полная версия

Владимир Алексеевич Колганов
Писатели и стукачи

Глава 18. Гайдар и Грин

Жил в России замечательный писатель, мечтатель и романтик Александр Гриневский. Писать рассказы, статьи и фельетоны он начал ещё до октябрьских событий 1917 года под псевдонимом Грин, рассчитывая таким образом избежать преследования полиции – за участие в революционной борьбе он оказался в ссылке, откуда через несколько дней бежал. По сути, Грин-сказочник родился в 1920 году, когда написал свою знаменитую феерию «Алые паруса». Вслед за тем были написаны рассказ «Корабли в Лиссе», роман «Бегущая по волнам» и другие любимые многими поколениями читателей произведения. Но вскоре цензура жёстко ограничила печатание его произведений, мотивируя это тем, что писатель «не сливается с эпохой». Грин бедствовал, потом заболел, а в 1932 году его не стало.

И вот через девять лет после смерти Грина в «Литературной газете» появляется статья «Корабль без флага». Кому понадобилось тревожить память покойного писателя, обвиняя его в антисоветизме? Статью написала детская писательница Вера Смирнова, автор сборника рассказов о Серго Орджоникидзе. Можно предположить, что Смирнова с помощью этого «доноса» намеревалась одержать победу в конкурентной борьбе – книги Александра Грина в те годы регулярно появлялись на прилавках магазинов и пользовались успехом у читателей. По мнению критика, «у корабля, на котором Грин со своей командой отверженных отплыл от берегов своего отечества, нет никакого флага, он держит путь "в никуда"».

В 1950 году, на волне борьбы с космополитизмом, эстафету обличения антисоветской сущности писателя подхватил Виктор Рубинштейн, тоже писавший для детей, но под фамилией Важдаев. В своей статье «Проповедник космополитизма: Нечистый смысл "чистого искусства" Александра Грина» он утверждал, что Грин не любил свою родину и поэтизировал буржуазный мир. В том же году литературовед Анатолий Тарасенков разродился не менее ругательной статьёй:

«Творчество Грина представляет собой архиреакционное явление. Этот писатель отказался в своем творчестве от изображения русской действительности… В основе творчества Грина лежало продуманное презрение ко всему русскому, национальному… Выпад Грина… продиктован всем его антинародным мировоззрением – больного фантаста, реакционного романтика».

Заметим, что в своём обличительном порыве критик намекнул даже на болезнь писателя – Грин иногда страдал запоями. Однако здесь нет речи о борьбе с конкурентом, хотя бы и покойным – для литературоведа чем больше издаётся книг, тем лучше, есть о чём писать. В этом случае наверняка сработало желание сказать своё веское слово в развернувшейся борьбе с «чуждыми элементами» в литературе. Впрочем, борьба происходила в той или иной форме в любые времена, но при советской власти она была чревата тяжкими последствиями для неугодных литераторов. Сегодня же в моду вошёл такой изящный способ борьбы с инакомыслящими и конкурентами, как замалчивание. И впрямь, даже злобная критика может оказаться нежелательной рекламой творчества малоизвестного писателя.

Что характерно, упомянутые здесь статьи – это те самые «доносы на мертвеца», в полном соответствии с названием главы. Вдова Александра Грина называла авторов подобных статей существами, питающимися мертвой плотью.

Аркадия Голикова тоже можно было бы назвать романтиком, хотя если приглядеться к биографии, у него с Александром Грином было мало общего. Ну разве что оба свои произведения подписывали псевдонимами – Голиков публиковался под фамилией Гайдар, – к тому же оба в юности были увлечены борьбой за более справедливое переустройство мира. Если Грин-Гриневский ещё в 1902 году занимался агитацией в пользу партии эсэров, то молодые годы Голикова-Гайдара пришлись на гражданскую войну. В возрасте семнадцати лет он уже командовал полком, участвуя в подавлении Тамбовского мятежа, затем в качестве командира отряда ЧОН воевал в Хакассии против «императора тайги» атамана Соловьёва. После демобилизации писал рассказы и повести, навеянные романтикой гражданской войны – во всяком случае, так поначалу он воспринимал это жуткое, кровавое, безжалостное время. Публиковаться под псевдонимом Гайдар он стал с 1925 года, за пятнадцать лет написав для детей и юношества такие популярные произведения, как «Р.В.С.», «Школа», «Военная тайна», «Голубая чашка», «Судьба барабанщика», «Чук и Гек», «Тимур и его команда». Особенно популярен в советское время был созданный им образ Мальчиша-Кибальчиша, сражавшегося с «буржуинами» и погибшего от рук врагов. С началом войны Гайдар отправился на фронт в качестве корреспондента «Комсомольской правды». Осенью 1941 года он погиб.

