Владимир Троекуров
Жизнь как она есть. Объяснение в любви

В том мука моя и счастье: страдать от этого невыполнимого желания, испытывать наслаждение от его призрачного воплощения, пропадать без тебя, мутиться рассудком от первого после разлуки поцелуя, быть вместе и все же неслиянно поврозь и до сумасшествия бояться потерять, потерять навсегда, безнадежно и безвозвратно…

Целую, целую, целую… Горячечно и сумбурно в воспаленном воображении, страстно и нежно – наяву. Обнимаю, ласкаю и люблю, люблю безумно. Как пес. Как раб. Как господин. Валяясь в ногах и снисходительно улыбаясь. Иронизируя и глотая слезы. Раздражаясь и унижаясь. Упрекая и каясь, каясь, каясь в неведомой вселенской вине и мелочной повседневности…

Я, верно, болен. Неизлечимо. Быть может, смертельно. Тобой, одной тобой. Твоей ласковой улыбкой. Взглядом нежным и лукавым. Слезой из чистых озерных глаз. Маленькой белой ладошкой… Всем твоим существом… Но лекарства не ищу и молюсь лишь о тебе…»

Да, чувства, чувства… Они поженились поздно. Обоим было под тридцать. Если не принимать всерьез «идеальную» влюбленность Бориса в детстве и юности, то до Светланы он по-настоящему никого не любил. У него даже никогда не было своей девушки. Поэтому в минуты семейного мира и покоя он шутя говорил Светлане:

– Ты должна мне все прощать. Я ждал тебя двадцать пять лет. Долгих двадцать пять лет одиночного заключения…

– Что, прямо с раннего детства? – иронизировала Светлана улыбаясь.

– С рождения, – серьезно отвечал он.

А прощать было что. Поручик Порох из знаменитого романа Федора Михайловича³ по сравнению с Борисом был бочонком отсырелого серого порошка, который погубил русскую эскадру в Цусимском проливе. Зато Борис взрывался часто и мощно. Светлана, конечно, была женщиной не робкого десятка, с твердым решительным характером. В некотором смысле кремень. Так что искры между ними летали часто и густо. Борис в гневе бывал грозен, распаляясь до ярости. Светлана была умнее, терпеливее, хотя тоже иногда не выдерживала и могла грохнуть об стол стеклянную банку так, что стекло мелкими брызгами пролетало, «как пули у виска» Бориса. Казалось, что после такой бурной ссоры все доброе, хрупкое, нежное в их душах должно быть выжжено огнем взаимной неприязни, дошедшей до открытой ненависти. И выжженная земля души уже не сможет родить ничего похожего на нежность…

Однако загадочна человеческая душа. Любовь почему-то сменяется ненавистью, а ненависть – любовью. И то, и другое уживается в одном сердце. Ширóко, слишком ширóко человеческое сердце… Через некоторое время после ссоры Борис почти всегда извинялся и признавал свою вину. Светлана брала его своей слабостью. Осознанно или неосознанно, но от ссоры у нее развивалось какое-то недомогание… Борису становилось ее жалко, и он иногда, правда без искреннего душевного раскаяния, извинялся перед ней, стараясь поскорее вернуть мир в их отношения. Лишь бы у нее перестала болеть голова. Если она лежала на диване, он становился рядом на колени, брал в свои ладони ее руку и целовал, целовал и шептал свои извинения и просьбы простить, а она в ответ сердито молчала с каменным лицом. Часто в покаянное чувство она приводила его разумными доводами. Увидев ситуацию ее глазами, он стихал, начинал стыдиться собственного эгоизма и просил у нее прощения. Но ведь прошлого не изменишь, сказанного не вернешь. «В гневе правды не сотворишь»…

