Владимир Троекуров
Жизнь как она есть. Объяснение в любви

«Смейся, паяц, над разбитой любовью…» Подлый герой-любовник, обманутая им, но преданная своему любимому девушка, решившаяся ценой своей жизни спасти его от смерти. Несчастный отец, мстящий за дочь светскому развратнику и по неведению сам убивающий ее… Эти трагедии слились с личной драмой Бориса, и потому все представление он сильно страдал. Для него это была самая мучительная и трагичная опера в мире. Иногда он украдкой взглядывал на напряженный профиль сидящей рядом Светланы. Лицо ее было строго и прекрасно. Знакомо и не знакомо. Рядом с ним была красивая, гордая, независимая девушка. Не чужая. Не своя… Разве не ее он любил, боготворил вот уже три года? Не ей посвятил свои самые проникновенные стихи, не ей писал рукой на бумаге и мысленно в уме бессчетные письма? Не о ней думал каждый день, каждую минуту их мучительно долгих разлук? Разве вся жизнь до того страшного мгновения у Казанского собора была не их общей жизнью, а нежность – не их взаимной нежностью? Разве не ее он целовал еще вчера? А что теперь? «Смейся, паяц, над разбитой любовью…»

Когда они вышли на улицу, шел сильный дождь, было холодно. По улицам текли широкие ручьи. Ноги Светланы и платье промокли, потому что их единственный зонтик плохо прикрывал двоих и почему-то на этот раз не сближал. Она отказалась от его пиджака, и Борис сильно переживал за нее, боясь, что она простудится. С тупой болью в душе он смотрел, как она в тонком светлом платьице, совсем не защищавшем ее от ветра и дождя, пыталась перепрыгивать через широкие лужи и быстрые ручьи, несущиеся вдоль тротуаров. Легкая, как светлое облачко в этом темном, сыром городе, окружившем ее промозглым мраком. Ни солнца, ни тепла. Только полутьма и холод… От невозможности взять под руку, обнять ставшую вдруг чужой Светлану, прикрыть ее собой от ветра и дождя и тем хоть как-то защитить от враждебной непогоды Борис испытывал мучительное бессилие. Это чувство смешалось в нем с тоской по утраченной радости взаимной любви, по погибшей надежде и постепенно перешло в омертвелое душевное оцепенение.

Они возвращались назад в электричке. Через какое-то время Светлана, поначалу отчужденно сидевшая рядом с Борисом, вдруг придвинулась к нему ближе, прижалась плечом и тихо прошептала:

– Прости меня, Боря. Я сказала тебе неправду.

– Почему? – спросил он мертвым голосом.

– Мне надо было тебе отомстить…

– Зачем? – задал он вопрос без всякого интереса.

– Иначе я не смогла бы тебя простить…

Борис промолчал. Когда они вышли из электрички, было поздно, но светло: Светлана привезла его в Ленинград на белые ночи. Дождь прекратился. Ветер разогнал тучи, и вокруг развиднелось. Они шли от станции к гостинице по мокрой растрескавшейся асфальтовой дорожке.

– Ты сам во всем виноват, – торопливо оправдывалась она. – Почему ты не пошел в загс? Я уже обо всем договорилась, чтобы мы не ждали три месяца, поскольку ты иногородний, а только один. Мне перед людьми неудобно…

– Я тебе уже все объяснил в письме, – обреченным безжизненным голосом ответил он ей.

Жизнь почему-то не хотела к нему возвращаться. Он двигался как бездушный робот. Внутри была пустота. «Вот так, любя, мы убиваем друг друга. Эх, Света, Света… Конечно, я тебя прощаю. Конечно, сам виноват… Но как мне теперь воскреснуть из этой смерти? О, злее зла зло это…»

Теперь по городу на Неве бродил лишь призрак прежнего Бориса – бездушный клон того, кто умер у Казанского собора, сраженный словом, которым душа, как сущность словесная, не только питается, но и убивается.