И вот в 1994 году выходит в свет книга Владимира Солоухина «Солёное озеро». Тут свалены в кучу воспоминания жителей Хакассии и домыслы, тут цитируются кое-какие документы и выдержки из дневников Гайдара в ту пору, когда он оказался в психлечебнице. Всё вместе должно было создать образ патологического убийцы и карателя. Есть указания на то, что по приказу Голикова расстреливали пленных, брали в заложники мирных жителей и не щадили тех, кто отказывался сообщать сведения о скрывавшихся бандитах. Пожалуй, наиболее убедительно выглядит описанный в книге эпизод, когда Голиков приказал расстрелять захваченных бандитов, поскольку не мог выделить бойцов для конвоирования пленных в штаб, до которого было двести километров. Такое нередко случалось на войне – подобным образом поступали и белые, и красные. Однако подтверждений всем этим расправам нет, известно лишь, что протесты местных казаков заставили власти отстранить Голикова от командования. Его исключили из партии, вроде бы должен был состояться суд и даже оглашён был приговор, однако от смертной казни Голикова спас Тухачевский, знакомый с ним по тамбовской операции.

Достоверно известно лишь то, что Гайдар много раз лечился в психбольнице. Доктора уверяли, что это посттравматический синдром, последствия контузии, когда взрывной волной Гайдара выбросило из седла. Однако Борис Закс, который был знаком с Гайдаром по работе в хабаровской газете, писал о весьма серьёзных нарушениях его психики:

«Мне пришлось за мою долгую жизнь иметь дело со многими алкоголиками – запойными, хроническими и прочими. Гайдар был иным, он зачастую бывал "готов" еще до первой рюмки… Гайдар резался. Лезвием безопасной бритвы. У него отнимали одно лезвие, но стоило отвернуться, и он уже резался другим. Попросился в уборную, заперся, не отвечает. Взломали дверь, а он опять режется. Увезли в бессознательном состоянии… При этом не похоже было, что он стремился покончить с собой; он не пытался нанести себе смертельную рану».

Похоже, контузия тут ни при чём. Это была болезнь души, которую недоброжелатели пытались объяснять муками совести убийцы.

В защиту имени Аркадия Гайдара было написано немало статей и книг. Борис Камов, бывший «тимуровец», признавая реальность преступлений, описанных в книге Солоухина, отмечал, что нет доказательств вины Голикова. По-своему его оправдывал Бенедикт Сарнов, утверждая, что Гайдар жил в особой стране, им самим созданной и мало общего имеющей с реальной жизнью. Напротив, Вера Смирнова свидетельствовала: Гайдар понимал, что творится вокруг, пытался написать об этом в книгах. Так, в первом варианте повести «Судьба барабанщика» было сказано, что отца главного героя-рассказчика Серёжи Щербачёва арестовали по политическому обвинению. Однако издатели не решались опубликовать правдивые произведения.

И всё же нет убедительного ответа на вопрос: что так мучило Гайдара, почему пил, почему в дневниках появлялись вот такие строки: «Снятся мне убитые мною в юности на войне люди». Хотелось бы понять, в чём причина этого страшного излома? Скорее всего, психика юноши не выдержала жестокости войны. Увлечённый романтикой революционной борьбы, он поначалу не осознавал, что убивает не просто бандитов, а людей. Не понимал, что, расстреливая таких же молодых, он убивает их не родившихся детей. Эти мысли не давали ему покоя всю оставшуюся жизнь. Пытался утопить свои страдания в вине, не раз пробовал резать руки в кровь, надеясь избавиться от боли, которая поселилась в голове – тут и физическая боль, и нравственные муки. Единственным спасением для него был тот мир, который он описывал в своих книгах – там всё было ясно и понятно, там побеждало добро, там люди были счастливы. Этими книгами он словно бы пытался оправдать себя, но так и не нашёл спасения.