Сердечное устремление Бориса к полноте бытия, некогда утраченного человечеством вследствие разделения полов, овеществлялось для него в их близости со Светланой. Взаимное притяжение двух любящих сердец продолжалось в попытке соединения тел, остававшихся все так же раздельными и неслиянными. Жар сердец постепенно разогревал их, и нарастающая мука никак не преодолеваемой расколотости их совместно-раздельного сосуществования на своем едва выносимом пике разрешалась наконец кратким мигом блаженства, который дарил им чувство единения, ощущение разрушенного средостения телесных оболочек, отделяющих одну любящую душу от другой. Трепетная до боязни нежность и взаимная благодарность друг другу за пережитый миг единства продлевали его на какое-то время, пока они, уставшие от нежности и ласки не погружались в сон, в котором исчезали и растворялись все мысли и чувства…

Но на следующий день казавшееся накануне нерушимым достигнутое наконец единство распадалось от неосторожного слова, показавшегося обидным тона, несогласия одного с желанием или мнением другого, что приводило их отношения к катастрофе. Память о пережитом блаженстве единения и полнейшей взаимной гармонии всех личных устремлений двоих делали любой их разлад резким и глубоким, как пропасть, как изгнание из рая сладости в ад разделения и противоборства двух воль в одном теле.

Каждый чувствовал себя обманутым и был оскорблен этим обманом до сокровеннейших глубин сердца. Светлана обижалась на Бориса, упрекала его в лицемерной любви, в которой-де не было к ней никакого другого чувства, кроме плотского. Борис же был одновременно и смущен, и раздосадован. Он не понимал своей повышенной раздражительности, корил себя за нее и в то же время досадовал на обидчивость Светланы, на ее по видимости справедливые, но по сути ложные упреки, потому что знал и чувствовал в себе не только телесное, но и глубинное влечение всего своего существа к ней как к олицетворенному восполнению остро ощущаемой им ущербности своего отдельного бытия. И эта внешняя справедливость упреков ему, и глубинная неправда ее жестоких обвинений еще больше раздирали его душу и отдаляли обоих от примирения.

Так повторялось раз за разом. Светлана даже стала избегать близости, как наученный горьким опытом человек избегает лучшего – врага хорошего. Подчеркнуто нейтральные отношения и холодный мир с Борисом она считала за большее благо, чем острая взаимная обида, которой приходилось платить за миг блаженства. Враждебную холодность и отчужденность Светланы Борис еще мог переносить днем, но ночью они превращались для него в бесконечную бессонную пытку. Жилищные условия не позволяли им такую роскошь, как раздельный сон. Несмотря ни на какие ссоры, они были просто обречены спать в одной постели. И потому душевная отстраненность Светланы, и близость ее тела изводили Бориса, так что он действительно забывал обо всем высоком и только весь горел от вожделения, толкавшего его на бессмысленные и обреченные на провал попытки близости.

Однако Светлана любила Бориса и, как бы ни была сердита на него, как бы ни желала отомстить за обиду, сама тяготилась холодностью и отчуждением, а потому прощала его, и взаимность чувства и влечения друг к другу возвращались, чтобы опять подвергнуть испытанию их отношения… «О, злее зла зло это!..»

Новые разлуки

Жизнь Светланы и Бориса, однажды начавшись встречами и расставаниями, так уже и продолжалась. Имея родных в разных городах и не имея денег на семейный отдых, они были обречены на ежегодные разлуки. Пока сын был маленьким и Светлана была в отпуске по уходу, каждый год она уезжала с ним на все лето к своим в Киев, а Борис оставался один в Москве ждать, пока не подходил его очередной отпуск, и тогда он приезжал к ним. Говорят, что отдых – это смена обстановки и новые впечатления. И действительно, летом московскую «коммуналку» с его родителями они меняли на киевскую «коммуналку» с ее родителями. Правда, впечатления от общения с родственниками были очень похожи с той только разницей, что в Киеве они со Светланой менялись местами и там между родными и супругом разрывалась она.

Пока Борис ждал своего отпуска, он оставался один в полупустой квартире. Одиночество, существование в урезанном виде, без лучшей части своего существа, больше походило на затянувшуюся агонию, чем на жизнь. Борис тосковал, сочинял печальные стихи и длинные грустные письма. И жил воспоминаниями…

«Я смотрю на твои фотографии, – писал он ей, – точнее, на те, где есть ты, и вижу только тебя, тебя одну. На тех, где мы уже вместе (хотя меня и нет в кадре), – ты такая родная и знакомая, а там, где ты еще «до меня»… я не могу преодолеть незримый барьер между нами… там ты другая, чужая… У тебя удивительный разрез глаз, не славянский, но чарующе прекрасный.