Он вяло ходил за Светланой по улицам и проспектам, по залам Эрмитажа и Русского музея. Переходил из зала в зал, как все смотрел по сторонам, но чувствовал себя гостем на чужом празднике. Светлана пыталась его растормошить: оживленно щебетала, хватала за руку, подводила к картинам и экспонатам, что-то рассказывала… Борис делал вид, что заинтересован, но внутренне был безразличен. Душевное оцепенение не проходило. На Светлану он не сердился, но и прежнего восторга, тепла и нежности в душе уже не было. Казалось, что они никогда к нему не вернутся. Все осталось там, в скверике между двумя бронзовыми маршалами, где у колоннады Казанского собора смертельным выстрелом раздались ее слова: «…не выйду за тебя…». Револьвер не понадобился. Душа сама помертвела, как усохшее древо, и жизнь оставила Бориса. Светлана больше не манила его к себе с той непреодолимой силой, как еще совсем недавно. Древесная труха безразлична к магниту, мертвым нет дела до живых…

Светлана была удивлена и даже обеспокоена, хотя и умело скрывала это за оживленностью. Она не ожидала, что Борис так сильно переменится. Неужели она переборщила? Ходит как в воду опущенный. Вымученно улыбается, пытается показать веселость, а глаза как неживые, с прежней непонятной тоской… Когда она тогда ждала его у телефонной будки, ей вдруг стало так досадно, что вот Борис обменивается любезностями с чужой женой, в то время как она – обманутая невеста – должна ждать его возвращения как очередной милости. Опять подстраиваться под его настроение, его планы… То он не мог пойти в загс, теперь ему понадобилось срочно звонить в Москву и ради этого бросить ее одну на улице в чужом городе. Тоже мне кавалер! С одной гуляет по Ленинграду, а мыслями с другой в Москве! У той свой муж есть, так нет же, еще и от чужого жениха поздравления подавай! А она-то опять уши развесила, поверила, что кроме нее Борису никого не надо…

Прежняя обида с новой силой пробудилась в душе Светланы, ожесточила ее сердце, и потому она встретила его так холодно и отчужденно и сказала те жестокие слова. А разве ей было не больно, когда он бросил ее, можно сказать, у порога загса и уехал, ничего не объяснив? Разве намерение расписаться было не их общим решением? Разве она не страдала все эти бесконечные дни до его приезда? Не мучилась от неизвестности? Это в Ленинграде он такой влюбленный, проходу не дает. А раньше, о чем думал? О своей свободе? Ну, вот пусть ее и получит…

Теперь же ей стало его жалко. Отомстив, она отошла душой, размякла, ожесточение сменилось нежностью: «Какой он все же у меня непутевый: и любит, и мучит – и меня, и себя. Будет когда-нибудь этому конец или нет?..»

Перед самым возвращением в Киев Светлана повела Бориса смотреть ночной город. Немножко подремав после ужина в гостинице, они вечером выехали из Петергофа в Ленинград смотреть белую ночь. Вначале они долго ждали начала развода мостов. Съемочная группа Ленинградского телевидения, снимавшая здесь сюжет для новостей, собрала вокруг себя довольно приличную толпу. Осветители примеряли и опробовали юпитеры, подсвечивающие темную громаду моста. Очень гордый собой и своей профессией телеоператор, ожидая начала съемки, с видимым удовольствием отвечал на вопросы любопытных о телекамере и способах ведения съемки.

Дождавшись, наконец, развода моста и посмотрев, как по невскому фарватеру между двумя задранными вверх половинами взломанного мостового полотна пошли тяжелые баржи и морские суда, Борис и Светлана отправились бродить по ночным улицам. С погодой им повезло: было светло как днем, тепло, сухо и даже не пасмурно. Вместе с дневным шумом и суетой город словно сбросил с себя все лишнее: снующую толпу людей, неповоротливый и медлительный общественный транспорт – звенящие и дребезжащие стеклами трамваи, гудящие электромоторами усатые троллейбусы, натужно ревущие автобусы…

