Владимир Васильевич Киреев
На обочине

2

Помещичий дом стоял на пригорке, окруженный липами, дубами и вязами. Дом был старый, но аккуратно покрашенный желтой охрой. Деревянные колонны на фасаде придавали ему благородный и торжественный вид. Комнаты были с высокими потолками, просторные, летом в нем было прохладно, а зимой, когда докрасна натапливали печь, – тепло и уютно.

После поездки на винокуренный завод и плотного обеда Ханенко отдыхал. Он сидел в горнице на огромном диване из красного дерева, покрытого вишневым трипом. У окна на этажерке стояла клетка с канарейками, в углу, в деревянной бочке, – высокий фикус.

Во дворе раздался топот копыт. Кто-то спрашивал его. По голосу он узнал своего управляющего Богдана Ющенка. За много лет служения он уже догадался, что бурмистр явился с недоброй новостью.

В дом с растрепанными от быстрой езды волосами влетел управляющий. Остановился, едва перевел дух и дрожащим голосом сообщил:

– Беда, пан. У нас бунт в Дареевске. Казачки за трезвость гутарят, к шинкам караулы приставили, чтобы никого из местных не пускали.

Бурмистр тщательно, с четкой последовательностью рассказал о сходе казаков и крестьян.

Иван Николаевич едва схватывал обрывки фраз, не до конца осмысливая произошедшее. Весь день он провел на жаре, в поездке в Ларневск, и основательно устал. Ханенко тяжело и безразлично смотрел на управляющего. Его румяное с жирными трясущимися щеками лицо расплылось в довольную улыбку. Глаза растянулись узкими щелочками.

Потом Ханенко вдруг понял, что к чему. Его словно передернуло. Он вскочил с дивана и, схватив Ющенка за грудки, впился глазами в испуганное лицо.

– А ты куда глядел? – зашипел, сжимая зубы, помещик. – Так что в селе творится?

– Как что? Казаки бунтуют, – опустил голову Ющенок, не выдержав гнева хозяина. – Пана Миклашевского крестьяне тоже в дыбы встали, наши-то холопы смирные.

– Еще бы наши забунтовали. Я им враз башки поотрываю, – процедил сквозь зубы помещик.

– Простите меня, – пробормотал бурмистр и тяжело опустился на стул.

– Ну-ну. Что же это такое? – не находил себе места помещик, расхаживая по комнате. – А кто воду в селе мутит?

– Что изволили сказать? – бурмистр вытянул вперед шею, будто вопрос хозяина мог пролететь мимо его ушей.

– Я спрашиваю, кто вожаки этих беспорядков?

– А, вот оно что, – будто бы спохватился бурмистр. – Сам голова казачьей общины Долгаль шум поднял вместе с отцом Дионисием, а с ними Кириенко Харитон да кузнец Руденко, и еще этот старообрядец Сковпень. Вот они больше всех воду мутят, они самые главные вожаки и есть. Да вот еще Терещенко, совсем дряхлый старик, еле ходит, а все туда же норовит.

– Постой! – оборвал его Ханенко. – Руденко – это тот кузнец, что на пожаре погорел вместе с нашими холопами?

– Да, он самый. Вы ему тогда еще помогли хлебом да бревнами на дом.

– Вот оно что! – удивился помещик.

Решение схода не на шутку испугало Ханенко. Подумать только, какое-то быдло посягает на его кровное. Что же случилось? Что же это делается? Задавал он сам себе вопросы. В иные времена, когда он был молодым и сильным, они робели перед ним, при упоминании одного только его имени содрогались, а теперь разгулялся народ, забыл шляхту, когда она здесь безраздельно господствовала.

Кто об этом помнил, давно отдали богу души, а молодые, может, и не знали. От переживаний заболела голова. Помещик не находил себе места. Он бесцельно ходил по комнате, то и дело перекладывая на столе пожелтевшие бумаги с сургучными печатями.

В кабинет вошла жена, низенькая полная женщина в полинялом ситцевом халате. Вальяжная и безразличная ко всему поза мужа, развалившегося в кресле, могла обмануть кого угодно, но только не ее. За много лет совместной жизни она точно знала: если муж кружит по кабинету, значит, у него неприятности. Она убедилась в своей правоте, увидев его бегающие глаза.

– Я хочу поговорить с тобой, а то хожу как неприкаянная. Все вокруг только и шепчутся. У нас что-то случилось?

Помещик замер и понуро опустил голову:

– Случилось.

