Владимир Васильевич Киреев
На обочине

6

Долго еще толпа ликовала по поводу своей победы. Радовался и Ефим Кириенко вместе с Еремеем Крутем и Степаном Гнатюком. Следом прибежал Семен Грибов. Они сидели на траве за сельской поскотиной и распивали водку, которую под шумок утащили из шинка.

– Ну, ты на меня не серчай, – виновато проговорил Ефим, протягивая Еремею стопку. – Я в кабаке тебя тогда обидел.

Он поморщился и громко кашлянул. Угасшими глазами уставился куда-то вдаль. Там на поляне деревенские пацаны бегали, махая палками, играли в казаков-разбойников. После публичной порки он стал сильно кашлять.

Еремей молчал, соображая, чего от него хочет собутыльник.

– Эх, жизня! – с сочувствием протянул Семен.

– Ладно! – успокоил обоих Степан. – Что было, то было.

– Это точно, – быстро сообразил Еремей и согласно махнул. – Быльем поросло.

– Вот вы где! – раздался рядом голос Глафиры.

– О! И тут нашла, – недовольно проговорил Степан.

– Пошли домой, корова с пастбища вернулась, на ногу хромает.

– А что случилось-то?

– Я откуда знаю? Может, кто ударил, может, на чужой покос забрела, а может, еще что? Пошли!

– Погоди ты, присядь лучше. Пить с нами будешь?

Глафира не стала возражать:

– Глоточек можно, – и присела на помятую траву. Глянув на лежащие бутылки, выпятила пухлые губы и наморщила лоб. Ее миловидное лицо покрылось ярким румянцем: – Во дорвались до дармовщины. Люди горилку на землю вылили, а вы…

– Что добро зазря переводить, – возмутился Ефим. – Накось лучше выпей.

Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:

– Даже закусить нечем.

– Нам выбирать было не с чего, – учтиво объяснил ей Ефим. – Либо пить, либо есть.

– Выбрали первое! – громко засмеялся Еремей.

– Ну, ты, Ерема, потише, – одернул его Ефим и тут же закашлялся. – А то еще кто-нибудь нагрянет.

Пили быстро.

– Степа, нам рассиживаться долго нельзя, – оживилась Глафира. – Скоро темно станет, домой идти надо.

– Не понукай, сам знаю! – огрызнулся Степан.

Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.

– Чего выставился? – сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.

У Еремея по спине побежали мурашки:

– Нравишься, – пьяно заулыбался он.

– Что?! – возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:

– Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.

– Вот скот! – не вытерпел Степан. – Гнида ты, а не казак.

– Но, ты поосторожнее гуторь, – Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. – Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.

– И я казак! – медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.

– Степа, зачем ты так? – хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. – Он же пьяный, никакого соображения у него нет.

– Ладно, – налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. – Пошли мы тоже домой, – сказал он, обращаясь к друзьям. – Эта баба все равно не даст нам посидеть.

Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! – коварно шептал ему чей-то голос. – Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена – собственность помещика, как и ты сам».

В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.

Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.

– Слыхали, казачки? – издали заговорил Руденко. – Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.

– Во как! – восхитился Харитон. – А мы их так, небитыми отпустили.

– Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! – поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.

– Ничаго, ничаго, – старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. – Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.

– Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, – разочаровано проговорил Долгаль.

– Эх! – посетовал Харитон. – Зря мы шинок не спалили!

– А еще, вы знаете, таперича Давид обвиняет нас в воровстве, – с тревогой сказал казачий голова. – Гутарит, будто гроши мы у него растащили по карманам, когда шинок громили.

– Чего? – оторопел от неожиданности Харитон. – У меня и карманов-то нет.

– Так деньги расхищали сами кабацкие, – севшим голосом сказал Федор Сковпень, снимая фуражку с остриженной головы. – Я своими глазами видал, как Давид гроши за пазуху совал.

– А пропажу, сука, списал на нас, – заключил Харитон.