Ленинград стоял умытый вечерней свежестью, являя кристально ясную архитектуру бывшей столицы империи. На улице Росси Борису и Светлане встретилась одинокая патрульная машина с четырьмя милиционерами. Она медленно ехала им навстречу, демонстрируя заботу об общественном порядке. Милиционеры в фуражках, пригибаясь, поглядывали по сторонам, рассматривая прохожих. Уже порядком устав, Борис и Светлана повернули обратно. Пройдя немного, за очередным углом дома, в переулке, они вдруг наткнулись на ту самую патрульную машину и остановились как вкопанные: у тротуара стоял припаркованный автомобиль с мертвыми милиционерами. Все его пассажиры застыли в неудобных позах. Шофер лежал, повалившись грудью и головой на руль. Его сосед сидел рядом с откинутой назад головой, выставив вперед беззащитный острый кадык. На заднем сиденье виднелись неподвижные безвольные тела двух других. Светлана и Борис подошли ближе. Когда первый шок прошел, они разглядели, что кое-кто дышит, и тогда только они с облегчением вздохнули: служаки мирно спали на боевом посту самым банальным образом…

Постепенно, хотя и очень медленно, Борис ожил. Любовь и молодость взяли свое. Они вернулись в Киев, подали заявление в загс и купили два билета до Москвы. Ее мама была возмущена до предела, узнав, что Светлана едет с Борисом в Москву на несколько дней. Сообщение о поданном в загс заявлении вызвало у нее второй шок. Видимо, она надеялась, что ее частые вразумления дочери о незавидности такого жениха подействуют и свадьбы все же не будет. Ну что же, шок шоком вышибают…

Разведенный Дворцовый мост. Ленинград

Улица Зодчего Росси. Ленинград

Вместе

За время совместной жизни они, конечно, еще не раз ссорились и мирились, но судьба их была решена окончательно. «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…» Это и про них тоже. Борис и Светлана, Россия и Украина… Кто тогда мог подумать, что Советский Союз распадется, «братские советские республики» разлучатся, вновь вспомнят про «хохлов» и «москалей»…

Борис любил Светлану страстно и чувственно, как давно изголодавшийся по теплу и ласке, одичавший от тоскливого одиночества человек. Прежде чем сделать Светлане предложение, он сомневался страшно. И в себе, и в ней. Боялся, что вдруг разлюбит ее через короткое время, сорвет с места, испортит ей жизнь…

Но еще больше он боялся ее измены. Она стала бы крахом всей его жизни. Светлана для него была всё. Вся его жизнь теперь заключалась в ней. Ни в этом мире, ни в каком другом ближе и дороже человека у него нет и не будет. Это он знал точно, потому что по природе был однолюб. Поэтому рассказы о женских изменах причиняли его душе почти физическую боль. Тем более что многое подтверждалось самой жизнью. Не раз у него на глазах разворачивались курортные романы. А иные готовы были начаться даже не в сезон прямо в поезде.

Поэтому, когда Борис и Светлана остались ненадолго одни после загса, его вдруг опять охватила такая тоска, что он отказался идти к гостям в ресторан за свадебный стол. Светлана была сама чуткость и нежность. Ни упреков, ни крика. Только любовь и ласка. И просьбы. Ради приличия. Ради родителей. Надо идти. Почему нет? Тогда Борис все ей сказал. Он сказал, что, если она ему изменит, он ее убьет. Она не возмутилась, не оскорбилась его недоверием. Только тихо успокаивала его и убеждала, что у них все будет хорошо и они будут жить долго и счастливо…

Свадьба состоялась. Кричали «горько!», целовались, говорили тосты, танцевали… Им надарили море цветов, как примадонне на бенефис. Когда они вернулись домой и разобрали букеты, то цветы стояли везде: в наполненной холодной водой ванной, в комнатах, на балконе…

На шумный, уставший от сутолоки и июльской жары Киев спустилась ночь. За окнами сверкал фонарями и еще шумел поздними машинами проспект. В квартире угомонились и затихли разместившиеся на ночлег родственники и гости. Борис со Светланой наконец остались одни. Им выделили просторную комнату. В ее углу рядом с телевизором в вазах и наполненных водой емкостях стояли розы: алые, бордовые, чайные, белые… Светлана пошла в душ. Борис ненадолго остался один. Уютно горел ночник рядом с широким, застеленным свежим бельем диваном. Когда-то, в его редкие приезды сюда, они украдкой целовались здесь, пока Светина мама гремела кастрюлями на кухне и о чем-то говорила сама с собой…