Выслушав его рассказ о сходе в Дареевске, она от неожиданности захлопала своими большими глазами и опустилась в кресло, прикрыв полами халата голые колени, тяжело вздохнула и, взглянув на мужа, зашептала тонкими дрожащими губами:

– Вот так казачки! Так ты же им помогал после пожара?

– Помогал.

Она достала из кармана халата платок, промокнула глаза и зашмыгала носом:

– Обидно! Вот неблагодарные.

На ее раскрасневшемся лице выделялись темные глаза. Подперев подбородок пухлой рукой, она внимательно смотрела на мужа.

В кабинет вошел молодой человек лет пятнадцати, это был единственный сын Ханенко Василий. Молодое, дышащее здоровьем лицо сияло улыбкой, большие серые глаза светились ребячьим задором:

– Папа, у нас что, бунт на корабле?

– Да, сынок! Только что здесь смешного? – спросил он неожиданно строгим голосом.

Юноша сконфузился и замялся, не зная, что ответить. И так и остался стоять, глядя растерянно на отца.

– Видишь ли, – пробормотал он, – я не хотел тебя обидеть.

Иван Николаевич подумал, что парень ни в чем не виноват, невольно улыбнулся и вдруг посмотрел так, будто хотел сделать нравоучение:

– Но ты имей в виду, всякий бунт усмирять надо. Властно и жестоко.

– Да, я согласен с этим, – ответил молодой человек, глядя на отца в упор.

Ханенко раскурил трубку, встал и, не говоря ни слова, пошел во двор.

В дверях конюшни выросла фигура конюха Игната. Это был человек невысокого роста в изношенной холщовой одежде, его черные с проседью волосы выглядывали из помятой валенки^[2]. В густой взъерошенной бороде запутались остья ржи. Он же следил за псарней, в которой обитали более десятка гончаков для охоты.

Игнат, взглянув на помещика, поклонился:

– Плохие вести, пан? – с сочувствием спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

– Не твое дело, – отрезал Ханенко. – Ты лучше усадьбу обойди, да смотри мне, чтобы все в порядке было.

Конюх услужливо поклонился, кашлянул в кулак и быстро вдоль забора удалился с глаз долой от барина.

Последний меж тем размышлял вслух:

– Как же быть? К кому обратиться? Похоже, только исправник может помочь. Нужно срочно ехать в уездное управление.

Зайдя в дом, пан в задумчивости еще долго стоял у окна. Луна заливала светом двор и освещала старую яблоню. Ее сажали они вместе с отцом, когда Иван был еще ребенком. Всю свою жизнь он заставлял прислугу ухаживать за ней. Перекапывать и сдабривать навозом приствольный круг, аккуратно обрезать сучья. Но время не щадило дерево, часть ветвей засохла, зимой под снегом мыши безжалостно грызли кору. Он любил эту яблоню, она была памятью о его отце, а также его детстве и молодости.

На следующий день, встав рано утром после бессонной ночи, Ханенко приказал кучеру запрягать и, наспех позавтракав, отправился в уезд к исправнику.

Кучер усердно гнал лошадей, и кибитка пана ехала довольно быстро. Возницу же звали Петром, это был плотный, остриженный под кружок мужик, верой и правдой служивший хозяину. Ханенко всегда брал его с собой на охоту, и там кучер был на равных с помещиком. Сидел за одним столом, да еще и водки выпивал. Пан его звал Петрухой, хотя присущая тому внешняя солидность более чем гармонировала с его полным именем – Петр Георгиевич.

Василий проснулся, ярко светило поднимающееся над лесом солнце. В доме было шумно. Горничная, улыбаясь и что-то мурлыкая себе под нос, сообщила:

– Ваш папенька вроде как в уезд уехал.

Василий всегда радовался, когда отец куда-нибудь уезжал, как, впрочем, и вся домовая челядь, потому что суровость и постоянное внутреннее раздражение пана пугали окружающих. В любую минуту он мог вспыхнуть и накричать на человека за малейшую провинность. Неудивительно, что после сообщения горничной им овладело чувство легкости.

– Зачем он в уезд поехал?

– Не могу знать, барин, – ответила, пожимая плечами, девушка.

Василий быстро оделся и вышел во двор.

День был ясный и светлый, после недавнего дождя ярко зеленела трава, под крышей летали ласточки в заботе накормить птенцов. За плетнем на поле паслись сытые и лоснящиеся на солнце лошади. В это время во дворе никого не было, люди были заняты работой.

Из полуоткрытого окна кухни доносился аппетитный запах жареных котлет.

– Василий! – раздался из окна столовой громкий голос матери. – Иди завтракать.

За столом он с беспокойством спросил ее:

– А что, правда казаки хотят нас разорить и по миру пустить?