– Теперь, казаки, у нас один путь, – полыхнул глазами Долгаль, – стоять до конца за свое дело. Если мы не соберемся все вместе и не вытребуем свое право на трезвость, они нам на шею сядут и мордовать будут до скончания века в свое удовольствие. Надо объединиться с соседними селами и идти в Сураж к уездному главе жалобу подавать.

– Да еще с кражей надо разобраться! – бесновался Федор. – Набить морду энтому Давиду, чтобы неповадно было на казаков воровство перекладывать.

7

Ханенко был не в себе. Накануне он узнал о погроме в Дареевске. Он рвал и метал, а спросить было не с кого. В первую очередь он приказал бурмистру привести в порядок шинок и начать работу. В его силах было найти виновных и наказать, но беда в том, что он уже начинал побаиваться. А что, если казаки не отступятся от своих требований и поднимутся, а к ним примкнут крестьяне да воровские людишки, бесчисленное множество которых шляется по губернии? Вон в Сураже и Стародубе до военных дело дошло. Что тогда делать?

Ближе к вечеру в усадьбу Ханенко приехал исправник. Он присел на стул, снял фуражку, расстегнул китель.

Он видел, что хозяин расстроен последними событиями, недовольством народа шинками, и очень напряжен.

– Иван Николаевич, – начал встревоженно исправник, и лицо его покраснело от прилива крови, – знаете ли вы, что в Сураже и Стародубе крестьяне разгромили все питейные заведения, да еще против полицейских совершили преступления.

– Да, наслышан уже, – нахмурился Ханенко, скрипя зубами. – Говорят, и военных туда пригнали для наведения порядка.

– Я приехал просить вас о временном закрытии питейных заведений в нашем уезде.

Помещик встал, побагровел и, выпучив глаза, злобно зашипел:

– А завод мне тоже прикажете закрыть и рабочих на улицу выставить? Так и до забастовки недалеко – завод разгромят, как шинок разорили. Поднимутся свои же и разгромят все. Народ работать не очень-то хочет, вот и ждут удобного случая. Того и гляди сюда доберутся, и стены не спасут, – его рука описала дугу в воздухе перед раскрасневшимся лицом.

Исправник покачал головой:

– Вы с огнем играете! Я же говорю о временном закрытии, – ровным голосом, пытаясь успокоить помещика, вещал он. – Я прекрасно понимаю вас. Как все уляжется, опять пускай работают, никто ж не против.

– Не надо меня учить, Федор Петрович, я сам знаю, что делать.

Ханенко с какой-то удалой прытью вскочил с дивана и стал ходить по комнате, сцепив руки за спиной.

– Они что думают? – вспыхнул он. – Мое добро можно переводить безнаказанно?! Не позволю! – на его дряблом теле каждая жилка затрепетала от раздражения.

– Из создавшейся ситуации могут выйти большие неприятности. И это не только мое, но и губернатора мнение, – продолжал гнуть свое исправник.

Хромовые сапоги помещика, обильно смазанные дегтем, скрипели на покрытом олифой полу. На стене в рамке красного дерева висело большое зеркало. Остановившись напротив и хрипло отдуваясь, он стал рассматривать свое отражение. Повернулся одной стороной, второй, попытался втянуть живот, но лучше не стало.

Исправник, слегка нахмурившись, был явно недоволен кривлянием помещика.

– Так вот, Иван Николаевич, – строго сказал он, – дареевские казаки и не скрывают ничего, прямо говорят: если шинок не закроете, мы всех торгашей перебьем и заведение сожжем. Ситуация, скажу вам, из рук вон…

– Тогда лучше солдат сюда прислать, а то ведь, знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И бунта-то пока, слава богу, у нас нет, но ежели мер принимать не будем, они на голову сядут и еще помыкать начнут.

– Хорошо, я поговорю с губернатором. Ему решать.

– Сделайте одолжение.

В комнату вошел Василий.

– Это мой сын! – громко сказал Ханенко, обращаясь к исправнику.

Тот сделал большое усилие над собой и кивнул:

– Хорош! Добрый наследник растет. Достойная смена папаше. А я тут вот приехал с отцом твоим поговорить, ну и заодно с тобой познакомиться.

