Владимир Острин
Быки для гекатомбы
– Как же вы планируете построить ковчег в мире, где правит Антихрист? – спросил Вадим. – Вдвоем с Архистратигом? Незаметно ото всех?
– Не вдвоем! – старик нахмурился и резким движением допил остаток чая. – Когда план ковчега будет продуман, Михаил даст призывный клич и светлые силы со всего мира откликнутся, станут плечом к плечу, обороняя Господа от нападок послушной и бездушной массы слуг Тьмяного. Антихрист бросит против нас свои лучшие армии, но все их ракеты, роботы и самолеты будут бесполезны против нашей пламенной веры, покуда мы боремся за правое дело. Пока мы строим наш ковчег. А как выстроим, тогда уж никакому Антихристу до нас не добраться.
– Я так и не понял. Чем будет этот ковчег? Неужели это все-таки корабль?
– Корабль! – воскликнул голбешник[18] довольно и добродушно расхохотался. Так взрослые смеются над детьми, которые упускают или коверкают смысл произнесенных слов. – Только вот чем и каким будет этот корабль, и где он будет находиться, вы так и не поняли.
Иван Евфимиевич встал и направился в тонувшее во тьме помещение, которое ранее назвал сионской горницей. Через плечо бросил нам снисходительно:
– Идите сюда, души заблудшие. Я вам кое-что покажу.
– При определенных обстоятельствах он мог бы основать религиозное учение, – шепнул я Вадиму.
– Он слегка опоздал. На век-другой, – мы поднялись с матраса и пошли в комнату, куда удалился старик. Тот уже зажег свечу, и в тусклом свете стало возможным разглядеть убранство, удивительное и несколько гротескное.
На долю секунды мне показалось, будто часть пола покрыта линолеумом. Но, приглядевшись, я понял, что это не так. Чертежи… Все по ГОСТу, точнее говоря по ЕСКД: миллиметровые основные линии, потоньше, в треть миллиметра другие, рамки, технические требования. Каждый чертеж пронумерован, причем буквенным кодом разработчика чертежа – а состоит он традиционно из четырех букв – выбран и аккуратно вписан в основную надпись «ИСУС». Чего только не было на них изображено – здания, какие-то металлические конструкции с множеством балок и стержней, электросхемы и отдельные детали неизвестных мне устройств. Отдельно были разложены эскизы и красочные зарисовки. Все это добро валялось на полу, почти под ногами, но оставалось на удивление чистым – лишь некоторые чертежи местами были испачканы островками песка или одиноким отколовшимся кусочком кирпича. У стены напротив подобно алтарю возвышался огромный стол с металлическим кульманом. Сам стол был покрыт ослепительно белой, едва ли не светящейся в темноте скатертью, на нем лежали крест и Евангелие. Справа была выдолблена небольшая ниша, в которой стояла здоровенная кружка с отбитой ручкой, полная карандашей, как я догадался, разной степени мягкости. Рядом лежал маленький перочинный ножик для их затачивания. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что всего таких ниш предусмотрено около дюжины и почти все они заставлены книгами. Пробежавшись глазами по корешкам, я понял, что не встречаю ни одного знакомого названия. По сути, мы находились в лесной библиотеке, утаенной от алчного взора пресыщенной и развращенной цивилизации.
– Вы, случайно, не Янусу поклоняетесь? – моя робкая попытка выдавить иронию не увенчалась успехом. Я был потрясен и не мог этого скрыть.
Старик не услышал. Он смотрел задумчиво на кульман, и во взгляде его читалось блаженство. Губы двигались, создавалось впечатление, что Иван Евфимиевич читает молитву, но расслышать ее никак не удавалось. Судя по всему, он находился в каком-то трансовом состоянии, в экстазе религиозного фанатика. Я безуспешно вглядывался в его глаза, желая найти в расширенных зрачках проблеск реального, посюстороннего мира.
А снаружи бушевала непогода. Ветер с ливнем обрушивались на стены скита с воем и свистом, шипели, рыдали и хохотали. Порой раздавались раскаты грома. Пламя свечи в руках старика плясало изможденно, и тени жили отдельной от нас жизнью. Я чувствовал себя героем мрачных фильмов про Носферату.