Борис вспомнил, как долго и трудно складывались их отношения. Как после очередной размолвки, происшедшей на прогулке холодным октябрьским днем, Светлана сидела на этом диване, поджав под себя ноги и крутила головоломку – кубик Рубика, а он стоял в противоположном конце комнаты у залитого солнцем окна, украдкой поглядывал на нее, хотел и не знал, как помириться. Вечером этого дня его ждал поезд на Москву. Время текло томительно и бессмысленно. Они молчали, и каждый чего-то ждал от другого. Ему хотелось подойти, встать перед ней на колени, целовать ее озябшие ноги и согревать их своим дыханием, только бы прекратилась эта нескончаемая мука холодной неизвестности… Но он стоял, не шелохнувшись у окна и смотрел то на проспект, то на Светлану: на ее склоненное лицо, руки, крутую линию бедра в светло-зеленом платье, резко обрывавшемся четкой линией по обнаженным коленям… Смесь жалости, нежности и нерешительности будто приковали его к окну…

На пути к их счастью стояли не только расстояния, ссоры, непонимание… Жизнь приготовила для Бориса и более серьезное испытание. Дело в том, что, кроме уверения Бориса в своей любви с помощью литературных произведений и историй о декабристках, у Светланы была еще одна странная идея. Она часто повторяла Борису:

– Как жаль, что ты еще не был женат! Ты бы почувствовал разницу в том, как к тебе относится та женщина и я.

– Ты что, хочешь, чтобы я сначала женился на другой, узнал ее чувства и развелся ради тебя? – спрашивал он с иронией.

– Нет, конечно, но, если б ты мог сравнить… – говорила она с сожалением.

Конечно, Борис жил не на необитаемом острове и волей-неволей сравнивал со Светланой тех девушек, которые были вокруг него. До определенного момента сравнение всегда было в ее пользу. Но вот, словно подслушав вздохи и сожаления Светланы, судьба свела его с Наташей.

Она работала в отделе, расположенном в другом корпусе их НИИ. До этого Борис видел ее несколько раз издали, мельком. Но как-то раз они оказались рядом на общем профсоюзном собрании, и Борис вдруг ощутил какое-то удивительное и необъяснимое очарование, исходившее от нее. Странно, но такое же изумление, почти шок, судя по разговорам на мужской скамейке, в присутствии Наташи пережил не он один. После первого переживания вторая встреча с Наташей даже слегка разочаровывала, хотя ощущение необычайного обаяния сохранилось. С одной стороны, было жаль его первой силы, а с другой – приходилось признать, что невозможно общаться с человеком в состоянии перманентного шока, как бы прекрасен он ни был.

Да, приятный шок проходил, первое впечатление сглаживалось, но оставалось чувство неизъяснимого обаяния и очарования, которое не вызывало в душе ничего другого, кроме желания быть с нею рядом. Понять умом это состояние было невозможно. Наташа была мила лицом, но не более того. Невысокого роста, с обычной фигурой. Одета всегда была очень скромно, даже слишком, во что-то серое, неброское… Когда Борис однажды по случаю каких-то торжеств увидел ее в синем строгом костюме, он почувствовал почти то же, что и в первый раз, и удивился, как одежда может усилить даже такое необъяснимое женское обаяние…

Они виделись редко. Когда встречались где-то на работе, говорили долго. Борис растекался мыслию по невидимому древу. Наташа доброжелательно слушала. В ней не было ни желания угодить, ни показать свою осведомленность в теме… В ней не было ничего, кроме обаяния, какого-то особого покоя и… ожидания. В разговоре это воспринималось как внимание. А вне беседы, после нее, в промежутке до их следующей случайной встречи это было ожиданием… его решения, его выбора…

