Владимир Стрельцов
Трупный синод
Раздражение же папы Стефана присутствием Ламберта и его постоянным вторжением в дела Рима объяснялись просто – он не дал Стефану достичь главной цели, а именно окончательно разгромить формозианскую партию в высшем духовенстве Италии. Весь свой гнев от общения с молодым императором Стефан изливал на своих безмолвных слуг, причем несколько раз дело доходило даже до «святейшего» рукоприкладства и нам неизвестны случаи чудесного исцеления после данных процедур. Самому же Ламберту Стефан, в конце концов, все же нашел способ отомстить – император так и не получил в эти дни согласия римского папы на свой брак с Гизелой, дочерью Беренгария Фриульского.
Эпизод 18. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (апрель 897 года от Рождества Христова)
Если в центральной и южной части Италии на протяжении веков политическое и духовное первенство Рима никем и никогда не подвергалось сомнению, то история севера этой страны представляет собой практически бесконечное соперничество множества достойных городов и регионов. Бесчисленные войны герцогов, маркграфов и епископов, хаотически объединяющихся в союзы и с легкостью их разрушающих, периодически поднимали на политический пьедестал, а затем безжалостно низвергали то Равенну, которая со времен императора Гонория и до падения экзархата осмеливалась считать себя повелительницей Рима и Италии, то Павию, которая с приходом лангобардов стала средоточием королевской власти, то Лукку – столицу богатых тосканских князей. За пеленой войн и нашествий между тем рос и укреплялся старинный небольшой городок Медиоланум, начавший отсчет своей жизни еще со времен Великой Римской империи. К концу девятого века, то есть ко времени описываемых событий, Медиоланум, превратившийся в Милан, уже вполне созрел для того, чтобы стать вскоре одним из главных творцов истории Италии начиная от Средневековья и до наших дней.
В отличие от Рима, поднявшегося из руин благодаря католической Церкви и ставшего на века церковным городом, Милан активно развивался как ремесленный и политический центр. Власть дукса99 здесь, как правило, была неизмеримо выше власти местного епископа, удачное географическое расположение и умение ладить с соседями и непрошеными гостями позволяли Милану успешно вести дела. Разумное управление дало городу возможность со временем окружить себя надежной крепостной стеной, содержать сильный гарнизон, добиться распространения своего сюзеренитета над многими ближайшими областями и, как следствие, бесстрашно и без подобострастия разговаривать на равных с властями Рима, Равенны и Павии.
В разгоревшейся войне за итальянскую корону между Гвидо Вторым Сполетским и Беренгарием Фриульским Милан выступил на стороне последнего. Поставив не на ту лошадь, Милан, тем не менее, усилиями графа Майнфреда, сумел свести к минимуму весь размер своего проигрыша, а сам Майнфред на какое-то время даже получил из рук Гвидо титул графа его дворца. Вероятно, сполетский герцог рассчитывал, таким образом, заиметь в лице Милана крепкий бастион своих интересов на севере страны, однако на сей раз уже он, Гвидо, недооценил, ставшую с годами примечательной, расчетливость будущей столицы Ломбардии. Трезво соразмерив собственные силы, когда из-за гор появилась могучая дружина Арнульфа, Милан предпочел добровольно открыть германцам ворота и, благодаря этому, уцелел, тогда как, например, Бергамо, проявив чрезмерную строптивость, подвергся тотальному разграблению, а его граф Амвросий на устрашение прочим был повешен Арнульфом на городских воротах. Когда Арнульфу изменили удача и здоровье, Милан остался ему верен, поскольку к герцогам Сполето город испытывал давнишнюю вражду, а граф Майнфред уже не мог рассчитывать, что вдова Гвидо повторно проявит к нему свое милосердие. К тому же город получил твердые гарантии от германского императора, что летом 897 года тот неминуемо восстановит свою власть в Италии и отберет императорскую корону у Ламберта. В связи с этим, граф Милана Майнфред, вместе с архиепископом города Ландольфом, назначенным, что немаловажно, участием Арнульфа Каринтийского, рискнули начать игру против Рима и Сполето.
