Владимир Алексеевич Фадеев
Возвращение Орла

Опасливо огляделся. «А может быть всё-таки сон?» Теперь никто не мешал хоть как-то сосредоточиться: знакомый-незнакомый Валерка уплыл с кем-то на лодке, красномордый лежал неподалёку в мокрой от росы траве, спал.

Глобальный вопрос – кто он? – уступил место локальному – где он, и как сюда попал? Появился в памяти какой-то давнишний день, за которым не было последующих, поэтому можно бы посчитать его вчерашним, если б не странная сияющая лакуна между ним и теперешним часом. Бог с ней, с лакуной… Вчера, ну, в тот, последний день они ехали в автобусе в колхоз… перед этим были у Французской горки… ещё раньше Женька вызволил его из гаражного плена, подлечил. До этого была тьма, а после автобуса… после автобуса тоже сначала тьма, а потом… потом тепло и светло. Долго… это была не одна ночь, это продолжалось, длилось, и оно было настоящее! Настоящее настоящее, а это…

Он посмотрел на свои руки, не удержался и опять застонал, потом заплакал, причитая не по-мужски: «Выпусти, выпусти, верни меня назад, в настоящее, туда, туда, умоляю, пожалуйста, выпусти-и-и-и!»

Весёлые поминки

Разделяя с верующими все печальные и радостные события земной жизни, Св. Церковь проникновенно-торжественно провожает своих чад в загробную жизнь.

Из брошюры «Первые шаги в Православном храме

Ведь чудо – веры лучшее дитя

Гёте, «Фауст»

Семён проснулся от шума – с пришедшего на эту сторону парома (после ночной суматохи это был первый рейс) сгрузились и одна за другой проревели мимо Семёна несколько грузовиков и милицейских машин – и сразу же вспомнился Орликов. Не приснилось!..

Подрулил к бараку, где расквартировали НИИП. ПАЗик стоял у крыльца, значит, на завтрак ещё не уехали. Крыльцо было облёвано и засыпано окурками.

«Ух, блевопитцы… – выругался Семён, – молодёжь! Такие все трезвенькие… а со стакана бормоты крыльцо испачкали. Тяжелая у вас будет жизнь…».

Известно, что самыми невозвратными и идейными пьяницами, становятся ищущие трезвенники-ботаники, по идейным же соображениям не употреблявшие – или мало, вот так, стакан портвейна и блевать, до сорока лет лет. Искавшие и ни черта не нашедшие к этому зрелому возрасту, они вдруг обнаружат отсвет, всего лишь малый блик этого искомого на дне стакана и уже никогда не выпустят его из рук. Вдруг понимают, что «ин вина веритас» не просто фраза…

Бедный Тимофеич!.. Мёртвому Орликову всё равно, а Тимофеичу… как ему сказать? Два раза входил и выходил из барака. Как?

Но начальник сам задачу облегчил. Увидев в окно мнущегося перед крыльцом Семёна, он подумал, что речной десант уже прибыл для посадочных работ, хотя завтракать со всеми не собирались, и, довольный такой неожиданной дисциплинированностью, в окно бодренько спросил:

– Ну, и как там наш Орёл? Жив?

Семёну и осталось-то сказать правду:

– Нет.

– Что, плохо бедолаге?

– Почему? Ему уже хорошо… а там кто знает.

– Но он хоть с вами?

– Пока с нами, без вас труп не трогали. Поехали, я на мотоцикле.

– К-куда?

– На косу… а там решим… решите, что с ним делать. В милицию… или позвонить, куда положено, в партком, директору… Я не знаю, что сначала… может, жене?

Выскочил на крыльцо, вляпался, простонал брезгливейше и только потом переспросил:

– Ты что такое говоришь?

– Что есть. Умер Орликов.

У Тимофеича, секунду назад думавшего, что облеванное крыльцо – самая большая его теперешняя проблема, на лысой голове зашевелились четверть века не растущие волосы, – ты что говоришь? Что с Орлом?

– Не знаем. Спал себе в палатке, вечером тронули – уже холодный.

Культурнейший человек простонал нецензурно, отшатнулся от Семёна и (в наказание?) опять наступил в блевотину.

– О-о… Что ж столько проблем из-за этой капусты!

– Одного семейства с горчицей, поэтому, наверное… Поехали, а?

Тимофеич покорно кивнул, спустился с крыльца, долго елозил подошвами по траве, не столько вытирая, сколько ожидая от Семёна признания в розыгрыше, не дождался и, раб галерный, пошёл к мотоциклу.