Он тяжело поднялся и холеной рукой погладил юношу по голове. Василий присел к столу, на который прислуга поставила горячий самовар, рядом на подносе лежали пироги.

Матушка, разливая чай, бросила взгляд в сторону сына и загадочно улыбнулась.

– Ну-с, не смею больше вас задерживать.

– Федор Петрович, вы что, даже чаю не выпьете? – удивилась помещица.

– Прошу прощения, любезнейшая Татьяна Федоровна, не могу: служба, дел невпроворот.

– Как-то не по-людски получается, – с сожалением вздохнула она.

Исправник с помещиком вышли во двор.

Василий подбежал к окну, оттуда он видел, как отец что-то говорил своему гостю и совал ему в руки сверток, завернутый в газету.

– Вот возьмите, любезнейший Федор Петрович.

– Что это?

– Ассигнации, что же еще.

– За что?

– За службу!

– Благодарствую! – обрадовался исправник и тяжело забрался в бричку.

Ханенко вернулся в дом и, не говоря ни слова, ушел к себе в кабинет. Он сидел в кресле, мрачные мысли одолевали его: «Что же творится с народом, где допустил я слабину, почему теперь все поворачивается против меня? Ведь всю свою жизнь я заботился о своих крестьянах, помогал казакам. Построил заводы, новые деревни, следил, чтобы народишко всегда был при работе и сыт, женил их, создавал новые семьи, помогал строить дома. Что-то тут не так. В мечтах своих я хотел поставить шинки по всей губернии и завладеть всей монополией. Только-только начал расширять производство, как народишко на дыбы встал. Долго ли до греха, все вокруг смотрят с завистью и не прочь пограбить панское добро. Понятно, что исправник приехал ко мне сам неспроста, жадный до денег, но он может мне помочь. Но как сделать все правильно, чтобы, если, не дай бог, дойдет до кровопролития, не пало подозрение на меня?..»

Он глубоко вздохнул, потушил свечку и закрыл глаза:

– Вот такая неприятная ситуация сложилась.

8

В приподнятом настроении вернулся Харитон домой. С утра он поехал на поле, и его радости не было предела. Колосья ржи наливались зерном, и с надеждой на добрый урожай он уже планировал готовиться к жатве.

Во дворе Лукерья в деревянном, почерневшем от времени корыте стирала белье. Возле нее, о чем-то громко разговаривая, бегали Ольга с Аксиньей. Скрипнув петлями, отворилась калитка. В проеме показался соседский Гришка с сестрой Пелагеей. Он махнул рукой, подзывая девчонок. Те с громким смехом и радостью выскочили на улицу. Вольной ватагой они носились по деревне, потом сбегали на речку, испачкались в грязи, разорвали одежду.

Возле хлева Моисей с сыновьями ремонтировали косы и грабли. Андрей из березовых прутьев строгал ножом грабельные зубья, а Степан ловко крепил их к колоде. Моисей похвалил Степана за умение и расторопность. Большие спокойные глаза ребенка озарились улыбкой. Не зная, что еще сказать другому сыну, неуклюже отвернулся, взял камень для заточки косы, почесал затылок и увидел отца.

– Что так поздно, тятя?

В это время из хаты вышел Ефим, держа в руке налитую до краев кабацкую рюмку. Его загоревшее под солнцем лицо, прорезанное ранними морщинами, излучало ликование. Он опрокинул рюмку и, утершись рукавом, заторопился обратно, но его остановил далеко не ласковый окрик отца:

– Это что такое? – загремел Харитон.

– Мать честная! – встрепенулся Ефим. Глаза его рассеяно и виновато забегали. Меньше всего он ожидал встретить отца.

– Беда мне с тобой, – Харитон с размаху грохнул кулаком по телеге. От удара колесо подскочило, как на ухабистой дороге. – Ты где эту гадость взял?

Встретив сердитый взгляд, Ефим по-волчьи скосил глаза:

– Кабацкие слуги привезли, даже рюмки подарили, – признался он.