А какой счастливой ты была в день свадьбы!.. каким волшебством до сих пор веет от тех фотографий. Я смотрю, смотрю, смотрю…

Позвонить тебе? Попросить, чтобы ты сказала мне: “Я тебя люблю”? Услышать твой нежный голос? Быть может, он спасет меня… Только твоя любовь привязывает меня к этому миру, только ты… Мне страшно потерять тебя, я не мыслю себя без тебя, и сейчас в разлуке я сам не свой, не нахожу себе места… Что это за странный мир, где надо надрезать целое, чтобы вновь ощутить боль, и где непременно надо так делать?!. Чувства, которые испытываешь в разлуке, – это живая вода, воскрешающая в первозданном виде то, что неприметно умерщвляет быт со всеми своими неурядицами…

Мне плохо без тебя. Я тоскую. Я люблю…»

Как-то раз он встречал ее на вокзале в Москве. Пока они не поженились, Светлана очень редко приезжала к Борису, чаще он к ней. Но в тот раз была ее очередь. Поезд приходил рано. Платформу и железнодорожные пути покрывал молочный туман. Было удивительно тихо и пустынно. Как будто это был не столичный вокзал, куда ежедневно приезжают тысячи людей, а уединенное место встречи двух влюбленных. Репродуктор казенным женским голосом объявил о прибытии поезда. Борис вышел на платформу и медленно пошел сквозь туман навстречу еще невидимому составу. Он был один. Перед ним пустая платформа. Туман. И ожидание встречи с любимой. Все было как в кино. Борис был уверен, что в жизни так не бывает. Для съемок можно организовать что угодно. Но здесь, в реальной жизни многомиллионной Москвы, на людном вокзале оказаться в одиночестве было невероятно… И необходимо. Сейчас в этом мире для него не существовал никто, кроме нее. Только он и она. Она и он. И туман, который, разделяя, соединял их белесой дымкой. По ту сторону дымки в душном купе медленно ползущего по привокзальным путям поезда томилась от ожидания она. По эту сторону, на платформе, один на один с туманом и мыслями о ней ждал ее он. «О, светло светлая и красно украшенная земля Русская… Словно о тебе, свет мой Светлана, писал древнерусский летописец. Как радуется добрый муж встрече с любимой, так радуется переписчик окончанию работы над книгой. Так радуется и моя душа встрече с тобой. Подходит к концу писание нескончаемого письма разлуки, чтобы говорить мне с тобой не чернилами, а лицом к лицу и устами к устам. Радуйся, светло светлая Светлана моя…»

Глава 3
Вера

Рече безумен в сердцы своем: несть Бог ⁴.

Пс. 13: 1

Веровати же подобает приходящему к Богу, яко есть, и взыскающим Его мздовоздатель бывает ⁵.

Евр. 11: 6

Борис был бесконечно благодарен Светлане за разорванный круг своего одиночества, за любовь, нежность и тепло. Она была удивительным человеком, словно созданным именно для него. Наверное, только она могла терпеть все его недостатки, душевные метания, поиски, разочарования…

Когда они познакомились, Борис считал, что любовь двоих, это восполнение до полноты единства ущербного одиночества каждого человека, и есть предел человеческого счастья. Но довольно скоро после свадьбы он стал замечать, что этого мало. Да, они теперь вместе идут по жизненному пути, и это делает их сильнее, потому что каждый поддерживает другого, когда тому плохо и тяжело. Но надо же знать цель! Куда им идти? И зачем? Чему учить сына? Как отвечать на его вопросы о жизни? Призрак мармеладовской безысходной мудрости опять встал перед ним.