И первым делом они решили привлечь на свою сторону присягавшего Арнульфу Беренгария, чем, по всей видимости, внесли немалое смятение в душу неверного фриульца. Пока Беренгарий раздумывал над своим положением, прыткая Агельтруда решила все за всех, к началу апреля очутившись под стенами Милана.
Город, само собой разумеется, закрыл перед ней ворота и приготовился к осаде. Миланцев пугала фигура предводительницы сполетцев, поскольку среди северян активно распускались слухи, что именно Агельтруда повинна в болезни их императора Арнульфа. Рассказывали, что якобы она через слугу передала ему какую-то чашу со снадобьем, которое, по ее мнению, должно было очистить разум императора от скверны и суетных устремлений. И император, будто бы, легковерно выпив это снадобье, – а разве поступают иначе, получая подарок от заклятого врага? – сразу после этого на три часа впал в забытье, после чего, придя в себя, вместо обещанного прояснения разума, начал беспрестанно исходить бесовскими червями, которые, в конце концов, заставили его покинуть Италию и уйти в свои дикие леса.
Агельтруда и не надеялась на то, что Милан откроет перед ней двери. Она также прекрасно понимала, что штурмом взять город не удастся, тамошний гарнизон несильно уступал по численности ее войску, а местные жители всегда могли сформировать дополнительное ополчение против высокомерных сполетцев. С другой стороны, ее главной целью был не столько сам город, сколько взбунтовавшийся граф, в свое время легкомысленно прощенный ее мужем. Оставалось придумать способ пленить непокорного Майнфреда, а там, глядишь, и город, оставшийся без своего властителя, проявит большую покладистость, чем ныне.
В итоге Агельтруда не стала организовывать осаду, а просто встала лагерем в двух милях к югу от Милана, на павийской дороге. Ее лазутчики с разным успехом проникали в город, некоторые из них спустя короткое время оказывались на крепостной стене, и герцогиня могла видеть, как они без всякого удовольствия пинают ветер. Она отвечала миланцам тем же, хватая их гонцов, направлявшихся большей частью в Регенсбург, Верону и Фриуль, а также разоряя городских купцов, предпринимавших опрометчивые экспедиции. Несколько недель стояния ввергли неистовую герцогиню в довольно заметную депрессию, поскольку время шло, ее дружина благополучно проедала жалованье, а не то, что результата, даже путей решения проблемы не виделось.
Но вот однажды, в один из теплых майских вечеров, к ее шатру был подведен низенький человек в одеянии монаха-бенедиктинца. Монашек обладал хитрым, притворно-покорным и вместе с тем проницательным взглядом, говорил по латыни с варварским акцентом, выдававшим в нем германскую кровь.
– Мое имя Хатто, о, великолепная герцогиня! Я тщу себя надеждой пригодиться вашей светлости и помочь ей выполнить вашу миссию с подобающим успехом.
– Слушаю вас внимательно, брат Хатто, – презрительно оглядев вошедшего и сразу дав тому невысокую цену в этом мире, сказала Агельтруда.
– Великолепная герцогиня, чья слава распространилась далеко за пределы обеих Империй! Благословенная мать нашего благородного императора Ламберта! Уделите мне несколько минут вашего времени и одарите меня честью выслушать все, что я вам скажу. Здесь в Милане живут двадцать человек, включая меня, входившие в римский гарнизон Ратольда, сына грязного еретика Арнульфа. Как вам известно, Святейший епископ Рима, да благословит Господь его самого и деяния его, почти год тому назад выпроводил Ратольда и его отряд из города, не нуждаясь более в его услугах. Много бед и лишений пришлось испытать всем нам по пути в Верону. Нам досаждали и сарацины Гарильяно, и флорентийские воры, а по прибытии нас ждал гнев каринтийского тирана, который не постеснялся одарить прилюдной пощечиной своего собственного сына и распорядился казнить знаменосцев гарнизона, а каждому десятому из нас пригрозил публичной поркой. Не дожидаясь наказания, многие из нас сочли за благо покинуть Верону, тем более что и сам Арнульф вскоре решил убраться восвояси. Беглецы сколотили отряд, который, спустя время и множество злоключений, достиг Милана, потеряв в своей численности почти половину. В пути мы дали обет основать монастырь в честь святого Юлиана, покровителя путешественников, и в настоящий момент ведем сбор средств на его создание.