Некоторые обличители утверждали, что всё написанное Гайдаром – это ложь. И в доказательство ссылались на строки из его письма Рувиму Фраерману, отправленного в феврале 1941 года:

«Я живу в лечебнице "Сокольники". Здоровье мое хорошее. Одна беда: тревожит меня мысль – зачем я так изоврался. Казалось, нет никаких причин, оправдывающих это постоянное и мучительное вранье, с которым я разговариваю с людьми… образовалась привычка врать от начала до конца, и борьба с этой привычкой у меня идет упорная и тяжелая, но победить я ее не могу… Иногда хожу совсем близко от правды, иногда – вот-вот – и веселая, простая, она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня – берегись! Не говори! А то пропадешь!»

На мой взгляд, это лишь признание того, о чём Гайдар не решался рассказывать ни врачам, ни своим друзьям. Иной вояка гордится тем, сколько он убил врагов, но для человека такой души, которая может быть только у настоящего писателя, радость победы со временем превращается в горечь поражения. Да, врагов победили, но какой ценой?

Довольно странным, даже абсурдным в этой связи мне кажется высказывание, которое приписывают внуку Аркадия Гайдару: «Дед пошел на фронт добровольцем, потому что хотел умереть, а умереть он хотел, потому что ненавидел Сталина». Если и вправду Егор Тимурович это говорил, то остаётся лишь признать, что и он не избежал модного, особенно в постперестроечное время, увлечения, когда все несчастья полагается валить на голову одного лишь мертвеца – Иосифа Джугашвили-Сталина. Впрочем, не исключено, что приведённый текст это всего лишь клевета на внука, а лжи и домыслов в деле Аркадия Гайдара предостаточно.

Однако вернёмся к Солоухину. Так что же получается, он написал донос? Да нет, это всего лишь мнение писателя, который ненавидел прошлое своей страны чуть ли во всех его проявлениях. Вот и Ульянова-Ленина он на дух выносил, и в подтверждение чудовищных намерений Ленина в отношении России даже составил родословную Ульянова, в которой есть и Мария Бланк, и Анна Гросcшопф, и Карл Эстедт, и Беата Ниман. По мнению писателя, мать Ленина «натаскивала своих детей на революционную деятельность, на ненависть к Российской империи и – в дальнейшем – на уничтожение ее». Но почему? Вот, оказывается, в чём причина:

«В том случае, если Анна Ивановна Гроccшопф была шведкой, в матери Ленина по пятьдесят процентов еврейской и шведской крови. Если же Анна Ивановна была шведкой еврейской, то Мария Александровна, получается, чистокровная, стопроцентная еврейка».

Что это доказывает, одному Солоухину понятно. Троцкий был евреем, Дзержинский – кажется, поляк, а Берия – грузин… Так что же, прикажете всех «инородцев» ненавидеть? Впрочем, для ненависти к Аркадию Гайдару и его потомкам существовала веская причина – с началом гайдаровских реформ в 1992 году Владимир Солоухин утратил все накопленные сбережения.

Глава 19. Андроников и дело Хармса

В 2008 году в серии «Жизнь замечательных людей» издательства «Молодая гвардия» вышла книга Александра Кобринского о жизни и творчестве Даниила Хармса. Книга как книга, и я бы не обратил на неё внимание, если бы не наткнулся на статью о деле Хармса, где чёрным по белому написано, будто «немалая вина за арест лежит на И.Л. Андроникове». Это тот самый Ираклий Андроников, автор «Загадки Н.Ф.И.», кумир телезрителей в 50-е годы, когда он с поразительным красноречием рассказывал о своих встречах с известными актёрами и писателями. Но вот о Хармсе почему-то не сказал. Очень не хотелось верить, что Кобринский прав, в этом деле надо было разобраться.