Она, как и все знакомые Бориса, конечно, ничего не знала о Светлане. Но для Бориса это был действительно выбор: или–или. Как-то весной своего последнего холостяцкого года Борис столкнулся с Наташей в дверях, направляясь в цех опытного производства. Стоял прекрасный теплый день. Свежую зелень во дворе заливало солнце. Цветущая вишня – московская сакура – была словно окутана розовой дымкой. Борис остановился на ступеньках. Наташа тоже. Он начал обычный разговор об всем и ни о чем. Она слушала с легкой улыбкой, иногда делала короткие реплики, а он все говорил, говорил…

«А ведь она чего-то ждет, – подумал вдруг Борис, глядя на ее спокойное лицо. – Я ее задерживаю, да и сам стою здесь, а надо идти…» Через некоторое время он оборвал поток своих рассуждений, извинился и пошел в цех.

Как бы Борис ни был уверен, что он не представляет интереса для девушек, в том числе и для Наташи, разлитое в весеннем воздухе ожидание было столь явственно, что обмануться было нельзя. Да, сам того не желая, Борис оказался перед выбором. В Киеве его ждала и тосковала от разлуки Светлана, а здесь, в Москве, в его собственном НИИ чего-то ждала от него Наташа.

Мысль о Светлане выхватывала из памяти Бориса и мгновенно разворачивала пред ним всю историю их любви. Первая встреча. Настороженность недавно познакомившихся людей. Первое признание. Радость встречи после долгой разлуки. Ее счастливые глаза, мягкие губы, легкий аромат девичьего тела под ситцем летнего платья. Мечты о жизни вдвоем. Прогулки по киевским паркам и пыльным московским бульварам. Он помнил их поцелуи, их нежность, их любовь… И где-то на заднем плане, словно в тумане – ссоры, выяснения отношений… Целых три года жизни. Редкие и краткие встречи. Стихи. И письма, письма, письма… Борис понимал, что он обязан Светлане всем. Она вытащила его из ямы смертной тоски, можно сказать, выходила, вынянчила, поставила на ноги, утвердила на земле, научила, любя ее, полюбить саму жизнь, примириться с ее бессмысленностью, обретя смысл в любви. Светлана взяла на себя и понесла нелегкие труды: терпела его извечные сомнения, уныние, вспышки гнева, обиды от него и на него… Для кого? Для другой? Он должен и действительно благодарен Светлане за то, что она не только дарит ему свою любовь и нежность, но и открыла осмысленность бытия, помогла ему найти самого себя, заблудившегося среди бела дня в лесу сомнений и безверия. Пусть еще не все ясно и понятно, но главное уже произошло: он не один в этом безрадостном мире. Светлана отвратила его завороженный взгляд от черной бездны, прозреваемой им сквозь яркие обманчивые краски на холсте жизни и обратила его взор на само полотно и его красоту…

Мысль о Наташе дарила воспоминание о ее обаянии, ощущение мира и покоя… И ставила перед неизбежностью опять пройти уже однажды пройденный путь… Ради чего? Разве его что-то не устраивает в Светлане? Или он чувствует, что не нужен ей? Наоборот. Когда они познакомились, он нуждался в ней больше, чем она в нем. Тогда ему, изуверившемуся и запутавшемуся в сомнениях, нравились ее решительность, рассудительность, сила, независимость… За эти годы он окреп. И теперь он видит, что она ищет в нем опору, нуждается в его помощи и поддержке. Теперь она зависит от него, и он не может ее обмануть. Это будет предательством, низостью, которых она не заслужила и которые он себе никогда не простит. Он и так слишком виноват перед Светланой. Столько она всего вытерпела за эти годы, столько раз его прощала, шла ему навстречу, переступая через себя, свою гордость. Временами он видел, что она идет ради него на нравственную жертву. Всё это знают только они двое… «Мы в ответе за тех, кто нас любит… – подумал Борис, вспомнив и чуть исправив Экзюпери. – Мы в ответе за своих любимых».

Борис чувствовал, что мог бы полюбить Наташу, если бы… это не было преступно с его стороны. Он даже боялся нечаянно влюбиться, стать навсегда пленником ее обаяния, ее тайны. И этим изменить Светлане и предать их любовь.