– Мы тут из кожи вон лезем, с пьянством боремся, а ты, стало быть, не рад, что шинок разорили? И порка для тебя даром прошла, ничему не научила.

Подошел Моисей и осуждающе посмотрел на брата:

– Ты что, совсем сдурел, так недолго и в домовину угодить можно.

Ефим только теперь встрепенулся, как это бывает с больными, и мгновенно пришел в раздражение. Это его-то дергают, ругают, бьют. Не дают ему жить. Да что же это такое? Чувствуя себя оскорбленным, обиженно заговорил:

– Оставьте меня в покое. Может, я умереть хочу.

– Но, брат, послушай! – перебил его Моисей. – Совести у тебя нет.

– Да чего тебе надо? Вы мне житья не даете.

Теперь рассердился Харитон:

– Помирать он собрался, а кто твоих дочерей растить будет? Вместо того, чтобы бросить это паскудное дело, он себя стал жалеть: видите ли, душу из него вынимают, житья не дают, – и, медленно повернувшись к Моисею, продолжил: – Совесть скорее у нашего Карюхи проснется, чем у него.

Ефим же вытаращил глаза на отца и стоял как вкопанный.

Наверное, тот сказал бы еще что-то, но тут из дверей вышла Анна. Запричитала, прижалась к Ефимову лицу своей щекой. Харитон отошел, громко высморкался. Набычился, сжал кулаки и, багровея короткой шеей, зашел в хату.

9

Вот уже несколько ночей подряд Ханенко мучился бессонницей. Вставал рано, только начинало светать. Выходил во двор, прогуливался по саду, потом возвращался в дом и садился у окна. Оттуда открывался вид на деревню с низкими домишками, покрытыми соломой, окруженную садами и огородами. Внизу под горой тихо бежала река.

Утром, как начало вставать солнце, приехал бурмистр. Он тяжело поднялся на крыльцо и вошел в дом. Опухшее лицо помещика и покрасневшие глаза говорили о бессонной ночи. Застоявшийся запах вина и табака стоял в комнате. Ханенко сидел в кресле в расстегнутой рубашке, растрепанный и растерянный. Он явно был не в духе.

Ющенку стало жалко хозяина. Он прошел вперед и поклонился.

– Ну, что нового, Богдан Леонтьевич? – спросил Ханенко.

– Новости есть, Иван Николаевич, слава богу, хорошие. Шинки работают исправно. Тут я кое-что вызнал. Молва идет, что наш исправник подсуетился, губернатор дал команду, и в Дареевск собираются прислать войско. Дабы зачинщиков арестовать и порядок установить.

Тяжелыми шагами Ханенко прошелся по горнице, посмотрел в окно, на двор. Дышал он тяжело, по телу растекалась злость.

– Когда, говоришь, войско придет?

– Не могу знать, – нерешительно пожал плечами бурмистр. – Может, и пустяки болтают.

– Да нет. Если слухи пошли, значит, тому и быть.

– Дай-то бог.

– Ты мне только сообщи – когда? Сам хочу посмотреть на это, своими глазами увидеть хочу.

10

Ефим сидел на лавке и покаянно глядел на жену. Он вчера опять напился. На душе было тяжело, его трясло от нестерпимого желания опохмелиться.

В таком состоянии и застал его отец Дионисий.

– Благослови, батюшка, – оторопев от неожиданной встречи, сложив ладони, потянулся к нему Ефим, склоняя голову.

Меланья сразу же прошмыгнула в двери.

– Да как же благословлять-то тебя, Ефим Харитонович? Что же ты делаешь? Уж все село смеется над тобой.

Ефим покаянно опустил голову и тяжело вздохнул.

– Да, батюшка, верно говорите, впереди ни просвета, ни отдушины.

Долго и строго отчитывал его отец Дионисий, а тот ничего не отвечал и только ниже и ниже склонял голову.

Меланья стояла во дворе и от волнения кусала сжатые в кулак пальцы. Она не слышала, о чем говорил батюшка с мужем.