В 1931 году Андроников, работавший секретарем детского сектора Госиздата, был арестован по делу № 4246 вместе с другими членами Объединения Реального Искусства (ОБЭРИУ). В состав этой группы, которая декларировала необходимость поиска новых форм отображения действительности, входили Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий и другие авторы. Обэриуты выступали против «зауми» в искусстве, отдавая предпочтение гротеску и поэтике абсурда. Не имея возможности публиковать свои оригинальные произведения, со временем некоторые из них перебрались в нишу детской литературы, под крыло Самуила Маршака.

Следствие обвиняло Даниила Хармса и его товарищей в создании антисоветской группы литераторов. Кобринский подчёркивает особое положение Андроникова во время проведения следственных действий:

«Обвинение одновременно с решением об избрании меры пресечения – содержание под стражей – им всем (кроме И. Андроникова) было утверждено лишь 28 декабря, а предъявлено под расписку и того позже – 14 января 1932 года».

Далее автор рассказывает о содержании обвинительных заключений по каждому из обэриутов. И снова намёк:

«Удивление вызывает, конечно, отсутствие в деле такого же документа в отношении Ираклия Андроникова. Более того – уже 29 января подписывается постановление о его освобождении из-под стражи, а в итоге его дело – единственного из всех – оказывается прекращенным "за недоказанностью" (это в ОГПУ-то "не смогли доказать" обвинение!). Впоследствии это дало повод подозревать Андроникова как провокатора, хотя, разумеется, никаких доказательств этого найти невозможно».

В том-то и дело, что доказательств не было и нет. Но если очень хочется, можно навести тень на плетень другими способами. В качестве «свидетеля обвинения» привлекается Мариэтта Чудакова, которая в одном из своих выступлений в 70-х годах сказала, «что любое слово, сказанное публично, не улетит в бесконечность небытия и не растворится в воздухе, а ляжет в архив». И вот будто бы Андроникова эти слова то ли испугали, то ли возмутили.

Впрочем, Кобринский не настаивает на том, что именно Андроников был основным доносчиком. Под подозрение попадает и сын хозяйки квартиры, где собирались обэриуты для бесед. Возникает имя Игоря Терентьева, арестованного в том же 1931 году. Тут уж более чем серьёзные основания для подозрений в доносительстве – сын жандармского полковника и дочери отставного ротмистра вполне годится для роли сексота-провокатора.

На допросах арестованные обэриуты дали признательные показания, особо отметив, что были не согласны с политикой советского правительства в области литературы. Однако автор исследования о Хармсе увлечён прежде всего идеей доказать, что виноват в аресте членов группы именно Андроников:

«Из всех сохранившихся протоколов самые малоприятные впечатления остаются от собственноручно написанных показаний Ираклия Андроникова, работавшего тогда секретарем детского сектора Госиздата. Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова – это стиль классического доноса».

Ну что ж, попробую в этом убедиться. А для начала привожу фрагмент из показаний Хармса:

«Становясь на путь искреннего признания, показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, в основном работающих в области детской литературы… Творчество нашей группы распадалось на две части. Это, во-первых, были заумные, по существу, контрреволюционные стихи, предназначенные нами для взрослых, которые… мы распространяли в антисоветски настроенной интеллигенции, с которой мы были связаны общностью политических убеждений… Наша заумь, противопоставленная материалистическим установкам советской художественной литературы, целиком базирующаяся на мистико-идеалистической философии, является контрреволюционной в современных условиях».

Что ещё к этому добавить? Это же готовый приговор! Даже определения подобраны ясные и неоспоримые – антисоветский, контрреволюционный. Следователь может быть вполне доволен.

А теперь сравним признания Хармса с тем, что рассказал на следствии Андроников:

«Группа в лице Хармса, Введенского и Бахтерева пыталась вовлечь меня в число своих членов. Они считали меня человеком, близким им по политическим убеждениям, враждебным современности, в чём их укрепляли ещё слухи о том, что я якобы княжеского происхождения. Кроме того, в моём лице – секретаря детского сектора издательства "Молодая гвардия" – группа Хармса и Введенского могла рассчитывать укрепить своё влияние в детском секторе, а первоначально в "Еже" и "Чиже" для проталкивания своей контрреволюционной, антисоветской продукции».