Наташа ждет его решения, его выбора. Она еще не любит его, он это видит. Она только ждет и готова ответить на его чувство, если оно возникнет в нем. В этом суть ее ожидания и надежды. Но ни к чему, кроме выбора, это его не обязывает. Только выбор. Между предательством любви одной и ожиданием любви другой. Если б он был свободен, если б выбор уже не был сделан, он не искал бы никого другого…

Да, даже таких однолюбов, как Борис, подстерегают в жизни серьезные искушения. Жизнь испытывает нас на совесть, а нашу любовь на честность. Правда всегда на стороне любви, но не влюбленности. Казалось бы, ничего не мешало Борису влюбиться в Наташу, закрутить роман, потерять голову, разыграть любовный треугольник, который так любят писатели и режиссеры и в котором каждый по-своему якобы прав и уж точно все несчастны… Не мешало ничего, кроме совести и честности. Честности перед собой, перед Светланой, перед Наташей…

Борис, конечно, не думал о себе в столь высоких категориях. Ему было жаль огорчать Наташу, но он чувствовал себя обязанным перед другой. Поэтому он не избегал, но и не искал с Наташей встреч. И когда подошел день свадьбы, он поехал в Киев, не мучаясь сомнениями. Свой выбор он сделал три года назад и не изменил его.

И вот, наконец, все позади. Теперь все ясно и просто. Они со Светланой супруги, муж и жена… «Жена». Какое странное слово… Она для него навсегда Светлана, Светик, Свет… «Жена»… Что-то грубое, неласковое, чужое чудилось в этом слове Борису. «Это у других людей жены, а у меня Светлана», – думал он с нежностью.

* * *

Светлана вошла в комнату в тонком малиновом халате, с росинками воды в волосах и на щеках, со счастливой улыбкой и сияющими глазами. Как она счастлива!.. Кто бы только знал. Чего стоили ей эти три надрывных года переписки, редких встреч, выяснения отношений, борьбы, сомнений…

Несколько раз она пыталась освободиться от этой возникшей вдруг зависимости и несвободы. Ей было больно, обидно. Еще никто не говорил ей, что она некрасива, или глупа, или малообразованна. Так чего ему тогда было надо все это время? Мучил себя и ее, сам не зная зачем. Себе она тоже удивлялась. Ведь не шестнадцать же ей лет! Она не глупенькая влюбчивая девочка. Этот возраст уже позади. Тогда что же это? Судьба? Рок? Кто-то сказал, что браки совершаются на небесах. Может, и так. Но это чувство к Борису действительно сильнее ее. Она так долго билась с ним, так часто все было на грани разрыва, даже накануне свадьбы, когда пришлось отложить подачу заявления в загс и ехать в Ленинград не расписавшись, на смех всем людям… Все пришлось пережить, перетерпеть. И это с ее-то гордостью! Она боялась, что запуталась в этой борьбе и ей просто хочется победы над ним. Поэтому сегодня утром она ждала встречи с Борисом, готовая решительно отказаться от свадьбы, если при виде его сердце ее не отзовется нежностью и трепетом.

Счастье Бориса, что он этого не знал, когда ехал в поезде, когда брился, глядя в качающееся из стороны в стороны вагонное зеркало, когда ходил по базару, выбирая цветы для своей любимой и когда со смущенной улыбкой входил в дверь ее квартиры с букетом алых роз в руках, а Светлана стояла напротив в просторной прихожей и смотрела на него. Ее мама приветливо принимала гостей, распоряжалась их вещами, размещая по углам и шкафам, а Светлана стояла у стены, смотрела и улыбалась, тоже немножко смущенно, но ласково. Экзамен состоялся. Сердце сказало Светлане, что ей нужен именно Борис, а не победа над ним. Это она навек побеждена им, хотя он и не боролся за нее с другими претендентами, которые, словно специально для испытания ее чувства, вдруг опять явились в этот последний месяц перед уже назначенной свадьбой. Светлане было немножко смешно смотреть, как подтянутый стройный офицер из военного НИИ, зашедший по какому-то делу к ним в вычислительный центр, неуверенно переминался с ноги на ногу и мучительно искал повод поговорить с ней подольше и все не находил нужной темы. Потом он приходил еще раз, и еще, но робел и так и не решился пригласить ее на свидание. Впрочем, это и к лучшему, а то бы пришлось ему отказать и сделать больно. Но оттого, что Борис не боролся за нее, ни с этим симпатичным офицером, ни с другими мужчинами, о которых он тоже ничего не знал, а она сама выбрала его, Светлане было даже обидно. Не так уж она невзрачна и никому не нужна, чтобы самой вешаться Борису на шею. Но почему-то именно это и хотелось ей сделать: обнять, целовать его милое колючее лицо, растерянные, смущенные глаза, ласковые, нежные губы…