Медленно тянулось время, но вот скрипнула дверь и вышел отец Дионисий. Женщина проводила его за калитку.

– Дай бог, вразумил, – тихо проговорил священник.

Меланья стояла как неприкаянная, глядя ему вслед. Войдя в хату, глянула на мужа и ахнула от неожиданности. Красное лицо Ефима было мокрым от слез.

Она зажгла лучину, подошла к киоту, затеплила лампадку. Пусть погорит, пусть божественный огонек освятит хату. Пусть святая Богородица поможет мужу и защитит семью от всех бед.

Ефим по-прежнему сидел на скамейке.

– Поди сюда! – тихо попросил он. – Поговори, а то мне что-то плохо.

Подошла, присела рядом.

– Вот ведь как получается, – произнес Ефим, – бесовщина меня одолела.

– Батюшка за этим и заходил, чтобы бесов от тебя прогнать.

– Строгий он у нас.

– Ну, какой уж есть, все село его уважает.

Ефим тяжело вздохнул и, опомнившись, сказал:

– Ладно, ты иди, что со мной сидеть, у тебя дел, поди, много, да и я пойду – во дворе управляться надо, а то совсем дом забросил.

Меланья удивилась, молча встала и отошла к печи. «Что с мужиком случилось?» – недоумевала она.

11

Через несколько дней в тихое безветренное утро как гром среди ясного неба в селе прогремело известие: из Стародуба по дороге идет войсковой отряд.

Долгаль в узком кругу доложил казакам, что отряд под командованием поручика Михайлова идет в Дареевск по просьбе исправника и Ханенко для устрашения и наведения порядка. По требованию губернатора полковое командование выделило взвод солдат. Им приказано арестовать главных вожаков, повинных в разгроме шинков.

– Таперича чаго делать надобно? – растерялся Сковпень. – Ведь мы и есть настоящие вожаки бунта, все село знает.

– Собраться всем в кучу и навалять незваным гостям, – сказал степенно Харитон.

– Это ж солдаты, – озаботился Федор. – Против них не попрешь.

– Тогда надо поднимать народ, – строго сказал Григорий Долгаль. – Всех надо собрать – и мужиков, и баб.

Чтобы не позволить властям учинить расправу над организаторами бунта против пьянства, село зашевелилось, заметалось в предчувствии новой беды. Давно в этих краях не было военных. Что скажут, как поведут себя солдаты? Это ведь сила, но и отдавать на растерзание односельчан никто не хотел.

К полудню в Дареевск прибыли военные.

На церкви надрывным боем зазвонил колокол, собирая общий сход.

Федор прочитал тропарь, три раза перекрестясь, с молитвой начертил мелом кресты над дверьми и окнами для отпугивания нечистой силы и, сосредоточенно бормоча себе что-то под нос, вышел за калитку.

Внезапно схватил за руку стоящего у плетня Максима.

– Ты, сынку, послухай меня. Мужик не должен терпеть, терпение ему за грехи дается, – настойчиво шептал он, тиская в кулаке свою жиденькую бороденку. – Мужик солдатом родится, на то ему и зубы даны. Воевать надо за правду и не поддаваться, как наш Аввакум воевал. Запомнил?

– Запомнил! – испугался Максим, глядя в безумные глаза отца.

– Будь тверд и мужествен, не страшись и не ужасайся; ибо с тобою Господь Бог твой везде, куда ни пойдешь. Усвоил?

– Да!

– Тогда я пошел, а ты из хаты ни шагу, будь рядом с матерью и женой да Гришку с Пелагеей береги.

– Хорошо, отец, как ты сказал, так и сделаю.

– Антон где?

– В хате он.

– Вот вдвоем и хозяйничайте тут, а я на сход пошел, мне отступать никак нельзя.

– Все на сход! – громко, командным голосом призывал Долгаль. – Идем, идем, казаки, иначе они нам на шею сядут. Не бойтесь, гуторят, в других селах миром разошлись.