«Казалось бы, как прекрасна жизнь, – думал иногда Борис. – Ну все есть: работа, друзья, любимая, которая любит меня, чудака неприкаянного, и чему я поверить до сих пор не могу, а если верю, то не понимаю за что, почему, как так случилось. Сын растет… Но все равно не хватает чего-то, а чего – не знаю! И такая безнадежность во всем… Нет исхода. Нету, нету. Не нащупать, не наткнуться на него…»

Первое время после переезда Светланы в Москву она старалась как можно больше говорить с ним: о своих поездках и впечатлениях от экскурсий, о кино, литературе, живописи, о своих родственниках, о своем детстве, о моде, погоде… Молчание пугало ее. Ей казалось, что в безмолвии их взаимное чувство охладевает и ему грозит исчезновение. А Бориса утомляло ее стремление говорить обо всем, что попалось на глаза на прогулке, что вдруг вспомнилось… Гуляя вместе с ней в парке, он брал ее за руку и мягко просил: «Света, нам хорошо вдвоем. Мы наконец вместе. Давай просто помолчим…» Она умолкала, но ненадолго.

Как-то Борис не выдержал ее щебетания и повторяющихся воспоминаний и с мукой в голосе, словно внутренне морщась от боли, попросил: «Не говори со мной на бытовые темы…» Это не было снобизмом или нарочитым подражанием Блоку, хотя Борис и был очень восприимчив к прочитанному. В тот момент его просьба была следствием непреходящей внутренней муки, безуспешных усилий освободиться от страдания и найти ответ на вопрос, который заведомо не имел для него положительного решения. Он искал истину и справедливость и не находил их в окружающем мире.

В отличие от булгаковского Иешуа Га-Ноцри, Борис не верил, что царство истины когда-либо настанет. Оно никогда не наступит, потому что человек боится своих страданий и смерти и посылает на них другого вместо себя. И зло это вечно и бесконечно. И смерть Христа была бесполезна, потому что Он умер на кресте, а мир не изменился. И вокруг и всюду осталось то же «царство кесаря», царство жестокости и несправедливости, и нет ему конца… «О, злее зла зло это!»

Откуда все взялось?

Когда-то в раннем, еще детсадовском детстве Борька озадачил мать вопросом:

– Мама, а откуда мы все взялись?

– Я родила тебя, Боренька, а меня моя мама, твоя бабушка, а бабушку ее мама… Так и все люди на Земле рождались.

– А самые первые люди откуда взялись?

– Они постепенно из обезьян образовались.

– А обезьяны откуда?

– Тоже из каких-то других животных.

– А эти животные откуда?

– Они из неживой природы в процессе эволюции материи на Земле.

– А Земля откуда взялась? – не унимался Борька.

– Земля вместе с Солнечной системой образовалась в космосе… Из космического вещества, что ли, – неуверенно пересказывала ему мать услышанное когда-то в деревенской школе, а может, от мужа или на коммунальной кухне. – Наша Земля и другие планеты вращаются в этом космосе вокруг Солнца…

То было время космического бума. В космос улетали один за другим советские космонавты – Гагарин, Титов, Николаев, Попович, Быковский, Терешкова… В полунищей стране, еще недавно пережившей страшную войну, царила эйфория от достижений советской науки и техники. Все рассуждали о полетах в околоземном пространстве, о Вселенной… Космонавты были героями высочайшего разряда, с которыми не мог сравниться никто другой, не летавший в космос…

Борька представлял его себе как огромную черную бездну со светлячками звезд и шарами планет, которые крутились вокруг Солнца.

– А космос этот, в котором Земля наша и Солнце, он откуда взялся? – настаивал Борька.

Но на этом познания матери закончились, и она в недоумении проговорила:

– Это уж я не знаю, Боря. Спроси у папы.

Отец сказал Борьке, что космос ниоткуда не взялся, а был всегда, то есть вечно, и сам он бесконечен. Но что это значит – объяснить не смог. А может, Борька не понял. Но ему очень хотелось докопаться до начала всего. Представление о бесконечности, как ни странно, у Борьки было. Он ее видел своими глазами на картонной коробке с кукурузными хлопьями. Там была изображена девочка, играющая с собачкой. В поднятой руке она держала такую же коробку, на которой была изображена та же девочка и та же собачка. И та девочка тоже держала коробку с нарисованной девочкой и собачкой… Картинки все уменьшались и уменьшались, пока на них уже ничего нельзя было разобрать, но было понятно, что конца им нет. Борька много раз в недоумении разглядывал такие коробки. Он пытался представить себе, как долго может продолжаться этот ряд одинаковых пропорционально уменьшающихся рисунков, и от невозможности его закончить Борьке становилось жутко, он поспешно отворачивался и уходил к своим игрушкам.