* * *

Борис ждал ее, сидя на диване. Светлана деловито ходила по комнате, что-то переставляла, убирала… Когда она наклонялась, свободный малиновый халат натягивался, облегая ее фигуру.

– Света, – тихонько позвал он ее.

– Да, – отозвалась она с готовностью, поворачиваясь к нему.

– Разденься, пожалуйста.

– Давай выключим свет, – предложила она и застенчиво улыбнулась.

– Потом. Я хочу на тебя посмотреть. Пройди, пожалуйста, по комнате… Без халата…

Светлана была смущена его просьбой. В этот день и в эту ночь ей не хотелось ему ни в чем отказывать, но по природному целомудрию она стеснялась и не решалась вот так сразу обнажиться даже перед любимым человеком. Сквозь незашторенное окно было видно темное небо, далекие огни, откуда-то снизу поднимался желтоватый свет уличных фонарей… Там не было никого. Они одни. Она и он. Однако…

Уверенная и решительная на работе, гордая и независимая с другими, Светлана почему-то робела перед Борисом. Не могла долго выдержать его взгляда, а он так часто именно этим ее и донимал все эти годы. Смотрит, смотрит, не мигая, прямо в глаза и молчит. И думает. Что он думает про нее? Она всегда отводила глаза, начинала его тормошить, просила не молчать… А теперь ей оказаться пред ним во всей своей наготе да еще ходить по комнате… А если она ему не понравится? Конечно, они загорали и купались вместе в Днепре. На пляже фигуру не скроешь, но все же…

Борис понимал ее внутреннюю борьбу и не настаивал на своем уж слишком строго. Поэтому они нашли компромисс, и Светлана повеселела. Она пошуршала чем-то в темном углу с коробками, попросила его на секундочку отвернуться и закрыть глаза, и когда Борис, услышав звук ее приглушенных ковром шагов, наконец посмотрел в ее сторону, он замер в восхищении…

Она шла к нему легкой непринужденной походкой в белых свадебных босоножках на высоких каблуках, так красивших ее ноги. В полумраке комнаты, на фоне темного неба, подсвеченное мягким золотистым светом ночника, ее тело казалось сотворенным из сгустившегося светящегося воздуха и было самим совершенством, материализовавшимся идеалом женской красоты и очарования. Узкий белый треугольник охватывал ее округлые бедра, подчеркивая тонкую талию. Над упругим животом виднелись два ядрышка небольшой ладной груди, покачивающейся в такт ходьбе. А над мягким ровным контуром плеч на красивом лице сияла ее застенчивая улыбка. Пушистые темно-русые волосы окаймляли лоб и виски, а синие глаза смотрели на него нежно и ласково…

Светлана подошла довольно близко, легко развернулась и стала удаляться от него той же непринужденной, какой-то удивительно целомудренной походкой, в которой не было ни игривости, ни манерности, ни фальши… Да-да, в ней не было фальши. Именно естественность, какая-то истинность и целомудрие человеческого естества так покоряли его в Светлане… «Красота спасет мир». Истина и красота!.. И вот эта истина и эта красота, которые он видит перед собой, уже спасли его от тоски, одиночества и неотступных мыслей о смерти, и он счастлив, что обрел, наконец, свою истину, свою Светлану…