– Да там крестьяне тихие, – возразил ему Демьян Руденко, – не натворили такого, как мы. Чую я, что с нас спрос особый будет.

– А ты куда нарядилась? – недоуменно спросил Харитон жену.

– Так и я с тобой пойду, – поправляя новую кофту, ответила Анна, – послухаю, о чем гуторить будут? Мне ж не все равно. Вон Ефимка наш страдалец, в такую беду попал.

– А Лукерья где?

– Да с собой возьму. Тут недалече. Хлопцы-то с покоса не успеют вернуться?

– Нет, я наказал Моисею, чтобы до вечера в село не возвращались. Сено сгребли да в копны сложили.

Анна подошла к киоту, перекрестилась, осторожно взяла Черниговскую икону Божией Матери, завернула в платок.

Все село – казаки, крепостные, даже женщины и дети – пришло постоять за свою правду.

Возле шинка, зияющего разбитыми глазницами окон, стояла стройная шеренга солдат. Лиц под козырьками фуражек нельзя было разобрать. Концы штыков зловеще сверкали на солнце. Командовал взводом поручик Михайлов. Он был высок, в белом кителе. Его спина от жары и напряжения была мокрой. Слегка покачиваясь, он подошел к серой кобыле и легко вскочил в седло.

– Надо объединяться! Казакам и крестьянам, – призвал односельчан Харитон. – И едино выступить против пьянства.

– Бить шинкарей надо! – недобро просипел Федор Сковпень. – А то мы только кабак разорили.

– Ага, так табе паны и сдались, – перебил его Демьян Руденко. – Видал, какую свиту прислали? Целый взвод солдат.

– А что таперь, от них милости ждать? – проскрипел старческим голосом Терещенко. – Нет! С волками жить – по-волчьи выть.

Где-то сзади раздался звон бубенчиков, толпа зароптала, подалась назад и расступилась. Вдоль улицы, поднимая пыль, во всю прыть мчалась тройка. Подъехав к сходу, остановилась. Из брички на полусогнутых ногах с трудом поднялся в новеньком зеленом кителе коренастый исправник, за ним, тяжело вздыхая, – казачий старшина.

Исправник скользнул по толпе строгим взглядом, выпрямился и снял фуражку. Рядом с ним встал Василий Хлам. Вдруг исправник остолбенел, глаза его округлились и буквально впились в толпу, которая под звон колокола становилась все больше и больше. Люди шли и шли к месту схода. И по мере того, как росло людское море, у урядника расширялись глаза. Почти все село, кроме больных и немощных, пришло на сход. Все теснились, старались пробраться поближе к первым рядам, чтобы все видеть и слышать.

Исправник нашел в себе силы справиться с охватившим его волнением и властным голосом громко сказал, обращаясь к толпе:

– Казаки, крестьяне и все жители села Дареевск, у меня распоряжение губернатора, – он поднял вверх руку, в кулаке был свернутый в трубочку лист бумаги. – Здесь написано: всех вожаков, устроивших бунт против пьянства и разоривших кабак, арестовать, а остальным можно разойтись по домам.

Все насторожились.

– Мы никуда отсюда не пойдем! – недовольно закричал Демьян Руденко. – Нет у нас вожаков, мы все одинаково виноваты.

– Пан хочет знать, кто бунтует? – обратился Харитон Кириенко к исправнику, поправляя свою новую холщовую рубашку, которая топорщилась на его худом теле. – Так смотрите: это я, мои соседи, их жены, дети – все село в бунтовщики запишите. Все те, кого пан Ханенко довел до нужды пьянством. А теперь вы нам скажите, зачем спаиваете людей? Зачем грабите нас до последнего гроша, в долги вгоняете?

– Я лично прикажу тебя выпороть! – зло крикнул исправник. – За твою неслыханную дерзость! – и зло топнул сапогом о пыльную землю.

– Вы хотите в угоду панам за разбитый шинок на общество повесить долги, – возмутился глава общины Долгаль, – а нам потом всем селом горбатиться за них. Мы пришли с миром, и единственное, чего мы хотим, – вручить прошение уездному голове о закрытии наших шинков. Да еще чтобы оставили нас в покое.