– Это что же, арена? – Вадим присел на корточки и рассматривал один из эскизов. – Колизей? Для гладиаторских боев?
Я подтянулся поближе и вгляделся в испещренные множеством мелких деталей ватманы – чертежи и эскизы. Судя по изображениям, это и правда было что-то вроде Колизея. Трибуны гигантскими ступенями тянулись вверх и напоминали скорее лестницу, выстроенную для неведомых циклопов, чем место, где люди смогут, удобно устроившись, вальяжно предаваться зрелищу. Более того, ложи для зрителей были разделены на восемь частей специальными каналами, тянувшимися через трибуны сверху вниз. Предполагалось, вероятно, что по каналам будет стекать вода или какие-то благовония, падая затем вниз, на арену, но в голову настойчиво лезли мысли о ручьях крови и нечистотах. Над каждой из восьми лож виднелись специальные механизмы, предназначение которых заключалось в том, чтобы удерживать над головами зрителей гигантские роскошные штандарты, заслонявшие небо.
Арену этому Колизею заменял огромный чан. В нем по кругу возвышались восемь гигантских колонн, на самой вершине которых располагались купола, чем-то напоминавшие наконечники стрел, а чем-то – головные обтекатели ракет. Под каждым из куполов размещалось по балкончику, выходившему на центр Колизея, где красовалась огромная скульптура – компас, стилизованный под Солнце. Сами колонны, покрытые необычными узорами, подробно, в цвете, изображались на отдельных листах, лежавших рядом.
Барельефы двух колонн, находящихся на западной стороне арены, были отмечены одной и той же надписью – «Plus Ultra»[19]. На том их сходство заканчивалось. У одной фраза была выгравирована на золотых католических крестах, испещрявших колонну сверху и донизу. Второй столб покрывали огромные белоголовые орланы, тяжелые стальные головы которых заметно контрастировали с черной свинцовой лентой, надпись «Plus Ultra» на которой инкрустировалась изумрудами.
Восточные колонны отличались друг от друга не меньше, чем западные. Одна, красная, словно плющом оплеталась золотыми драконами, чешуйки которых были составлены из мириад маленьких, почти микроскопических, пятиконечных звезд. Другая же, шоколадного цвета, украшалась серебряными головами священных коров, блестящие рога которых как заточенные катары устремлялись вверх. Далее взгляд скользил по двум южным колоннам: ярко-зеленой, исписанной текстом священной книги, выведенным золотой вязью, и черной, с медными, серебряными и золотыми бесформенными пятнами, имитирующими окрас леопарда.
Но больше других меня очаровывали северные колонны. Полностью белая, мраморная, прямая копия греческой классики, с тем лишь отличием, что по спирали на ней располагались огромные платиновые орлы с сапфировыми глазами, надменные головы которых украшал лавровый венок, а в лапах были зажаты белые лилии. Это одна, а другая…
Колонна цвета индиго – можно было представить, как на солнце она переливается всеми возможными цветами – внизу украшалась внушительных размеров звездами кроваво-красного цвета, составленными из сотен маленьких рубинов. Знал ли художник, что рубины отличаются друг от друга по степени насыщенности? Сейчас это было не важно. Обрамлялись звезды серебряными венками из лавровых и дубовых листьев. А наверху, под самым куполом, был изображен огромный и такой же алый, как звезды, схимнический крест.
Что-то шевельнулось в моем сердце. На доли секунды я почувствовал себя увлеченным за пределы горизонтов, до которых раньше едва дотягивался взглядом. В этом изображении, воплощавшем братство, независимую волю и в то же время некий властный призыв, встречались горнее и дольнее, нечто одновременно и близкое, и неизмеримо далекое. Более того, оно странным образом контрастировало, противостояло всей остальной конструкции Колизея, обладавшего аурой сакрального, но мрачного и титанического.
Между тем, Иван Евфимиевич вышел из транса и тоже вгляделся в чертежи.