Мать недоуменно посмотрела на сына:

– Какие глупости ты говоришь, – и, тяжело вздохнув, продолжила: – Твой папенька не позволит кому-либо разорить нас, даже не думай об этом. У него сила и власть есть, чтобы найти управу на завистников и бунтовщиков.

3

На крыльце уездного управления стоял невысокий сутулый человек в зеленом сюртуке. Помещик от неожиданности вздрогнул. В незнакомце он узнал соседа, пана Миклашевского.

«Интересно, по каким делам он тут околачивается», – подумал Ханенко. А подойдя ближе, поздоровался.

Миклашевский сдержанно улыбнулся, уважительно кивнув.

У него было гладко выбритое болезненное желтое лицо.

– Погода нынче прекрасная, – протянул он, внимательно разглядывая Ханенко. – Кататься изволите?

– Да помилуйте! – возмутился помещик. – Не до развлечений мне.

– Наслышаны о ваших неприятностях. Что ж вы, батенька, хотели – половину губернии споили. Вот народишко и поднялся на дыбы.

Глаза Ханенко забегали, потом налились кровью, и он сжал кулаки. Миклашевский же продолжал:

– Торговали бы маслом да молоком, и проблем бы у вас не было.

– Милостивый государь! – раздраженно проговорил Ханенко. – Позвольте вам дать совет: не суйте свой нос в чужие дела!

– Ну, как хотите.

Резко открыв дверь, Ханенко вошел внутрь.

Широкоплечий, приземистый, страдающий одышкой исправник сидел за большим столом и пил воду из глиняной кружки.

– Спивается народ! – с укором промолвил он, тяжело дыша.

– Да и черт с ним. Тебе-то какое дело до народа? Казну государеву наполнять нужно, а народ никуда не денется. Вон на Крымской войне сколько людей погубили, от водки столько и за десять лет не умрет.

– Так-то оно верно, но не по-христиански.

– На вот тебе, Федор Петрович, подарочек, – с ухмылкой произнес Ханенко и сунул в руки тому сверток с ассигнациями, завернутый в холщовую тряпицу.

– Благодарствую, Иван Николаевич! – бодро вскочил исправник и крепко сжал руку помещику.

4

Анна долго сидела на лавке, прикрыв глаза, думала она про сыновей, про снох, про внуков. Потом медленно поднялась и подошла к киоту. Она молилась и просила Богородицу, чтобы наставила их на путь истинный, не дала сотворить плохое. Просила поспособствовать в том, чтобы сыновья и снохи меж собой не ругались, а еще – в том, чтобы все труды, на которые они с Харитоном жизнь положили, не пошли прахом, а наоборот, приумножились.

Какие еще могут быть думы у матери?

Скрипнула дверь. Вошел Харитон, держа в руках уздечку.

– Ума не приложу, что с ним делать? Я его ругал, Василий бранился с ним, на сходе выпороли прилюдно. Ничего не понимает… – горько вздохнул он.

Анна вздохнула так же тяжело, но попыталась утешить мужа:

– Ну не все у нас плохо. Старший-то сын работящий, хозяйство на нем держится, Иван от него не отстает. Вот младший попал в лапы сатаны, и ничего с ним сделать не можем.

Она скорбно покачала головой, в недоумении развела руками и села на лавку.

Лицо Харитона приняло озабоченное выражение.

– Да, женушка, – он сглотнул слюну, чтобы смочить возникший ком в горле. – На все божья воля. Родила их одна мать, росли в одной семье, да вот только в одних детях находим утешение, а в других – печаль.

– Да, распустился сынок.

По лицу Харитона покатилась слеза, он хотел что-то сказать, но только опустил глаза в пол и вышел из хаты. Постоял еще некоторое время за дверью, покачал в раздумье головой и проговорил:

– Не теряй меня, Аннушка, пойду я к богомолу, надо мне шкуры овечьи, как-то спихнуть.

– Дома ли хозяин? – спросил Харитон, войдя во двор к Федору Сковпню.

– Пречистая Дева Мария! – всплеснув руками, от неожиданности вскрикнула Ефросинья. – Максимка, зови отца, скажи, сусед дядька Харитон пришел.

Максим железным резцом вытачивал круглую чашку из липовой заготовки. Младший брат Антон вертел колесо, приводя в движение болванку. За ним внимательно наблюдал сын Максима – Гришка. Они всей семьей делали посуду: чашки, плошки, блюда. Работать на таком станке много сил и смекалки надо.