По дороге Семён гадал, что там на косе? Точно – не спят. Но и рыбу не ловят. Сидят, наверное, очумелые, вокруг костра. Ждут. А чего ждут? Он же не сказал, что Тимофеича привезёт… Или в поле подались? Оставили кого-то дежурным… Да какое поле – труп в палатке! Похмелились, вторую – помянули, третью для счёта – и горе не беда. Нет, нет… а-а… могли уже сами его в морг… или в милицию. О-о, вот, что самое вероятное: милиция уже там – вот куда две ментовские тачки промчались! – и следаки, и уже протоколы пишут, и его недобрым словом вспоминают – свалил…

Всяко плохо, да и как могло быть иначе?

Тимофеич же в сотый раз ругал себя за слабину: согласился, на всё согласился – и поехать в этот чёртов колхоз, да ещё старшим… оно ему надо было? Представлял себе букет наступающих проблем и уже задыхался от его тошнотворного аромата. Донаблюдался, наблюдатель…

Не сбавляя скорости, как Габдрахман Кадыров по льду, съехал Семён по непросохшей ещё глине на берег.

Гульба была в самом разгаре.

– Весёлые у вас поминки, – начал было Тимофеич, но, увидев в центре праздника косматую гриву Орликова, осёкся и с жалкой грустью посмотрел на Семёна – дурацкие шутки! Захотели пригласить к себе на косу – к чему такой спектакль? Но Семен был в ещё большей прострации, что там вчерашняя Ахтиарская бухта!..

«Вот она, команда!.. – с некоторой брезгливостью и одновременно насмешкой над своими фантазиями насчёт ребят вздохнул Тимофеич, – пьянь, она везде пьянь… Африка, Поручик, напридумывали, тьфу! Право слово – идиоты. Восемь утра, боже мой, восемь утра, а уже ни одного трезвого лица, ну, не понимаю!.. Как им самим-то не противно, и какие у всех гадкие рожи…»

Николаич уже вёл его под руку к столу, Жданов, Виночерпий отмеривал очередные бульки, сияющий, как самовар, Капитан в обнимку с Поручиком не в лад пели «Связанные одной цепью…», Николаич пытался им дирижировать, от реки, бросив удочку, бежал Аркадий: «И я! И мне!», и только Орёл вёл себя странно – от каждого возгласа расходившихся пьяниц, как от ударов ногами по почкам, он содрогался и, не поднимая головы, всё съеживался и съёживался. «Неужели до такой степени надрался?»

Не участвовал в общем веселье Африка. Обняв гитару, он сидел чуть поодаль от шумной суматохи третьего круга похмелья, и на его лице была блаженная улыбка, глаза внутрь… так улыбаются старики, когда вдруг вспомнят счастливую минуту юности, вспомнят без грусти о невозвратном, наоборот – с радостью, что она была, была не с кем-то, а с ним, с ним!..

– Штрафную Тимофеичу, – крикнул Николаич

– Штрафную, штрафную! – подхватили все.

Кружку Тимофеич взял как-то автоматически, пить, конечно, не собираясь.

– И что за праздник? – начальственная интонация едкой строгости у него никогда не выходила, не вышла и сейчас.

– Праздник, праздник, – призывно чокался с ним Николаич, – долго объяснять, так поверь, Тимофеич – праздник.

– А это кто у вас?

– Вася… отдыхает, ему хорошо.

В то, что брошенному в траву человеку хорошо, Тимофеич усомнился – на вдохе тот прерывисто всхрапывал, а на выдохе страдательно вымучивал какое-то непонятное слово: «эльбя-я-яткс… хр… хр-р-р… эльбя-я-яткс…»

– Через полчаса надо быть в поле, а вы тут!..

– Да будем!

– Будем, будем! – загалдели хором, то ли подтверждая намерение быть в поле, то ли привычно выкликая стандартный бестостовый тост: «будем!» и стукались, стукались точёными стаканчиками и кружками.

И Тимофеич… выпил.

Семён, трезвый, так и стоял около «Урала», пытался осмыслить случившееся. Не получалось. «Или тоже треснуть? Ладно, отвезу Тимофеича, а на поле уже и тресну, кто-то должен быть и посветлей, вчера эвон как надрались, мертвецкого от мёртвого не отличили», – настроение было паршивое: для Тимофеича он паникёр и обманщик, для команды вообще белая ворона. Слазил в палатку, вынес пачку скреплённых листов, испещрённых столбиками слов, сунул в нагрудный карман рубашки маленький блокнотик с огрызком карандаша.