– Колизей? Ну до поры до времени это арена для боев, да… – произнес старик. – Но не простым оружием. Словом, мыслью, образами, духом. Мифами, если угодно! Видите балконы? Они предназначаются для выступлений. Здесь и располагаются бойцы.
– Бойцы?
– На этой арене встречаются в схватке лучшие – самые могучие, самые смелые. И так будет, покуда, наслаждаясь одними лишь собой, – своими победами, почестями и ликованием толпы – эти герои не растратят силы окончательно. Покуда Солнце, которое строителем этой великой и жуткой арены низвергнуто им под ноги, не скроется совсем в океане нечистот, что потихоньку стекают с трибун. Тогда и направления потеряют всякий смысл, ибо нельзя уже будет доказать, что север – это север, а юг – это юг.
– И что же сделается с этими героями, когда они растратят свои силы?
– У них, наконец, появится время и повод, чтобы оглядеться по сторонам. Может, чего и заметят. Увидят, кто ими за ниточки дергает, какой кукловод. Поймут, почто он возводил театр, почто публику умножал да пестовал. Теперь-то эта орава не будет просто сидеть, рот раззявив. Почувствуют свою силу в нормальности, нормальность в мертворожденности. Ведь зрителями и подпевалами становятся те, кто чересчур труслив и малодушен, чтобы сражаться самому. Не от доброты душевной становятся! А целой тьмой рвать одинокую светлую душу куда проще – даже оправдание себе придумывать не приходится. Толпа, наблюдавшая героев с трибун, наконец, снимет маску почтения, под которой окажется лишь зависть и невежество.
– Не шибко вы любите идеи равенства, – вскользь заметил Вадим.
– Это в аду перед Диаволом все равны и одинаково ничтожны в своем отсутствии и бездушности, а на небесах – иерархия и Царство. Ибо на небесах по заслугам воздается. И все же каждый к Богу может прийти, коли осмелится. Пусть по-своему, опасной и вихлястой тропкой над темными безднами, пусть ошибаясь и заходя в тупики, но может. Хочешь с Богом быть – будь, не хочешь – твой выбор, Диавол тебя сам отыщет, – выпалил старик на одном дыхании и в очередной раз отстранился, впав в задумчивость.
Я тоже призадумался. Чем была для меня русская культура? Уж точно не романами классиков, которыми истязают пубертатных школьников под надзором учительницы литературы, толстой, усатой и напоминающей своей физиономией бульдога. И не чумазо индустриальными островками советского мира, с каждым годом все более гротескными. Нет, она была чем-то бόльшим, выходящим далеко за пределы частных проявлений. По крайней мере, объять ее мне не удавалось. Я мыслил себя в русской культуре, я гордился ею и считал, что не утрачиваю нашего особого духа, даже когда обертываю мысли в концепции, рожденные французами, немцами или англичанами. Но теперь, неожиданно столкнувшись с чем-то пусть безумным, но искренним, корневым, исконным и потаенным, я был сконфужен, и те смешанные чувства, которые на меня нахлынули, больше подходили какому-нибудь шведскому этнографу, приехавшему изучать мифы исчезающих аборигенов. Я бы окончательно отдался этим мыслям, но Иван Евфимиевич отдышался, пришел в себя и продолжил будто бы с неким ехидством в голосе:
– Но сама по себе толпа не может ни распять Христа, ни разорвать на куски его последователей – рассыплется, разбредется. Куда уж ей без поводырей, без темных пастырей? Вот и находятся лжегерои, маленькие тщеславные антихристики, каждый из которых желает поставить себя на место Христа. И как стараются всем угодить, всем понравиться, лицедеи! Человеколюбцы, гуманисты, благотворители! Мяса животного не едят, сердобольные. Чудеса показывают, технологии, которые человека в букашку превращают. Ни с кровью, ни с землей себя не связывают – всему миру принадлежат, о единстве, о всечеловеческом компромиссе радеют. Все равны и едины – для всех один котел! Только вот души у этих человеколюбцев нет. Вернее, дух их – антихристов, пустота дьявольская, бездонная яма. Единственно зеркалу они поклоняются – отражению своему ненаглядному. И мечтают на человека вольного ярмо набросить, чтоб никогда тому уже с колен не подняться и не произнести во весь голос Слово.