– Благодарю вас, брат Хатто. Ваши истории интересны и поучительны, ваши намерения располагают к священному трепету. Я желаю вам удачи в ваших стремлениях и обещаю, что непременно буду оказывать помощь вашему монастырю, – сухо и надменно сказала Агельтруда, которой быстро наскучила болтовня простолюдина.
– О, грозная и прекрасная герцогиня, удостойте же вашего раба еще несколькими мгновениями вашего драгоценного времени. Вспомните о Святом Юлиане Странноприимце, который однажды приветил у себя больного проказой, а тот оказался самим Спасителем, а в другой раз отдал свою постель замерзающему пилигриму, который на деле оказался ангелом воинства Небесного.
– Я также помню, мой разговорчивый Хатто, что он однажды послушался голоса Люцифера, сообщившего ему об измене жены, и когда Юлиан вернулся домой и увидел под простыней своей постели двух человек, то в ярости изрубил их, не ведая, что накануне в его дом прибыли его собственные родители.
– То было до обретения им Веры Христовой!
– Враг рода человеческого преследует нас со времен Адама, преследует настолько назойливо, что с ним мало кто может сравниться. Но, я вижу, вам по силам оказать ему достойное соперничество, ибо, судя по всему, вы решили злоупотребить моим терпением. По-моему, я вам уже все сказала про помощь вашему будущему монастырю.
Хатто вовремя осекся, но тут же испуганно затараторил вновь, боясь, что герцогиня своим следующим словом прикажет выгнать его из шатра.
– Ваша светлость может помочь нам всего лишь раз и никогда более! В благодарность за это, послезавтра, в вашем шатре, в это же самое время будет сидеть Майнфред, дукс Милана, целиком покорный вашей власти.
Агельтруда изменилась в лице.
– Продолжайте!
– О, я не имею права быть столь неучтивым и отнимать время у столь сиятельной госпожи. Я скажу только, что я и мои братья просим за наши услуги пятьдесят солидов. Этой суммы хватит нам на восхваление имени Господа, всего святого воинства, и вас, ваша светлость.
– Хм, хорошая сумма…Ну, допустим. А скажите, чем вам не угодил Майнфред?
– Он приказал казнить нескольких наших братьев.
– Было за что?
– Великолепнейшая герцогиня, мои братья пострадали за минуту телесной слабости к поганой язычнице, которую, верно, нам подослал во искушение сам Сатана.
Агельтруда насмешливо хмыкнула. Хатто, видя ее реакцию, торопливо продолжал:
– Она была наложницей Ратольда, сына Арнульфа. Родом же из Египта.
Агельтруда оживилась еще более. Она моментально вспомнила египтянку, коварно подаренную Ратольду Теодорой.
– Эта язычница была, сколь скверна душой, столь соблазнительна телом. Ратольд на протяжении всего похода в Верону не расставался с ней, и порою все войско часами ждало, пока он в своем шатре не насытится ею. Однако, по прибытию в Верону, Арнульф велел Ратольду избавиться от нее, обещая египтянке, в противном случае, самую жуткую казнь. Она покинула город, но в своих скитаниях набрела на нас, когда мы уже крадучись пробирались к Милану.
– И… я так понимаю, вы воспользовались моментом? – Агельтруда готова была расхохотаться.
– Мне стыдно в том признаться, но все было именно так, ваша милость. Она скрашивала наши ночи на всем протяжении нашей дороги в Милан.
