Влас Дорошевич
Мунэ-Сюлли

Для нас Гамлет – студент.

По-нашему, он совершенно одинаково, запросто говорит с Полонием и могильщиком.

Могильщик, простой человек, ему даже, пожалуй, ближе.

И нам странно смотреть, что Гамлет дает целовать руку Горацио.

– Зачем это? Как это?

Для «возвышенного» Мунэ-Сюлли Гамлет, прежде всего:

– Принц.

Все трагики имеют возвышенное понятие о принцах.

Быть может, сами принцы не имеют о себе такого возвышенного понятия!

В «Смерти Иоанна Грозного» Росси^[5], разгневавшись после приема Гарабурды, чувствует приближение падучей и выталкивает бояр:

– Чтоб никто не видел припадка!

Уж будто Грозный так стеснялся. Это может вызвать только улыбку.

Петр Великий, по рассказам Юста Юлия^[6], ни в чем, – совершенно ни в чем, – не стеснялся своих придворных.

Стал бы стесняться своих «смердов» Иоанн!

Но возвышенный трагик более возвышенно думает о Грозном, чем сам Грозный.

Они привыкли иметь дело с героями, принцами и полубогами и внушать к ним трепет и благоговение.

Вам нет, конечно, надобности напоминать Мунэ-Сюлли в «Рюи-Блазе».

Вы помните его появление в совете министров:

– Bon appétit, messieurs!^[7]

Но в историю искусства он перейдет в белом хитоне, с повязкой и посохом Эдипа.

Дымящиеся жертвенники по бокам сцены.

Полумрак.

Толпа на коленях, с пальмовыми ветвями.

На ступенях дворца в царственной позе статуи Софокла – богоподобный Эдип.

И голос, как звуки церковного органа:

– О enfants, race nouvelle de l'antique Kadmos, pourquoi vous tenez-vous ainsi devant moi avec ces rameaux suppliants?^[8]