– Слово? – спросил я. – То, которое было вначале?
– Бог, – ответил старик тихо и многозначительно. – Слово, которое способно нарушить их спокойствие в самопоклонении. Боится, стервь! – и вновь на какое-то время замолчал. – Ну ничего. Льют антихристики воду на свою мельницу, ждут, когда во всю мощь развернется дух Антихриста. Ждут конца истории. Только забывают, что их конец тоже не за горами. Ибо будет последняя битва Добра со Злом, когда после великого исхода праведники возвратятся обратно, но уже с ангельскими дружинами и Архистратигом Михаилом во главе небесной рати. Перед этим нашу веру, конечно, ждут великие, жуткие испытания. Сам Антихрист попытается нас подкупить.
– А еще не пытался?
– Нет, пока он был занят грешниками и всеми, кто духом послабже. С божьими людьми, с теми, кто душой чист, до сих пор разговор был короткий – повесить, расстрелять, задушить, утопить, запытать. Тело спрятать в лесу глухом, а могилу затоптать, чтоб не нашли мощи мученика, не отпели. Но перед самым концом Антихрист соберет в Иерусалиме всех, кто, несмотря ни на что, от Христа не отрекся, и предложит им перейти на свою сторону. И почести посулит, и богатство, и свободы. Пообещает сохранить дух христианства – дух милосердия, братства, справедливости, всепрощения – в той райской гуманистической утопии, которая строится на Земле. А взамен потребует сущий пустяк – отречься от «мракобесия древних мифов». Кто-то согласится, конечно. Но найдутся и те, кто не предаст ни символ веры, ни сына Божьего. Сих праведников проклянут, осмеют, унизят, из городов изгонят, и они уйдут в пустыни. – А если из пустынь изгонят? Сами же говорили, что Антихрист против вас лучшие силы бросит. Долго ли продержитесь против беспилотников, которые роями кружат в воздухе? А против высокоточной артиллерии? А против электромагнитного оружия? У ваших врагов найдутся особые информационные технологии и средства разведки, в конце концов!
– Изгонят из земных пустынь – уйдем в пустыни небесные! В самые страшные пустыни, самые суровые – в жестокую ледяную тьму. Для того и строится наш вселенский ковчег! Разве вы не поняли, что дьявольский амфитеатр и кровавый спектакль на потеху Сатане существует лишь до тех пор, пока человек не обретет сил, чтоб оттуда выбраться, выпорхнуть птичкой? Пока не отыщет рычага, чтоб эту живодерню перевернуть, разрушить, растоптать! А рычаг этот совсем рядом, надо только остановиться, задуматься, приглядеться – вокруг посмотреть да внутрь себя. Так что запомните одну простую истину. Праведник не боится, когда у него из-под ног уходит земля, ведь он всегда может опереться на небо!
– Когда же это все случится? Сколько лет нам еще ждать конца времен? – спросил Вадим, и на этот раз ему не удалось сохранить холодную беспристрастность. Любой расслышал бы в его голосе если не насмешку, то уж точно скептицизм.
– Ты, главное, жди. А то будешь без конца по кофейням заседать, пока не прошляпишь событие вселенского масштаба. Если, конечно, еще не прошляпил, – подыграл я Вадиму машинально.
Иван Евфимович посмотрел на меня, потом на Вадима, потом снова на меня. В моей голове промелькнула мысль о том, что старик все-таки не в себе и не стоит испытывать его терпение. В конце концов, кто знает – возьмет он ночью свой перочинный ножик для затачивания карандашей и постигнет нас участь, изначально уготованная слугам Антихриста.
– А когда все-таки начнется строительство ковчега? – сказал я, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, понимая, что этот вопрос звучит глупо и не к месту.
