блуждал взглядом по предметам на столе и, вдруг, не то оскалился, не то улыбнулся. Задержался на портрете Сталина на первой полосе газеты – вот где истинная затаённая усмешка. Вчера ему понравился этот снимок, он приготовил его для отчётной агитации в местную "Перековку". Теперь же он смотрел на портрет с ненавистью.
Нет… нет, ты не мессия! Ты просто помещик! Твои крепостные что-то хулиганить начали. Надо их приструнить. Ты усмехаешься? Да, Ты уверен, что мы букашки в твоём огромном царстве: захочешь – раздавишь, захочешь – поместишь на самое видное место, в стеклянную банку и будешь подкармливать. Да, ты уверен, что ведёшь… но, знаешь ли, что ведёшь к пропасти? И такими уверенными шагами. Везде, где ты, везде лагеря и смерть. Ты можешь многое, но нет, сегодня не возьмешь меня в свои лапы! Я старался быть самим собой, кажется, это даже удавалось, да немного прогибался, да немного сторонился, но ведь, казалось… казалось, что независим.
Ковалёв потянулся к пачке папирос, вытянул одну. Схватил дрожащей рукой спичку. Чиркнул. Не высек. Повторил. Жёлтый огонь. Наклонил спичку. Посмотрел на ровное пламя и, с удовольствием, подвёл к газетному портрету. Распрямил руку. С ухмылкой наблюдал, как плавится портрет, извивается, скукоживается и постепенно рассыпается, кусочек за кусочком. Казалось, что гнев проходит, и уже осознанно Ковалёв взял за ширмой железное ведро, поставил перед собой.