– И пусть Давид ответит за украденные гроши! – зычно крикнул Федор Сковпень. – Курва! Сам украл, а на казаков спер!

Давид, вжав голову в плечи, опустил глаза в землю и поспешно спрятался за спины солдат.

– Вы что, не понимаете, о чем вам говорят?! – рассвирепев, заорал исправник. Лицо его вспыхнуло, на шее надулись толстые жилы, глаза налились кровью.

Легкий гомон пробежал над толпой, кто-то громко выкрикнул:

– Пускай всех забирают, и баб, и ребятишек.

– А ты скажи нам, что шинки закроют и долгов на нас не будут вешать за разбитый кабак, – требовательно сказал Харитон. – Иначе мы сейчас его по новой разнесем.

– И больше не будете казаков принуждать пить! – закричала не своим голосом Анна, крепко держась за руку дочери.

– Хватит! Натерпелись! – поддержала ее Меланья.

– Поручик! – крикнул исправник, махнув рукой. – Пустой разговор, приступайте к выполнению своих обязанностей.

Поручик верхом на коне выехал перед сходом. Его серая кобыла остановилась, но неспокойно перебирала ногами, фыркала ноздрями, косила глаза на собравшихся.

– Господа казаки и крестьяне, предлагаю всем разойтись по домам и жить, как прежде, в согласии с совестью и выполнять все требования властей и ваших помещиков.

– Давайте подобру все решим, – предложил Демьян Руденко, – да мы по домам и разойдемся. Ни к чему нам с армией тягаться.

– Если вы не выполните мои требования, то согласно данным мне полномочиям я вынужден буду отдать приказ – стрелять на поражение, – быстрым движением руки поручик выхватил из кобуры револьвер.

– В кого стрелять собрались? – возмутилась Анна. – В баб да детей?

Она развернула платок, достала икону и, держа обеими руками, выставила ее перед собой:

– По Богородице стрелять не посмеете!

– Тогда расходитесь! – громко крикнул казачий старшина, и они вместе с исправником быстрым шагом ушли за строй солдат.

– Вы ж посмотрите, что вы с нашими мужиками сделали! – закричала вдруг Авдотья. – В нелюдей обернули!

Мария Грибова схватила ее за руку:

– Ты что, одурела? Ханенко тебя до смерти забьет, а заодно и Еремея. Детишки с кем останутся?

– А мне уже все равно. Жизнь опостылела.

Отец Дионисий, однако, не пожелал вместе с исправником и казачьим старшиной прятаться за спины солдат. В белом холщовом подряснике, в епитрахили и камилавке, начищенных сапогах он направился к толпе недовольных. Встал во главе ее и поднял руку, обращаясь к поручику:

– Господин офицер, выслушайте меня.

– Да, батюшка, говорите.

– Господин офицер, уведите солдат, и мы уйдем с миром.

– Я не могу, у меня приказ – арестовать зачинщиков. Мы уйдем, а вы учините разгром да спалите питейные заведения. Меня тогда отдадут под суд.

– Да разве можно создавшуюся ситуацию до смертоубийства доводить? – даже его борода затряслась от негодования. Он опустился на колени перед солдатами. – Прошу вас, – дрожащим хриплым голосом произнес он и воздел руки к небу, – ради всех святых, оставьте эту затею, не стреляйте в людей.

– А что делать? – пробормотал себе в усы исправник и повернулся к казачьему старшине. – Эти скоты только силу понимают.

– Но мы-то люди крещеные, – возразил Василий Хлам. – Не хотелось бы смертный грех на душу брать, тем более вам, Федор Петрович, отвечать за все придется.

А батюшка все молился. Он молил не за себя, он неотступно просил за своих прихожан.

Офицер соскочил с коня, подошел к нему, помог подняться:

– Ну, будет вам, батюшка, шли бы вы в храм, неужели у вас там нет никаких дел?

– Мое дело здесь, – твердо сказал священник и встал возле Анны.