– Вы ничего не поняли. Оглянитесь кругом – мы уже в самом центре этой вселенской битвы! Антихрист даже не на пороге – он внутри вас! Вы сидите по своим домам и просчитываете, что вам делать завтра, что – через год, а что – через десять. Вот только Антихрист все эти ваши вычисления уже давно продумал и заранее рассчитал, куда вы пойдете и как поступите. Так он вами и помыкает! Лишь одна переменная в его вселенском уравнении не рассчитывается – вера и вытекающее из веры чудо! А потому он всеми силами старается эту переменную из мира выкинуть, – каждое слово, срывавшееся от губ разгневанного старика, уподоблялось орудийному выстрелу, а вся речь – канонаде. – Это Антихрист убедил вас, что можно быть героем и праведником, не страдая и ничем не жертвуя. Это он убедил вас, что вы – одинокие и беспомощные, безвольные песчинки перед ликом всепожирающего рока. В том, что есть лишь его закон, – рынка, общества, исторического прогресса – и этот закон всесилен. А вы и поддались!
Треск! Сильнейший треск раздался рядом – это молния ударила недалеко от обители. Она ударила так близко, что даже стены задрожали, а нас на несколько секунд оглушило безумным грохотом. Иван Евфимиевич выдохнул радостно и улыбнулся.
– А ведь здесь нет громоотвода, – задумчиво процедил Вадим и цокнул языком.
– Архистратиг шлет нам знак, – пробормотал старик себе под нос, рыская шальными глазами по потолку. – Из Града, затонувшего в небесной глади…
– Может, спать ляжем? – предложил я, пользуясь возможностью избежать продолжения беседы. – Нет у вас чего-нибудь наподобие матраса? – но старик меня игнорировал, продолжая осматривать обитель и довольно ухмыляться. – Иван Евфимиевич!
– Да-да! В углу, – голбешник наконец пришел в себя и указал на груду тряпья, среди которой в том числе угадывался и матрас. Такие часто встречаются в поездах и студенческих общежитиях, правда, не в столь плачевном состоянии. Местами порванный, не раз прожженный окурками, со множеством разводов – я надеялся, что от чая или кофе, – и пятен. Впрочем, чего еще можно было ожидать?
Матрас был один, нас – двое. Помимо прочего, в соседней комнате находился человек, от которого можно было ожидать чего угодно, и, посовещавшись, мы договорились спать по очереди, по два часа, предварительно бросив жребий. Вадиму выпало лечь первым. Он рухнул на импровизированное ложе, пожаловался на странный запах, исходивший от ватманов – мне тоже показалось, что они чем-то пропитаны, – и провалился в глубокий сон, который не могли разрушить ни завывание ветра, ни начавшая успокаиваться гроза, ни бормотание старика в соседней комнате. Я же, обреченный на временное бездействие, разглядывал многочисленные чертежи и вслушивался в то, как старик и его потусторонний друг «беседуют» на непонятном – по всей видимости, выдуманном языке. В какой-то момент старик показался в дверном проеме, и я насторожился. Но к нам Иван Евфимиевич не пошел, так и остался стоять боком, раскачиваясь взад-вперед, а потом запел протяжно:
Кто бы мне поставил прекрасную пустыню,
кто бы мне построил не на жительном тихом месте,
чтобы мне не слышать человеческого гласа,
чтобы мне не видеть прелестного сего мира,
дабы мне не зрети суету прелесть света сего,
дабы мне не желати человеческие славы?
Начал бы горько плакать грехов своих тяжких ради.
От монотонного пения, накладывавшегося на общую усталость, меня тянуло в сон, но не покидавшее странное чувство, будто пространство внутри скита пронизано жуткой, неумолимой и в то же время бесстрастной силой, не давало провалиться в блаженное забытье.
Пропев несколько раз, Иван Евфимиевич хихикнул, еще какое-то время постоял на месте, тихо бормоча слова на неизвестном языке, затем встал на колени и принялся осенять себя двуперстным крестным знамением. Я внимательно наблюдал, как он водит руками, и не замечал, что черты окружающей меня реальности становятся все бледнее и невесомее. Ладонь поднималась вверх, уходила вниз, вновь вверх, вновь вниз, вверх… Явившись из недр подсознания, в голове возникло странное слово «кенозис»[20]. Ни понять что это, ни откуда это, мне не удавалось. В какой-то момент «кенозис» вытеснил остальной мир и, опершись о стену, я провалился в сладкую дрему. Во сне я увидел себя ребенком, сидевшим перед разноцветной юлой. Юла крутилась и не желала падать – требовалось лишь изредка подталкивать ее, что и делал малыш время от времени. Дитя – то есть я – было уверено, что юла – это и есть кенозис и заливалось чистым радостным смехом.