– И ваши тоже? Вы вроде бы состоите на службе Христовой?
– Ни за что не скажешь, моя госпожа, когда и в каком месте нас подстерегает дьявол, чтобы смутить души некрепкие. Вот и Юлиан Странноприимец….
– Довольно о Странноприимце! За что же ополчился на вас Майнфред?
– Несколько моих будущих братьев, однажды споря, кому язычница достанется в утеху на ближайшую ночь, устроили потасовку, в результате чего погибли сами и погибла нечестивая женщина. Мне стоило больших усилий уговорить графа пощадить оставшихся в живых участников кровопролития, граф выполнил свое обещание, но при этом, в назидание остальным, повесил двоих, и поставил условие, что прочими будет организован монастырь в предместьях Милана.
– И чем ты недоволен, оборванец? Майнфред поступил справедливо и милосердно!
Хатто всхлипнул.
– Эти двое повешенных….мои сыновья.
– Ах, вот оно что, – Агельтруда задумалась, человечек был ей, конечно, неприятен, но он объяснил ей мотив и если она будет аккуратна с деньгами, то затея для нее не будет нести ни малейшего риска.
– Послушайте, мессер Хатто! Я целиком разделяю ваше горе, у меня тоже двое сыновей и об их здоровье я молюсь Господу день и ночь! Я принимаю ваше предложение и жалую вашим братьям пятьдесят золотых солидов.
Глаза человечка заблестели, несмотря на продолжавшиеся катиться по грязным щекам горошины слез.
– Мое условие – оплата будет произведена после входа Майнфреда в мой шатер. Засим я дам вам расписку. Ее примет любой мой кредитор в Милане, Лукке и Турине.
– Благословенно имя ваше, герцогиня.
– Но как вы собираетесь доставить Майнфреда в мой лагерь? Выкрадете в одном исподнем или вообще без оного?
– Упаси Господь, моя герцогиня. Граф приедет самостоятельно и без понуждения, в воинском облачении и со знаменем. А в то, как это произойдет, разрешите мне покамест вас не посвящать.
На этом Хатто, умильно глядя на герцогиню, бесконечно кланяясь и пятясь задом, покинул шатер.
«Презренный червь, – думала Агельтруда, глядя ему вслед, – а вот поди ж ты, мстит, словно патриций, за своих похотливых сыновей, которым самое место гнить в городской клоаке. И ведь мог бы греться за пазухой старого Майнфреда, который, по всей видимости, опрометчиво дал ему приют. Да, не всем так везет, как Юлиану Странноприимцу и не в каждом постучавшемся в дверь твою, следует ожидать ангела».
Судьба часто любит учить гордецов, причем воздает им уроки причудливые и жестокие.
Эпизод 19. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (апрель 897 года от Рождества Христова)
Ранним утром следующего дня монашек Хатто, все с тем же умильным взором, каковым накануне потчевал герцогиню Агельтруду, приветствовал на сей раз Майнфреда Первого, графа миланского. Графу уже к тому времени шел шестой десяток, что для людей девятого века было завидным долгожительством. Верой и правдой служил граф своему родному городу, отстаивая его интересы от бесконечных посягательств докучливых соседей, среди которых сполетские герцоги были на одном из первых мест. В конфликтах и войнах, захлестнувших Италию в те годы, Майнфред потерял уже троих сыновей и все его внимание и любовь сконцентрировались на младшем Гуго, который с детских лет всей душой прикипел к Ламберту, сыну той женщины, с которой Майнфреду с некоторых пор лишний раз видеться нипочем не хотелось. Немало слов затратил старый граф на увещевания своего сына, без всякого восторга он наблюдал, как Гуго и Ламберт вместе проводят досуг, но мало-помалу опасения Майнфреда начали уменьшаться, в силу того, что Ламберт все больше являл миру восхитительные достоинства своей натуры. В конце концов, Майнфред даже почти уверился в том, что дружба подростков станет залогом будущего союза Милана и Сполето, который, в свою очередь, принесет на италийские земли мир и процветание.