Если черный космос так же бесконечен, то ему нет конца, и его тьма простирается куда-то далеко-далеко. Но должен же он откуда-то взяться, как ряд картинок начинается с первого рисунка на этой коробке. Кто-то же его нарисовал…

В то время споров про Бога в их семье Борис не помнил, но, видимо, ему все же говорили, что Бога нет и космонавты «на небе» Его не видели. Потому что, когда однажды маленький Борька в доме бабушки обратил внимание на темный лик Спасителя в «красном углу», то неожиданно для всех показал на Него пальцем и радостно крикнул:

– А говорили, что Бога нет. Вот Он, Бог-то…

Бабушка довольно закивала головой, вероятно, видя в этом подтверждение слов о том, что устами младенцев глаголет истина. Партийный отец смущенно улыбался, как бы говоря этим: что, мол, взять с несмышленыша, все дети верят в сказки…

Общее воспитание Бориса было советским, то есть атеистическим. В детском саду у них, кроме забавной рыжей белки в большой клетке, бешено вращавшей свое колесо, и аквариума с рыбками, на видном месте висел большой портрет лысого дяди с маленькой бородкой и серьезными глазами, устремленными в светлое будущее человечества. Они учили стихи про Красную площадь и дедушку Ленина с портрета. В его школе, как и везде, стоял стандартный, под белый мрамор, гальванический бюст вождя с перьевой ручкой в руке, застывшей на листе невидимой бумаги. Все ученики были «верными ленинцами». Младшие носили красные октябрятские звезды с пухлым детским личиком вождя, обрамленным длинными вьющимися волосами, разбивались на «звездочки», которые соревновались в успеваемости, сборе макулатуры и прочих добрых делах. Средние, пионеры, носили галстуки цвета алой крови рабочего класса, к борьбе за дело которого они были «всегда готовы». Профиль вождя на их краснозвездных значках почему-то был охвачен языками пламени. Старшие, даже двоечники, были сплошь комсомольцами. На их знаменах и значках был тот же вездесущий ленинский профиль… До Бога ли тут было! Учителя формировали у них научный взгляд на мир так мощно и всесторонне, что дети выходили из школы в полном убеждении, что все тайны мира им уже открыты, а потому «бог» является излишней гипотезой, в которой научное мировоззрение для объяснения окружающей действительности не нуждается…

Странный атеист

Борис был не обычным атеистом. В его спорах с верующими был какой-то внутренний надрыв, словно он возражал не их доводам, а высказывал собственные сомнения, приводил свои причины невозможности принять их истину. От этого он горячился, говорил нервно, раздраженно и тем обижал собеседников. Однажды на дне рождения в компании друзей он набросился на единственную фразу скромной девушки, осмелившейся сослаться на мнение каких-то ученых о достоверности приводимых в Библии фактов. Борис гневно вывалил на нее все «несообразности», «ошибки», «подмены» и «подтасовки» Библии, о которых вычитал в атеистических изданиях, свято веря их авторам и приводимым ими аргументам. Девушка молча выслушала его, а потом незаметно ушла. Когда Борис обнаружил ее отсутствие, то был озадачен и смущен чувством вины перед ней. Он спросил ее подругу о причинах ухода: может быть, она обиделась на его резкость или ей просто было пора домой? И был очень удивлен, когда узнал, что девушка верующая и восприняла его слова как богохульство, а не как личную обиду. «Вроде молодая, интеллигентная, с высшим образованием… И верующая!..» – дивился Борис.

Тогда Борис еще не предполагал, что Кто-то премудро ведет его по жизни, расставляя на его пути вехи и знаки, которые он не видел, не замечал, принимал за случайные, ничего не значащие совпадения, а понял и осознал гораздо позднее, да и то, наверное, не все, но лишь то, что ему открылось…

Кирилловская церковь, XII век. Киев.