– Ты чего не в обойме? – спросил придурковато улыбающегося Африку. Тот посмотрел на Семёна блуждающим взглядом, и показал пальцем на скрюченного Орликова.

– Живой.

– Вчера спьяну не разглядели, бывает.

Африка покачал головой.

– Не-ет, не-ет, Сеня!.. Разглядели. Ещё как разглядели. Ты же сам в палатку со мной лазил, пульс щупал, зеркальце к носу приставлял, в зрачок фонарём светил.

– И что ты хочешь сказать?

Африка в ответ только снисходительно, но не без хитрецы, улыбнулся, как долго не выигрывающий покерщик при открытии флэш-рояля против королевского стрита картёжного везунчика.

– Сами были чуть живые, что могли рассмотреть? Да ещё в полутьме, – отмахивался Семён. Мысль о воскресении пришла и ему, но неприятно было, что приватизировать её собрался этот полупопик. Как будто если Орликов воскрес, то все теперь должны Африке по рублю. – В коме он был.

– И остыл в коме, и коченеть начал, да?

– Случается и такое.

– Правильно! Правильно – случается! Потому и пасха.

– Сравнил…

– Перед Отцом все равны, – быстро сообразил ответить Африка, – воскрес!

– Нет, здесь другое.

– Да хоть другое, хоть третье, хоть пятое-десятое. Был человек мёртв, стал жив. Что тут другого?

– Понять физику процесса…

– Какую вам, физикам, физику? Нет у Господа никакой физики, химии и математики, эти мыши живут только в ваших перезрелых тухлых тыквах, у Господа всё просто.

– Было бы просто…

– Не в том смысле просто, что легко, а в том смысле что просто.

– Вот и понять, как это просто происходит.

– Не надо ничего понимать! Надо верить, а не понимать.

Подошёл Аркадий.

– Вы тоже заметили? – спросил заговорщицки.

– Что?

– Ну… рожу его? Вчера же он её расцарапал о камни, и синячище был под левым глазом, а теперь нет ни ссадинки.

Африка счёл это подтверждением свой версии, воздел руки.

– Воскресение и – преображение.

– Как ты и сравниваешь: Христос и … Орликов.

– Христа, выходит, всё-таки признаёшь?

– Отстань.

– А как же «Первые шаги?..» – с укором спросил Африка.

– Вторые пора уже делать, третьи, пятые, а у нас всё первые, – опять отмахнулся Семён.

– Нет, первые – они и вторые, и третьи, и пятые.

Странно разошлись после той брошюры духовные пути Семёна и Африки. Семён, вдохновитель и соавтор (хоть на книжице «Первые шаги в православном храме» и значилось «Составитель дьякон Владимир Сидоров», и это было так, и дьякон Владимир, тоже скромняга, нашёл вариант против гордества – «составитель», идея и план книжечки были семёновы) к религиозной теме вдруг охладел, а Африка, всего-то и делавший, что сопровождал иногда друга в Церковь Рождества Богородицы в Старое Симоново, где в тесной комнатке за трапезной Семён и дьякон Владимир бесконечно черкали и правили два десятка листков, наоборот – проникся. Может быть, если бы не получил гитарой по лбу, оставался бы ждать на Автозаводской и пить пиво, но после «гитарного гласа» тянуло в церковь, тем более, что таинственный дьякон, которого Семёну порекомендовали, как чуть ли не единственного, кто мог бы взяться за осуществление его идеи, оказался Африке знаком: отец Владимир был в недавнем мирском прошлом бард и они несколько раз встречались на слётах, концертах и каких-то необязательных спевках. Был бард – стал поп. У Африки тоже не срослось с КСП, этим большим ноющим костром, залитого в конце концов обильными жидкими сладкими соплями. Всему своё время. От их песенного куста «Французская горка», входившего в большой вдовинский (Валерка Вдовин, начальник) куст «Новослободский», только они с Семёном и остались; Валерка Белоусов ушёл в геронтологический комсомол, Юрка Лаптев – в депутаты и рыбалку, Люда Корчагина… а куда делась Корчагина?

А в то время Африка как раз переживал кульминацию своего религиозного детектива и никак не мог посчитать случайным такое совпадение – увязался за Семёном уже на второй его визит к отцу Владимиру.