Но к его матери миланский граф по-прежнему относился настороженно, настолько сильным оказалось разочарование молодости. Весть о состоявшемся в Риме суде над мертвым Формозом он посчитал очередным доказательством лживости и изуверства сполетской партии, узурпировавшей не только корону Италии и Империи Каролингов, но теперь и престол Святого Петра. Будучи связанным обязательствами с Арнульфом Каринтийским, к которому Майнфред питал искреннее уважение, и, полагаясь на вероятную помощь Беренгария Фриульского, старый граф посчитал своим долгом и выгодным расчетом поднять мятеж против безбожных сполетцев.
Сообщение от бенедиктинского монаха Хатто, что герцогиня Агельтруда просит немедленно прибыть в ее лагерь для заключения мира и выгодного союза, немало удивило Майнфреда. Конечно, монах речь свою обставил всеми полагающимися, что тогда, что тысячу лет спустя, доводами о бесполезном пролитии крови рабами Христа, о том, что война между итальянскими магнатами идет во вред стране и на пользу ее многочисленным врагам, а также врагам Веры, и даже, что смиренная Агельтруда несет в своем чистом сердце наихристианнейшую любовь к доблестному графу. В качестве неубиваемого козыря, монах, конечно же, не преминул добавить про дружбу Ламберта и Гуго, по мнению Хатто, живых воплощений Кастора и Поллукса100. Все это граф слушал вполуха, стараясь понять намерения этой хитрой лисы Агельтруды, которая, оказывается, теперь считает его наипервейшим милесом и христианином Италии, разумеется, после папы Стефана.
– С чем связана необходимость моего немедленного прибытия в лагерь герцогини? – спросил граф, после того как у Хатто закончился запас елея.
– Герцогиня желает сегодня же снять осаду с города, дабы жители Милана смогли, наконец, после долгого перерыва сполна насытиться хлебом и вином. Кроме того, обстоятельства заставляют ее вернуться в Сполето. Но она желает сперва закончить полностью одно дело, чтобы добросовестно браться за следующее.
– И какие же у нее следующие дела?
– В свои дела она не обязана посвящать столь низкого раба, каковым является ваш слуга, благородный мессер. Но из уст ее любопытной и словоохотливой челяди следует, что герцогиня недавно получила плохие новости из своих патримоний в Беневенте. Вероятно, ее сын Гвидо потерпел притеснения со стороны капуанского князя.
– Какие гарантии моей безопасности дает герцогиня Сполетская?
– Ее слово, которое ценится всеми монархами христианского мира.
– И все? – насмешливо спросил Майнфред, – ну это, конечно, дорогого стоит.
– Если бы было в силах великой и прекрасной герцогини дать вам клятву лично, я нисколько не сомневаюсь, что она тотчас бы сделала это. Но помимо Ее Высочества клятву о вашей безопасности может дать ваш покорный слуга. Пусть уста мои презренны, но душа вечна и бесценна, как души прочих христиан. Велите принести Евангелие, и я самой страшной клятвой заверю, что выведу вас из Милана и верну обратно, и при этом ни один волос не упадет с вашей благородной головы.
Надо знать нравы того времени и глубину уважения к монахам Святого Бенедикта со стороны венценосных особ, чтобы посчитать клятву Хатто заслуживающей абсолютного доверия. Почти четыре века миновало с тех пор, как святой Бенедикт Нурсийский, наблюдая гибнущий античный мир и следуя примеру своей сестры Схоластики, решил посвятить себя Господу и стать отшельником на холмах Субиако. Суетный мир разыскал его и в этом дремучем месте, соседствующие с ним аскеты и священники ближних церквей оказались не чужды зависти к строгому порядку, заведенному Бенедиктом среди своих последователей. Искушения следовали одно за другим, и однажды некоторые его братья проявили непозволительную слабость, когда недоброжелатели подослали в их общину семерых искусных в своем ремесле гетер. Бенедикт покинул холмы Субиако и ушел в Монте-Кассино, где основал первый в Европе монастырский орден, на долгое время ставший для христианского мира образцом нравственности, очагом культуры и воскресителем научной мысли. Семидесяти двум правилам Устава Святого Бенедикта до сих пор старается следовать добрая половина монашеского мира.