Проснулся от того, что почувствовал толчок в бок. Толкнул Вадим, чтобы разбудить меня – сам он еще лежал на матрасе и настороженно глядел перед собой. Я повернулся и увидел, что рядом, будто загипнотизированный, стоит Иван Евфимиевич, слегка пошатывается и пристально смотрит на меня. Сколько часов подряд он делает это?
– Все в порядке? – произнес я холодно, смиряя подступивший к горлу страх, и приготовился к тому, что старик кинется на меня.
– Это стоит у вас спросить! – гневно прошипел безумец и перевел взгляд на голые стены. Так и стоял несколько минут, а затем продолжил. – Вам не противно рабами ползать в грязи, гнить, тлеть, чадить, как потухшие свечи? Не противно, что в вашем мире так темно и убого?
– Темнее, чем здесь? – едва слышно прошептал Вадим, но старик услышал.
– Двойственна природа света. Не знал, что ли, что у Антихриста солнце черное? И чем больше сила его, тем чаще праведное находит приют во тьме и в катакомбах. Так бывало уже и раньше, но мы позабыли. Когда в стенах сего дьявольского амфитеатра проступят трещины, через которые польется свет Христа, тогда и выйдем из тьмы. Понимаешь теперь, заблудшая душа?
Вадим взбесился. Даже мне на несколько секунд передалась его ледяная ярость. Он съежился, как загнанный в угол зверь, посмотрел на старика свирепо, словно на заклятого врага, и негромко, но очень твердо произнес:
– А если нет ничего, кроме этого Колизея и его злого создателя? Если Бог зол? Если Он проклял нас и теперь смеется, как тот мальчишка, что поджигает муравейник забавы ради? Что если этот мир со всеми нашими страданиями и мучениями, со всеми нашими беспочвенными мечтами и напрасными надеждами нужен Ему лишь затем, чтобы избавиться от скуки? А может для чего похуже? Оглянитесь! Мир проклят. Человек проклят. Мы не можем выбрать, потому что каждый раз выбираем из одинаково проигрышных вариантов – вот какими мы созданы! Нас ужасает смерть, но и вечная жизнь для человека будет ужасна настолько, что в конечном счете он пойдет на самоубийство, лишь бы не страдать от вечной скуки в мире, исхоженном вдоль и поперек. Мы боимся свободы и строим себе рабство комфорта и стабильности, в котором начинаем задыхаться от нехватки свежего воздуха. Мы бежим от опасных крайностей, а в итоге находим, что жизни, сплошь состоящей из компромиссов, грош цена. Нас вечно тянет в центр, но оказавшись в нем, мы поворачиваем обратно, ища спасение на диких окраинах. И даже с теми, кого мы всем сердцем любим, мы вынуждены бороться! Мы прокляты и никто нас не спасет! Разве что добрый доктор ампутирует лишний кусок души, чтоб жилось полегче. Но как по мне, так это еще хуже. Уж лучше честно глядеть в глаза своей судьбе!
– Я не буду с тобой спорить, имярек. В мире Антихриста так мыслить – твое право. Но коли Бог зол и другого Бога нет, так повесели же Его, заставь расхохотаться. Будь Икаром и коснись крылом своим палящих лучей черного солнца! Или будь Беллерофонтом[21] и ворвись на Олимп к злому демиургу! Защекочи до смерти этого любителя похохотать. И если не приходил Христос, то пусть придет! И если не давал спасения нам, то пусть даст! И коли все, что ты говоришь – правда, то проклятье твое станет твоим благословением! Благословенны проклятые. Аминь! – и старик хлопнул в ладоши так громко, что у меня зазвенело в ушах. – Икар обжегся и упал на Землю. Пегас сбросил Беллерофонта по воле разгневанного Зевса, – произнес Вадим уже без злости. – А нам что делать? Тоже лететь вверх, пока не достигнем своего предела?