– Не верьте им! – надсадно кашлянул и хрястнул палкой по пыльной земле Терещенко. – Солдаты не будут в баб да детишек стрелять. Да и батюшка с нами, а значит, и бог.

– Расходись! – зычно крикнул поручик, снова усевшись в седло. – Стрелять прикажу! – и пальнул из револьвера в воздух.

– Да что мы с ними цацкаемся! – закричал Харитон. – В прошлый раз жандармов разогнали и сейчас не побоимся, – он поднял камень и запустил в солдат. В строю раздался крик.

– Бей жандармов! – закричал Сковпень. – Громи шинок!

– Взвод! – звонко крикнул поручик, судорожно стиснув зубы. – Целься! Пли!

Над головами засвистели пули. Бабы закричали, дети громко заплакали. Вороны взлетели с деревьев и, громко каркая, полетели к поскотине.

Исправник с бурмистром ехидно засмеялись.

– С кого смеетесь, кровопийцы? – закричала на них Анна, прижимая одной рукой икону к груди, а другой держа за руку дочь.

– В последний раз требую разойтись по домам! – закричал поручик.

– А ты нас не пужай! – вспыхнул ненавистью Харитон. Он уже забыл, что жена и дочь стояли рядом с ним, подвергая себя смертельной опасности.

Сковпень, сдвинув брови на своем морщинистом лице и сощурив от негодования подслеповатые глаза, неистово закричал:

– Вот попомните, ироды, придет заступник христиан Стенька Разин!.. Он придет, непременно придет, господ и панов покарает. Ему нельзя не прийти, нашему благочестивому заступнику. Будет вам тогда кара божия за ваши злодеяния и грехи!

Харитон увидел напротив солдата – с колючими горящими глазами, уверенно держащего винтовку и готового лишить его жизни. Он видел, как эти чужие руки вдруг взвели курок и направили ствол на него. Дальше он уже ничего не понимал, не осознавал, потому что вмиг оглох, ослеп, превратился в дикое животное. Харитон сделал резкий бросок в сторону – его кулак врезался в скулу солдата. И он с грохотом повалился на землю.

Не успел Харитон опомниться, как тяжелый приклад ружья проломил ему голову. Он без сознания повалился на землю.

Тут не выдержал Федор. Выхватив из рук рядом стоящего крестьянина острый березовый кол, он выскочил из толпы и бросился на шеренгу солдат. Унтер-офицер выхватил шашку и с размаху отрубил ему руку. Несчастный скорчился от боли. Поручик из револьвера выстрелил ему в голову. Федор упал замертво.

– Поручик! – неистово закричал исправник. – Вы чего ждете? Они нас сейчас сомнут и покалечат! – и, теряя рассудок, выстрелил из нагана в толпу.

– Взвод! Пли! – скомандовал поручик.

Пули ударили по толпе. Животный страх охватил людей, они в смятении стали разбегаться. Кого настигла смерть, те повалились на землю.

– Взвод! Пли! – орал не своим голосом поручик. – Пли! Пли!

Пули настигали бегущих, раненые корчились от боли на пыльной дороге.

Человеческие крики, рев скотины, лай собак – все слилось в один вой и поплыло над селом, над лесами, полями и болотами.

Народ в страхе побежал к своим хатам. Исправник, чтобы не видеть этого ужаса, зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел перед собой окровавленное лицо священнослужителя. Его бездыханное тело лежало на земле.

Вскоре село притихло, вокруг стало безлюдно.

– Ну вот, теперь надо исполнить то, зачем нас сюда послали, – облизывая сухие губы, хриплым голосом проговорил исправник, обращаясь к поручику Михайлову.

– Командуйте, кого надо арестовывать, мы готовы! – заикаясь от волнения, проговорил офицер.

Жандармы с солдатами и поручиком пошли по улице, с ними был казачий старшина.

12

Ханенко с Ющенком наблюдали за происходящим с пригорка, с которого село было как на ладони. Петр слез с брички и ходил по травяному полю, собирая цветущие васильки.