Евангелие незамедлительно доставили в приемную залу Майнфреда, и Хатто, упав на колени и целуя святые свитки, произнес:
– Клянусь на Святом Евангелии и призываю в свидетели все святое воинство Неба, а также великодушных благородных и доблестных гостей Майнфреда, графа Миланского, что я, именующий себя Хатто, каковым был назван при рождении родителями своими, смиренный монах монастыря Святого Бенедикта, из местности даром Господа именующейся Монте-Кассино, обязуюсь однажды сопроводить Майнфреда, графа миланского, из стен славного города Милана и вернуть его в вышеозначенный город целым и невредимым. Засим в ответчики по моей клятве призываю весь свой род, детей и потомков своих.
Майнфред удовлетворенно вздохнул. Теперь его распирало любопытство узнать, какие дивиденды от окончания войны с ним посулит Агельтруда. В минуту слабости он даже позволил себе вспомнить, что не раз вожделел эту коварную, но обольстительную женщину и когда-то мечтал видеть ее в качестве своего основного военного трофея после войны с ее мужем Гвидо.
Хатто отвлек его от этих мыслей, торопя устроить поездку. Майнфред досадливо поморщился.
– Послушайте, брат Хатто, что за спешка? Признаться, вы своим визитом и так мне не позволили сегодня даже принять аристон101. Давайте подкрепимся и явим себя великолепной герцогине сытыми и спокойными.
– Доблестный граф Майнфред, великий граф великого Милана, ныне испытывающего такую нужду! Вашего решения и вашего союза со Сполето ждут голодные и оборванные миланцы. Наполните же ваш желудок вместе с желудками ваших граждан, но не ранее их! Не бывает же такого, чтобы родитель ел и наслаждался пищей, в то время как дети его исходят единственной слюной.
Хатто знал, на что давить. Майнфред и впрямь слыл среди горожан Милана внимательным и заботливым хозяином.
– И если и эти слова мои не достигли вашего сердца, то знайте, что ваш верный слуга Хатто так же, как и многие из жителей Милана, не вкушал пищу уже третьи сутки подряд.
– Так позавтракайте же, брат Хатто. Пусть поездка предстоит не дальняя, но один Господь ведает, сколь долго продлятся наши переговоры с герцогиней.
– Благодарю вас, заботливый и добросердечный граф Майнфред, но я не решусь вкусить хлеба ранее, чем добросовестно исполню свою миссию пред вами, Миланом и Италией. Голод изрядно подорвал мои телесные силы, но не повредил моего разума и духа, которыми я всего лишь мгновение назад увещевал вас отказаться от аристона.
Майнфред отдал распоряжение седлать коней. Помимо Хатто, он взял с собой в дорогу одного своего оруженосца. Прикидывая, что в Милане он будет еще до обеда и окрыляя себя мыслями о возможных преференциях от переговоров, Майнфред не стал давать специальных распоряжений своему двору и городской префектуре относительно управления в его отсутствие.
В десять часов утра ворота Милана распахнулись и трое всадников выехали прочь. При этом уже Хатто умолял Майнфреда не спешить, ссылаясь на свою утомленность из-за голода и на то, что он плохо держится в седле.
– Прекрасный день, брат Хатто! Хвалю Господа, что он ниспослал вас мне!
– О, не стоит расточать такие любезности смиренному монаху. Напротив, это я должен вознести хвалу Господу и вам лично за вашу мудрость и сострадание.
– Скажите, брат Хатто, вы же были в войске Ратольда, сына нашего славного Арнульфа?
– Я очень польщен, сиятельный граф, что вы помните мою скромную персону.