Когда она, почти дойдя до окна, вновь обернулась к нему лицом и сделала несколько шагов, Борис метнулся ей навстречу. Они обнялись в середине комнаты. Всем своим мускулистым телом он почувствовал ее бесподобно нежную кожу, гладкую и теплую, как нагретый солнцем полированный мрамор, мягкую, как живой шелк, как то, чему нет сравнения. Его теплые ладони обхватили и ласково сжали ее тонкую талию, а горячие губы коснулись ее чуть холодноватых уст…

О, женщины! Вы делаете мужчин рабами вашей красоты. О, это сладкое рабство любви… В нее погружаешься, как в бездонный омут. Темнеет в глазах, помрачается ум и ты тонешь, тонешь в сладкой неге, барахтаешься, бьешься, борешься, как утопающий, обнимаешь руками упругую мягкую воду, захлебываешься нежностью, задерживаешь дыхание… Наконец, его перехватывает так, что начинаешь задыхаться и, кажется, что еще чуть, и ты умрешь от недостатка воздуха или перенапряжения сил и тогда твое бездыханное тело безвольно погрузится во мрак глубины и будет мерно колыхаться в такт слабому движению придонной воды и там обретет последний покой…

* * *

Светлана переехала к Борису только через два месяца после свадьбы. Ради Бориса она оставила все: родной город, престижную работу, родителей, родственников, подруг… Чтобы оказаться в чужом, незнакомом городе, в чужой семье…

Через год у них родился Василек. Мама Бориса, как это часто бывает, увидела в Светлане молодую соперницу, отнявшую у нее единственного сына. Началась затяжная позиционная война с внутренним врагом. Бои в основном проходили у него за спиной, пока он был на работе. В его присутствии мать бросалась помогать Светлане, подчеркнуто заботилась о Васильке… Наедине Светлана иногда рассказывала Борису, как ей тяжело со свекровью, как та притворяется при нем и как враждебна к ней за его спиной… Борис пытался быть объективным: он защищал одну женщину перед другой, а потому ему доставалось от обеих.

Отец Бориса старался держаться в стороне от женских дрязг, но, если Борис по-мужски просил его урезонить мать, тот раздражался, отвечал резко и оставался на стороне жены. В общем, большая семья быстро поделилась на две малых, и Борис со Светланой стали питаться отдельно от родителей, купили свой холодильник… Однако битва, в которой не могло быть победителей, продолжалась по бытовым законам жанра, раздирая душу всем ее участникам.

Временами Борису казалось, что его распинают на кресте две любимых женщины, причем каждая вбивает в его раскинутые руки свой гвоздь. Одну женщину он любил по сыновнему долгу, а другую…

Первые несколько лет, когда он заставал Светлану сидящей в их комнате на диванчике, он часто вставал перед ней на колени, крепко обнимал руками за бедра, утыкал лицо в ее обнаженные колени и надолго замирал. Она смеялась, пыталась осторожно освободиться и просила его встать, а он молчал и только сильнее прижимался лицом к ее ногам. Когда Светлана спрашивала, зачем он это делает, Борис отмалчивался. Однажды, уже лет через пять после свадьбы, он написал ей письмо, которое озаглавил коротко: «Тебе». На желтоватом нелинованном листке бумаги некрасивым мужским почерком было написано:

«Ты спрашиваешь, о чем я думаю, стоя на коленях и уткнувшись лицом в твои обнаженные ноги? О чем, о чем… Бог ты мой, да о чем же?..

На щеках – прохладная нега твоей кожи, которую шершаво ласкают мои ресницы. Нет воздуху утонувшему в сладостном омуте нежной впадинки сомкнутых ног, но я прижимаюсь к ним и обнимаю, обнимаю все крепче и крепче… Дышу тобой. Жадно. Ненасытно. Как утопающий. Захлебываясь и задыхаясь. Стараюсь вобрать в себя всю, всю без остатка, и слиться навеки, иль на мгновение, в одно целое, раствориться и исчезнуть на последней, самой высокой ноте этого несбыточного блаженства…