– Икар, Беллерофонт… Мало ли кто разбивался? Я вот давеча за водой ходил к реке, а там спуск крутоват больно. Так тоже чуть шею не свернул! – и Иван Евфимиевич хохотнул. – Что делать? Я о том вам уж битый час талдычу. Прорывать полотна антихристовых иллюзий, разрубать голубую твердь, что прячет от нас Истину – ледяную Бездну, в которой для свободного духа открыты все направления. Бездну, в которой не нужно основания ни для какого дела, а только воля к этому делу и вера. Взыщем небесного отечества! Ad astera! К звездам!
Впервые за наше пребывание в обители Иван Евфимиевич посмотрел на нас с приязнью, даже любовно, как смотрит дед на внуков-сорванцов. От такого мне сделалось неловко. А старик проговорил наставительно:
– Вам кажется, что в теперешнем мире люди по рукам и ногам скованы и что все их житие расписано до самого конца. И что вас это касается даже больше, чем остальных. Но у той свободы, у той воли, какая от Бога идет, природа такова, что свобода эта у каждого есть. Была она и тогда, когда о ней никто знать не знал, слыхать не слыхивал. Будет и тогда, когда о ней позабудут. Христос весть об этой воле принес! За то его и ненавидит вся эта погань, рать Молохова, жречество людоедское. Ненавидит и боится! Раньше исподволь гадила, а нынче в край осмелела. Теперича всякие ироды друг дружке хвастают, что отняли ту волю да себе присвоили. А лжепророки их витийствуют, объясняют, почему той воли не то что нет, а никогда и не было. Философы, ученые… Души обреченные! Врут и себя в своих же враках убеждают! Вот только есть та воля! Это дьявольских «свобод» нет и тогда, когда о них на каждом углу верещат, будто любой дурень ими с детства владеет, и они, дескать, священны и неприкосновенны. Ничего, пусть верещат – Дьявол горазд на выдумки, да против истинной веры его миражи бессильны.
Иван Евфимиевич довольно хлопнул в ладоши и вообще выглядел радостным и окрыленным. Он бросился пританцовывать, то уходя во мрак, то вновь возвращаясь на свет. Затем встал на пятку правой ноги и принялся вертеться вокруг своей оси, сначала медленно, потом все ускоряясь и ускоряясь до тех пор, пока мы уже не могли ясно увидеть черты его лица. Я бы удивился такой прыти, феноменальной для пожилого человека, но в тот вечер я не удивлялся уже ничему. Наконец, старик остановился, отдышался и спросил:
– Хотите, я расскажу вам миф иного мира? Того мира, который то ли был, то ли будет, то ли существует помимо нашего, параллельно или перпендикулярно, – и, видя, что мы в замешательстве, кажется, начал раздражаться. – Так что? Мне рассказывать?
– Поехали, – произнес я без энтузиазма.