Как видим, тут нет ничего нового по сравнению с показаниями Хармса. Ну разве что Андроников старается отделить себя от группы, представить человеком, вовлечённым в дело помимо своей воли. Может быть, и так. Далее находим в показаниях уже встречавшиеся у Хармса определения, а кроме них, ещё и подробный разбор некоторых произведений:

«В тех детских произведениях, которые печатались в Ленгизе, группа протаскивала в детскую литературу враждебную, антисоветскую идеологию. Произведение Хармса "Что мы заготовляем на зиму" сознательно подменяет социально-политическую тему о жизни пионерского лагеря темой естествоведческой в буржуазном разрезе, что является очевидным образцом вредительства на идеологическом фронте. Советский детский читатель очень хорошо узнает из книжки Хармса, что следует из овощей заготовлять на зиму, но ничего не узнает о задачах и целях пионерского лагеря».

Честно говоря, последние слова вызывают у меня улыбку. Похоже, Андроников издевается над следствием – столь примитивные обвинения годятся для критической статьи, но не подходят для того, чтобы цитировать их в приговоре.

Примерно в том же стиле рассказывает Андроников и о других обэриутах:

«Детская книжка Введенского "Письмо Густава Мейера" сделана по формальному принципу и с привлечением приёмов поэтической зауми… Для проталкивания в печать своих халтурных, приспособлеченских и политически враждебных произведений для детей группа использовала редакторов журналов "Ёж" и "Чиж" и детского сектора Шварца, Заболоцкого и других… Антисоветская группа Введенского и Хармса находилась в особо привилегированных условиях. Членам группы – Хармсу, Введенскому – их произведения оплачивались по самой высокой ставке… На основании вышеизложенного признаю, что антисоветская группа детских писателей, охарактеризованная мною выше, сознательно стремилась различными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу, используя для этих целей детский сектор Леногиза».

Здесь тоже нет ничего нового по сравнению с признаниями Хармса и Введенского. Замечу только, что оплата по высокой ставке может быть поводом для зависти, но вовсе не основанием для приговора.

Итак, анализ показаний арестованных обэриутов позволяет сделать вывод, что попытка Кобринского возложить вину за репрессии против Хармса и его соратников на Ираклия Андроникова не удалась. Обвинение в «классическом доносе» развалилось. Единственное, что можно предъявить Андроникову, это более подробное, чем у других, изложение обстоятельств, сопутствующих этому делу, в частности, критика произведений Хармса и Введенского.

Однако Кобринскому, как всякому дотошному следователю, нужен обвиняемый. Увы, доказательств не нашлось, поэтому пришлось удовольствоваться лишь намёками:

«Что касается Ираклия Луарсабовича Андроникова, то его дело в Коллегию ОГПУ не передавалось, так как оно было прекращено с формулировкой "за недоказанностью его вины". Очевидно, его показания и поведение полностью удовлетворили следователей».

Как мы уже убедились, в вину обэриутам ставилось написание антисоветских произведений и распространение их через детскую редакцию Леногиза. Писал ли такие произведения Андроников – об этом в книге Кобринского нет ни слова. Способствовал ли Андроников распространению этих произведений – похоже, никто не в состоянии это доказать. Так на каком основании предъявлять Андроникову обвинение?

Ко всему сказанному следует добавить, что Андроников был самым молодым из обвиняемых – всего двадцать три года. Видимо, это было одной из причин для снисхождения к нему со стороны органов ОГПУ. Да и другие фигуранты отделались всего лишь ссылкой, причём не в самые дальние края.

Так стоило ли без достаточных оснований обвинять Ираклия Андроникова в доносительстве? Это с какой стороны на дело посмотреть. Если поставить себе цель обгадить всех, кто заслужил уважение простых людей при советской власти, тогда, конечно, дело того стоило.