Вид на ктиторскую композицию и на изображения святых над нею

Считая себя атеистом, Борис в то же время неприметно для себя тянулся ко всему, что было связано с христианством. На всех прогулках по Москве и на экскурсиях в других городах его больше всего интересовали храмы, хотя и как памятники истории и культуры. Правда, в действующие он заходил очень редко и ненадолго. Его пугал их полумрак и какой-то особый запах, почему-то напоминавший о смерти. В храмах-музеях он с интересом рассматривал росписи, мозаики, пытаясь запомнить евангельские сюжеты, притчи, потому что прочитать само Евангелие было негде.

Кирилловская церковь, XII век. Киев.

Вид на ктиторскую композицию и на изображения святых над нею. Схема

Еще до встречи со Светланой Борис пару раз приезжал в Киев, знакомился с городом, ходил на Владимирскую горку с сохранившимся фундаментом древней Десятинной церкви, построенной когда-то Крестителем Руси, видел Золотые ворота, бывал в Софийском соборе, спускался в пещеры Киево-Печерской лавры (на тот момент музея), заходил во Владимирский собор (действующий уже тогда)…

В поисках других достопримечательностей он как-то забрел в музей «Кирилловская церковь» – памятник архитектуры двенадцатого века, как гласил о ней путеводитель. Когда он вошел туда, его встретила и до конца экскурсии сопровождала льющаяся из динамиков музыка. На Бориса, благоговевшего перед древней русской историей, храм произвел сильное впечатление живой памятью веков. На его стенах виднелись сохранившиеся фрески двенадцатого века, поздняя роспись девятнадцатого, иконостас работы М. Врубеля… Он долго ходил, разглядывая на стенах изображения, полустертые от времени и множества поновлений и реставраций, пока в одном месте не наткнулся на неясную фигуру, нимб которой был лишь прочерчен когда-то по сырой штукатурке и теперь остался совсем без красок.

Борис стоял и напряженно вглядывался в то место, где когда-то была полноценная фреска неизвестного ему святого, а теперь он лишь угадывал контуры и видел остатки сохранившихся красок… Словно из толщи веков проступал на древней стене чей-то лик, завораживая, приковывая к себе его внимание, призывая его куда-то, как звала и продолжающая звучать музыка – неизвестная, проникновенная…

Невзрачное неправильное пятно под узким зарешеченным окном в толстой стене храма…

Справа внизу – плечо в голубом и рука, простертая к святому. Слева чья-то обращенная к нему голова… Только контур по штукатурке. Без красок. В нимбе угадывается голова. Пятно лика в контуре темно-коричневых волос. Складки на лбу, переносица, левая бровь, прямой нос, чуть краснеющие губы, борода…

Стали видны зеленый карниз здания, когда-то темный, синий фон фрески. Царапины, трещинки. Следы отвалившегося левкаса. Темный контур вокруг желтовато-бурого нимба. Три черных кружка по сторонам от лица. Его овал, подбородок, губы, нос, тонкие ноздри, брови… Г л а з. Распахнутый настежь, открытый, честный, искренний. Провидящий глубь и суть. И рядом едва угадываемый другой. В з г л я д. Из немыслимого далека. Словно проступивший на древней стене под узким зарешеченным окном. В з г л я д. Оттуда – сюда. На меня и мое. И туда, за меня, на моих будущих потомков. На них и на их. На наше. В будущее. Сквозь годы и дни, через восемь веков. Через эпохи, пожары, войны, разрушения…

Он помнит древность. Походы половцев, усобицы князей, Батыя. Раскосые хищные глаза под мохнатыми шапками. Помнит ляхов и литовцев. Помнит Врубеля и Прахова. И новую Орду, испепелившую Русь, – фашизм. Бабий Яр, газовые камеры, печи крематориев… Он видит нас сейчас: экскурсии, туристов, зевак, реставраторов, ученых. Он видит их, наших потомков. Какие они, кто? Он видит и помнит всё вот уже восемьсот лет. Хотя и краски стерлись, и штукатурка осыпалась. Но глаза остались. Остался взгляд. Оттуда – сюда, на нас. И туда, на них, в будущее…