Здесь же Ефросинья красила изделия. Это была невысокая худая женщина с черными как смоль волосами, которые она укрывала платком. Рукава ее полотняного платья обычно были закатаны до локтей, обнажая узловатые руки с синими жгутами вен. Эти руки и кистью ловко орудовали, и младенцев укачивали…

Заметив пришедшего, Максим остановил станок, поздоровался и вмиг скрылся за углом дома.

– Кого там нелегкая принесла? – донесся тут же раздраженный голос Федора.

Сын приглушенным голосом пытался ему что-то объяснить.

Вскоре из-за угла показался сам хозяин.

– Кажись, ты на ярмарку собираешься? – спросил Харитон.

– Кто ж табе уже донес? – насупив брови и глядя исподлобья, отозвался Федор. А оглянувшись на станок, сварливо сказал: – Сын, ты почему болванку криво зажал?

– Сейчас, тятя, поправлю, – отозвался Максим.

– Ну вот что с ним делать, хоть кол ему на голове теши, все по-своему норовит сделать!

Было в Федоре что-то раздражающее, неспокойное, он то и дело нервно теребил свою рыжую с проседью бороденку, хмурил брови.

– Уж коли ты в Стародуб едешь посуду свою продавать, просьба у меня к тебе будет, – сказал Харитон.

– Какая?

– Возьми мои овечьи шкуры, там попутно их и продашь. А то я их еще по зиме выделал. Не пропали бы…

– А много ли их у табе?

– Да две всего.

– Ну, двух-то я соглашусь отвезти. Только я в Клинцы поеду.

– Зачем так далеко? В два раза дальше. Там что, ярмарка другая?

– Ярмарка, может, и такая же, только мне в Клинцы надобно.

– Ну, считай, сговорились, – с легкой усмешкой заключил Харитон.

Федор отстранился от станка и повернулся к соседу.

– Сказано в Писании: всяк человек человеку помогать должен. И господь нас к этому призывает. Но с бритобородым и со всяким табашником дружить не буду. Хоть ты и щепотник, табе я уважаю, тащи свои шкуры.

Со скрипом открылась дверь хаты, в проеме показалась Мария и поставила на крыльцо полное ведро помоев.

– Максим! – громко крикнула она. – Вылей ведро в огород.

Но муж не торопился и пытался выровнять заготовку в станке.

Из хаты донесся громкий плач ребенка.

– Чаго стоишь? – набросился на него отец. – Помоги ей, отнеси ведро.

Максим, инстинктивно вобрав голову в плечи, одним прыжком очутился возле крыльца. Схватив ведро, убежал в огород.

В добром настроении Харитон шел домой. Он тоже делал посуду, но из глины на гончарном круге, а после обжигал в печи. Делал обычно летом, чтобы на весь год хватило. Посуда из глины хрупкая – то миска по неосторожности разобьется, то кринка треснет. Из выделанных шкур он шил полушубки для семьи, но сейчас завалялись две шкуры; одежда на зиму хоть и не у всех есть, а продать шкуры в самый раз будет. Часть податей оплатить можно.

По дороге присел на лавку к Терещенко.

– Ты что, не знаешь, зачем он в Клинцы ездит? – удивился Василий.

– Нет. Не ведаю.

– Там, где-то в тайной типографии, старопечатные раскольничьи книги делают. Они запрещены нашей церковью и царем-батюшкой. Так он их сюда привозит и по всей округе раздает. Ежели урядник дознается, враз богомола в Сибирь сошлют. Уж я не знаю, какую деньгу ему за это платят, но уже много лет по несколько раз в год он туда исправно ездит.

Ты тока никому. А то пропадет богомол.

– Могила, – перекрестился Харитон.

5

Через неделю исправник вместе с казачьим старшиной Василием Хламом обязали голову казачьей общины села Дареевска собрать сход.

В этот раз собрались не только казаки, но и их жены в новых нарядных сарафанах, дети, крестьяне. Все жители столпились у шинка. К людям обратился исправник. На нем был белый китель, который плотно облегал его большой живот. Рядом стояли двое полицейских и становой пристав. Исправник заметно нервничал, то и дело хватаясь рукой за шашку, висевшую на боку. Его раздражало, что казаки и холопы пытаются бунтовать.

– Уважаемый сход, по распоряжению Министерства внутренних дел и Министерства финансов Его Императорского Величества в империи введен запрет на трезвость. И мне, как представителю власти, предписано не допускать создания обществ трезвости.

– Так мы его уже организовали, – насторожился Долгаль, ничего не понимая. – И приговор подписали всем селом. Наш местный священник стоит во главе общества.