– Ваш отряд, помнится, доставил мне немало хлопот из-за той египетской девки.
– Все так, великолепнейший граф, – пробормотал Хатто, опуская глаза вниз.
– Ну-ну, брат Хатто, ваша смиренность делает вам честь. Я вовсе не из-за того, чтобы смутить ваш дух, припомнил ту историю. Увы, она стоила жизни двум дорифорам102 того войска.
– Да, стоила, – уже почти шепотом говорил Хатто
– Вероятно, в ваших глазах я совершил злодеяние, ведь я казнил двух слуг христианских. Но вот скажите, а что было мне еще сделать, чтобы усмирить ту позорную стычку? Порой я задумываюсь над тем, насколько прав я был в этой истории.
– Вы все сделали правильно, великий кир103, – Хатто еле говорил, каждое слово он исторгал из своей груди с огромными усилиями. Со стороны могло показаться, что монах слаб и печален, однако, на самом деле, Хатто, таким образом, пытался справиться со своими страстями. Все внутри него кипело, воспоминания терзали его сердце и наполняли ядовитой злобой.
– Кто были те люди, которых я казнил? Вы их знали?
Хатто покачнулся в седле, а затем начал медленно сползать. Майнфред и его оруженосец подскочили к нему.
– Что с вами, брат Хатто?
– Нет, нет….ничего…..благодарю вас за заботу,……великий кир,….я буду молиться за вас….
– Да что с вами?
– Вероятно …. обморок.
– Обморок, голодный обморок! – воскликнул граф – Ах, дорогой Хатто, наша миссия закончится неудачей, если один из нас упадет на полпути. Без вас я не могу безопасно появиться перед очами строгой герцогини. Вернемся же в город и подкрепим наши силы! По крайней мере, вы.
– Небеса будут благословлять вас!
– Очень на это надеюсь, брат Хатто. Хвала Господу, мы не уехали далеко и до сих пор в поле зрения крепости. Возвращаемся!
В течение следующего получаса путники вернулись в Милан, где страждущему Хатто был вскорости предоставлен добрый ломоть хлеба и кувшин слабого вина. Сам же Майнфред, помня слова Хатто, от еды наотрез отказался.
Как только Хатто подкрепился, маленькая делегация вновь вышла из Милана. Об опасном для Хатто разговоре граф уже больше не вспоминал. Всю дорогу он пытался сконструировать свой будущий разговор с Агельтрудой, прикидывая варианты возможного торга. Хорошо, что сей разговор не будет напоминать диалог победителя и побежденного, отнюдь, герцогиня сама инициировала эти переговоры, следовательно, Милан имеет право потребовать от нее определенных дивидендов. Но, так и быть, резюмировал Майнфред, город, в его лице, будет достаточно великодушен, учтет проблемы герцогини и не потребует лишнего.
Спустя час путники достигли цели. Все трое были препровождены к шатру, в котором находилась Агельтруда, камеринский граф Альберих и шестеро солдат. Заходя в шатер, Майнфред все еще пребывал во власти своих прогнозов относительно предстоящего разговора и гадал, с каким лицом и настроением встретит его хитрая и умная герцогиня, поэтому он на время потерял дар речи, когда та, подняв на него сверкнувшие сталью глаза, сказала коротко и твердо:
– Заковать его!
В мгновение ока по две пары крепких солдатских рук оказались на руках старого графа. С юным оруженосцем церемониться не стали – он пал от не знающего жалости меча Альбериха. Хатто поспешно выпрыгнул из шатра.
– Что это значит, герцогиня?! – придя в себя, возопил Майнфред, – вы меня пригласили на переговоры, дали гарантии моей безопасности и теперь надеваете кандалы? Где ваше слово?!
– Я вас не приглашала, граф Майнфред, а, стало быть, не было и никаких гарантий с моей стороны. Вы подняли мятеж против императора Ламберта и Италии. Вы явились сюда, как гордый и дерзкий мятежник, я объявляю вас своим пленником и приговариваю к немедленной смерти!