Борис стоял, смотрел, думал… К нему подошла группа туристов с экскурсоводом, женщиной средних лет, которая на ходу профессионально полуразвернулась к своим ведомым так, чтобы одновременно видеть их и иметь возможность указывать, куда и на что им смотреть. Вежливо попросив Бориса отойти в сторону, она привычно бойко заговорила, показывая авторучкой, изящно зажатой в тонких пальцах, на то самое «пятно», которое он рассматривал:

– Посмотрите, пожалуйста, сюда. Здесь мы с вами можем рассмотреть фрагменты фресковой композиции двенадцатого века. В центре композиции – крупная фигура; сохранилось изображение ее головы с кресчатым нимбом и распростертые над кем-то руки. Судя по кресчатому нимбу, изображен на фреске Иисус Христос. Под распростертыми руками справа заметен фрагмент нимба и верхняя часть головы, слева – часть руки, что-то подающей Иисусу, – вероятно, макет Кирилловской церкви. Несмотря на плохую сохранность, эти малочисленные фрагменты подсказывают нам, что перед нами ктиторская композиция: Иисус Христос с предстоящими. Трудно судить о том, кого благословляет Христос и кто подносит Ему макет собора. Единственно, что можно утверждать, – что это изображение двух святых. А теперь перейдем к следующей фреске.

Неизвестный святой. Фреска, XII век. Кирилловская церковь. Киев

Ангел, свивающий небо в свиток. Фреска, XII век. Кирилловская церковь. Киев

Панорамный вид интерьера Кирилловской церкви. Киев

Надгробный плач. М. А. Врубель, 1884 г. Кирилловская церковь. Киев

«Так вот оно что! – подумал Борис. – Значит, это не неизвестный святой, а Сам Христос. И это Его взгляд!..» Борис еще раз посмотрел на изображение под зарешеченным окном, сразу увидел Его глаза, и ему стало совсем не по себе от мысли, что этот взгляд на самом деле, наверное, ровесник и даже старше вечности…

* * *

Борис ходил по Кирилловской церкви, озираясь по сторонам, разглядывал фигуры апостолов, святых воинов, мучеников, пророков, столпников, пытаясь прочесть плохо различимые надписи. Рядом с нимбами часто встречалось непонятное ему слово «Агиос»⁶. В одном месте он узнал слово «логос». В другом – с трудом, путаясь и запинаясь, Борис разобрал целую фразу: «Страха несть в любви, но совершенна любы вон изгоняетъ страх»⁷. Смысл прочитанного поразил его, хотя и не был до конца ясен. Что имел в виду древний святой, Борис точно не знал, но его слова надолго запали в душу и потом иногда всплывали в памяти.

Блуждая по закоулкам большого храма, Борис наткнулся на полукруглую темную нишу с росписью на стене, которую подходившие с группами экскурсоводы называли «Надгробный плач» работы Михаила Врубеля. Поначалу Борису казалось, что художник выбрал неудачные пропорции фигур, особенно для лежащего во гробе Иисуса. Буро-зеленые тона производили необычное впечатление. Борис смотрел на Христа, лежащего в тесном гробу, слушал экскурсовода, который рассказывал о наскоро сделанном маслом на стене эскизе Врубеля, который ему потом не дали уже изменить, сочтя шедевром, о трудностях реставрации отслаивающейся краски и многое другое. Понемногу он проникся смыслом и настроением увиденного.

Распятие. Смерть. Снятие с креста. Положение во гроб. Оплакивание. Воскресение… Вот последний отрезок земного пути Иисуса, отраженный в иконостасах и росписях всех храмов. Но только здесь Борис увидел так крупно и близко безмолвный плач над гробом Того, Кто почему-то зовется Спасителем и Кто сошел с неба на землю, чтобы умереть, воскреснуть и опять уйти на небо, оставив нас страдать и умирать, покидать этот мир навсегда, исчезать в той пугающей неизвестности, откуда нет возврата. Зачем? В чем же тогда спасение? От чего?..