– А тебе кто полномочия давал? – грозно спросил его Хлам.

– Так не о себе забочусь, – спокойно ответил Долгаль.

Лицо исправника вспыхнуло кумачом, пухлые губы задрожали, недобро глянув в сторону Долгаля, он загорланил:

– А уже существующие приговоры общественных сходов о воздержании от вина уничтожить и впредь не допускать подобных действий. Уведомить вас об этом просил наш губернатор, и я исполняю его волю.

– Как так? – возмутился Долгаль. – Мы чего, теперь должны свой приговор отменять? Против церкви идти? Должны спиваться в угоду панам, а чем подати государю платить будем?

– Чем платили, тем и будете, – громко топнув сапогом о землю, закричал исправник.

– Но…

– Молчать! – оборвал исправник. Шея его напряглась, глаза выкатились из орбит, он рванулся вперед, глотнул воздуха и дико захрипел: – Вы что, против государя бунтовать вздумали? Да за такие разговоры я вас в кандалы да в Сибирь по этапу отправлю! А на попа вашего донесем куда следует, пусть там с ним разбираются, – он пыхтел и брезгливо морщился, зло глядя на толпу. – И чтобы больше никаких призывов к трезвости я не слышал. Всем понятно?

– Нет! – закричал Кириенко. – Непонятно! – подняв голову, он смотрел прямо в глаза исправнику. – На батюшку туда жаловаться будете? – и он поднял указательный палец высоко в небо.

– А ты не умничай тут, – встрял в разговор казачий старшина. – Не надо на свой хребет беду кликать. Закон, он на то и писан, чтобы все его выполняли. Уразумел? Я еще тут разберусь с вами за это самоуправство.

Вдруг наступила тишина. Стало слышно, как высоко в небе запел жаворонок. Исправник, сняв фуражку, белоснежным платком вытер пот с бритой головы. Рубинштейн стрелял глазами то на исправника, то в сторону толпы, где стоял Харитон, нервно теребя в руках носовой платок и ожидая, чем все закончится.

– Негоже так вести себя с народом, рот затыкать, – нарушил молчание Григорий Долгаль. – Мы отказываемся ходить в шинок и платить деньги за водку.

– Не дозволю! – еще раз топнул сапогом о пыльную землю исправник и схватился за рукоять шашки.

– Ах так! – громко крикнул Харитон, призывая к действию. – Станичники! Айда шинок громить! Избавимся от этой заразы раз и навсегда!

– Сперва шинки побьем, а потом до панов доберемся! – поддержал Руденко.

Дружная толпа казаков зашумела, забурлила и с криками, оттеснив исправника с охраной, бросилась к шинку.

– Не дам! – завизжал Давид Карлович, отступая назад под давлением народа, расставив в стороны худые руки, будто пытаясь защитить дверь в шинок.

– Ишь ты! Как панское добро охраняет, – уничтожающе глянул на него Харитон и с размаху выбил дверь ногой.

– Куда? – неистовым голосом закричал исправник. – Назад всем! Стрелять буду!

Но казаков было уже не остановить. Они разбили винные прилавки и стеклянные бутыли, вылили водку. Полицейские тщетно пытались утихомирить бунтующих. Восставшие отобрали у них револьверы. Исправник с полицейскими и казачьей старшиной поспешно убежали к бричке и укатили прочь от смуты.

Лишь только выехали из села, лошади перешли на шаг.

– Ладно! – сказал исправник, поправляя фуражку. – Я им еще покажу! Я их научу уважать власть! Ежели добром не слушают, послушаются силы. Завтра же вызову войско. Враз с бунтовщиками разберется!

– Федор Петрович, может, не надо к военным обращаться? – возразил Василий Хлам. – Лучше я сам с ними поговорю, все-таки наши казачки, родные. Вдруг стрельба начнется?

Исправник недовольно поморщился, посмотрел на Хлама злыми глазами, тяжело задышал:

– Вот оно как! Распустились твои казачки, уже и царь им не указ, и губернатор. Что ж ты сегодня с ними не разговаривал? Да они тебя и слушать не стали бы, как и меня, да и не будут.

Старшина нахмурился, поднял глаза на исправника:

– Казачки намыкались от забот и нищеты, кое-как концы с концами сводят, а тут еще и шинки в селе поставили. Вот и поднялись супротив пьянства. Жалко хлопцев.

– Да и черт с ними, сами виноваты, – скрипнув зубами, заорал исправник. – Если мы сейчас их не побьем, так и до народного гнева недалеко. Видит бог, не хотел я крови, но и бунта не потерплю! Чтоб другим неповадно было.