– Говорят, в начале нашего мира было Ничто. Потом появился Свет, Тьма и боги. И однажды боги решили сотворить жизнь. Между ними разгорелся жестокий спор: одни говорили, что жизнь должна быть воплощением Тьмы, другие – Света. И не было этому спору конца, ведь не существовало еще времени. Эта точка именуется Великой Игрой, Игрой Света и Тьмы. Но даже богам наскучивают распри. В конце концов, самый нетерпеливый из них предложил выход. «Нам нужен Герой, который сделает выбор! Пусть Он ответит, чего в нас больше – Света или Тьмы?» – «Но откуда Его взять?» – «Пусть каждый отдаст по частичке себя». Долго они колдовали над своим детищем, и каждый пытался перехитрить остальных, добавить чуть больше себя и не дать то же самое сделать другим. Вновь и вновь вспыхивали споры, но, наконец, работа была закончена. «Сделай выбор!» – приказали боги. С одной стороны перед Героем открылась Тьма, родина хаоса и неизвестности, с другой – Свет, порядок изведанного и стройность логичного. И висели они над Бездной. Куда ни бросался Герой, всюду рано или поздно его обуревала тоска, и желал он иного. От Света уходил во Тьму, из Тьмы возвращался в Свет. В конце концов, и это богам надоело. Решили они уничтожить и Свет, и Тьму. Сбросить их в бездну. Узнав о таком, Герой проникся столь сильной печалью и горечью утраты, что вырвал свои жилы и связал из них веревку, один конец которой привязал ко Тьме, а другой – к Свету, а сам встал посредине так, чтобы держать веревку, не давая ни Свету, ни Тьме пасть в Бездну. Увидев такое, боги сперва разгневались, а затем восторглись. Веревку, которую Герой связал из своих жил, назвали Жизнью, а само слово «Герой» стало символом самопожертвования и расточения себя во имя Жизни, Света и Тьмы. Расточив себя, Герой стал Богом. Так и родился наш мир!
Пророки всегда отчасти безумны. Не всегда – отчасти. Так, перед тем как начать властвовать, некоторые вожди умирают. Порой по несколько раз. Их раздробленные на куски, измученные души не разрушаются окончательно лишь оттого, что власть, преобразованная в некое экстатическое чувство, вновь собирает их воедино. Власть обладает магическим свойством магнетизма. Такой магнетизм направлен как вовнутрь, так и вовне: вождя сохраняет в известном здравомыслии, а толпу вводит в религиозную эйфорию. Какую природу имеет эта власть? Хочется думать, что горнюю. Ведь пророков, шаманов и повелителей, которых власть обошла стороной, скучные мещане причисляют к когорте умалишенных.
Подобно тому как тоталитарная власть иррационального сознания вновь и вновь собирает куски раздробленной души, бросая ее на самые дерзкие цели, действуют и сами вожди в отношении народов. Они собирают массы, состоящие из самых разных и зачастую противоположных элементов, чтобы затем, воспламенив новой верой сердца, позвать за собой и перевернуть мир. Глупцам кажется, что пророков всегда мало, их можно пересчитать по пальцам: Будда, Моисей, Иисус, Мухаммед, Робеспьер, Ленин, ██████… Но один из пророков стоял передо мной и, несмотря на его оборванный вид и окружающую разруху, я различал некоторые знакомые черты и даже отголоски истинного величия.
Я не сразу понял, что произошло после монолога. Сперва я смотрел на экзальтированного старика, ловил его взгляд, маниакальный и обольщающий новой верой. Его верой. Затем раздался грохот, треск такой силы, что мне заложило уши. С полминуты я вообще ничего не слышал, видел лишь искаженное от ужаса, окровавленное лицо Вадима и застывшую гримасу безумца, все такую же восхищенную и довольную. Затем почувствовал слабые удары, посыпавшиеся на меня дробью, и понял, что сверху падают опилки, мелкие камни и горящие доски. В комнату ворвался ветер, сырой и промозглый, устраивая вихрь из бумаг, разбросанных на полу, поднимая их в воздух и сдувая в углы.
– Молния! В нас попала молния! – слух начал возвращаться, и я смутно расслышал крик Вадима.
– Молния! Мы попали в молнию! – весело воскликнул Иван Евфимиевич, не выходя из экстатического транса. – Хорошо сгореть в намоленном месте! Отсюда – прямиком к Господу на пир!
Наконец слух вернулся полностью. Кажется, я был в порядке. Вадим тоже приходил в себя – отлетевший камень слегка раскроил ему бровь. В горле запершило, в нос ударил запах гари – помещение стремительно наполнялось дымом. Горела крыша и обрушившиеся доски, из-за сильного ветра огонь перекидывался на чертежи, неестественным образом воспламенявшиеся друг от друга прямо в воздухе. Счет шел на секунды. Минута промедления, и мы оказались бы в ловушке. Только старик сохранял прежнюю бодрость. Все такой же веселый, пританцовывая, Иван Евфимиевич исчез с наших глаз, скрывшись в языках пламени и клубах дыма.