– Хатто! Где этот проклятый монах? Слышишь ли ты меня, негодяй, клятвопреступник?!
Хатто вошел в шатер. Куда девалось все его смирение и его, перед всеми лебезящий, взгляд? В этот момент он был само воплощение торжествующей ужасной мести. Он устремил на Майнфреда свои глаза, полные ненависти и дерзкого презрения.
– Ты дал мне клятву монах! Ты присягал на Святом Евангелии! О, пусть я погибну, но что наделал ты? Ведь ты погубил свою душу, и не только свою, ты призвал в соответчики своих детей и потомков!
– Благодаря вашим стараниям, у меня больше нет детей и, стало быть, не будет и потомков. Вы не зря вспомнили сегодня двух человек казненных вами!
– Кто они?
– Мои дети, – Хатто, вспомнив о своей потере, горестно закрыл лицо руками, Агельтруда покосилась на него с брезгливостью, – вы убили моих детей!
– Они были преступниками, и если я не прав, я очень скоро буду держать ответ пред Господом! Но души их пропадут теперь так же, как и твоя подлая клятвопреступная душа!
– О, тут вы неправы, милейший граф, – отняв от лица руки и обнаружив на нем самое ехиднейшее выражение, заметил монах, – никакой клятвы я не нарушал и в том призываю в свидетели присутствующих здесь. Я повторю то, что я сказал на Евангелии.
И Хатто в точности повторил текст клятвы. Агельтруда уставилась на него с изумлением, в котором впервые, по отношению к монаху, появилось некоторое подобие уважения.
– Так вот, любезный граф, – недопустимо фамильярно продолжал монах, – я действительно однажды вывез вас из Милана и вернул вас обратно, когда вам вздумалось меня накормить. Далее мы последовали из Милана уже во второй раз. На эту поездку ни я, ни кто иной, гарантий вашей безопасности не давал!104
Граф, на руках которого по-прежнему висели по двое охранников, исступленно и бессильно завыл, поняв, что его провели. Агельтруда хихикнула, подивившись смекалке Хатто. Альберих подумал, что такой сметливый мерзавец может сослужить хорошую помощь и впредь.
– Агельтруда! – нашел в себе силы на последний довод Майнфред, – как же ты будешь смотреть в лицо своему сыну, другу моего Гуго, после того как казнишь меня?
– Мой сын – император, и в решениях своих он руководствуется, прежде всего, интересами вверенной ему Империи. Ты мятежник и предатель, Майнфред, и ты будешь казнен. Что до твоего Гуго, то либо он будет целовать руки моему сыну и находиться целиком в его милости и власти, либо его будет ждать такая же участь, как и тебя. Надеюсь, он будет более благоразумен.
– Будь ты проклята, Агельтруда! Верю, Небо накажет тебя и весь твой род за все то зло, что вы сеете вокруг! Господь не оставит без внимания то, что вы совершили в Риме! Проклятие падет на всех вас, учинивших это !
Агельтруда повернулась к Альбериху:
– Вывести его отсюда, заколоть, как кабана, и отправить обозом к миланцам в качестве десерта на сегодняшний ужин. Послать в Милан требование завтра же открыть ворота, иначе каждого десятого постигнет та же участь, что и их правителя! Да, и уберите, наконец, здесь вот это, – она небрежным жестом указала на тело убитого оруженосца.
Альберих, мысленно пожелав ей жарких объятий Вельзевула, повиновался. Несчастный граф Майнфред был немедленно казнен. Утром следующего дня перепуганная знать города верноподданнически открыла ворота, наперегонки пытаясь услужить грозной Агельтруде. Вероломного монаха Хатто призвал к своему двору Альберих, не брезговавший подобными людьми. Спустя сутки из Милана в Сполето выехал гонец к двум молодым людям, несущий одному из них гордые и хвастливые донесения о падении мятежников, а второму горестную весть о доблестной кончине, во время якобы имевшего место боя, его любимого родителя.