С дьяконом они вместе вспомнили добрый десяток концертов и слётов КСП, особенно 25-й юбилейный, где, правда, столкнуться было мудрено, не очень к этому располагала трёхдневная броуниада пяти тысяч не совсем трезвых бардов, тем более, что Африка даже в кустовых концертах не участвовал – на Нерли, берег которой оккупировали песенники, был сумасшедший клёв щурят на лягушонка, и они с бардом-рыбаком Юркой Лаптевым все дневные спевки прорыбачили, а ночные пьянки слепы. Но гигантскую инсталляцию «СЛАВА КСП» на зелёном склоне из тысяч пустых водочных бутылок помнили оба.

Но если Африка вспоминал радостно, размахивая руками и даже напевая что-то из особенно популярного в прошлые годы (Суханова, Берковского), то отец Владимир – грустно, так взрослые иногда вспоминают не совсем достойные проказы молодости: внешне улыбаясь, но внутренне поёживаясь.

Сначала Африке не давалась произошедшая с бардом перемена: Владимир был старше всего года на три, так ведь у костра все ровесники, правда ровный густой баритон и какие-то особенно печальные слова его собственных песен выдавали и раньше если не другую породу, то другую дорогу, но сигарета в бороде опять всё нивелировала… теперь же он казался старше чуть ли не вдвое – не повзрослел, это просто был другой человек, и все же непонятно было, из чего этот другой человек вырос, как непонятен был и сам этот другой, выросший Владимир. Сначала думал, что дело в рясе, но однажды они застали Владимира в мирской одежде – эффект был только сильнее. «Курить бросил? Африка и сам бросил, что ж… Смеяться перестал!.. да, отличие, но мало… Борода поседела? Взгляд! Взгляд стал… умнее? глубже? грустнее? А может просто достали болезни – сам никогда не жаловался, но было известно, что со здоровьем у него беда, сердце, врождённый ревматизм, сейчас вот на группе… а двоих детей ещё к старшему сыну родил, чудак… может, устал, вот и кажется старым? Нет, у больных и уставших в глазах боль и усталость, тоска, а у этого… что? Свет? Свет! Всё так и – не так. Появилось в бывшем барде что-то недоступное для понимания «с лёта», но то, что оно было, новое, большое, настоящее – несомненно. Именно большое настоящее… Скажем, появится у прощелыги всего-то лишняя сотня – полетели понты в разные стороны, а у кого богатство большое настоящее, тот бормоту ящиками на показ покупать не будет.

В один из следующих приездов, пока Семён разбирал свои бумажки, Женька поведал отцу Владимиру о своем странном «общении» с богом. Не всё, конечно, рассказал, а начало, когда гитарой по голове, и оживление через несколько часов Голосом, нет – Гласом, и уже конец, когда тот же голос позвал в церковь, излечившую от наваждения… а про само наваждение не стал.

Ждал от дьякона подтверждения, чуть ли не поздравления с откровением. Ошибся.

– Забавный случай, – трогая длинными бледными пальцами шрам на женькином лбу, только и сказал дьякон.

– Но это… – Женька закатил глаза к потолку, – Он?

– Всё – Он. Даже если не Он, всё равно – Он.

– Как это?

– Пути господни неисповедимы. Услышать голос – большое дело, только и этого большого ой как мало.

Потом просил разъяснить Семёна: «Чего мало?..»

– Одного раза мало, надо тебе ещё раз по башке заехать, не к Богу придёшь, так хоть поумнеешь.

Африка угощался в трапезной чаем и шёл бродить по церкви и небольшому дворику, безжалостно зажатому заводскими (динамовскими) стенами, подолгу простаивал около захоронений Пересвета и Осляби, не переставая размышлять о метаморфозе барда. «Наверное, он всегда был таким… в смысле – не таким, а со временем – проявилось… А мы? А я? Может быть мы все не такие, ведь накатывало же временами чувство, что всё в нынешней жизни какое-то не настоящее – ни работа, ни гитара, пьянство – это уж точно случайное, «пока»… пока что? И даже семья… семьи не представлялись главным и окончательным – так, гавань, переждать непонятку океана, и плыть дальше, в неведомый свой порт. Отец Владимир Сидоров, похоже, доплыл. Он спокоен… Вот! Вот слово, какое к нему теперь подходит! Не устал, не болен – хоть устал и болен, но какая в сущности это ерунда! – он спокоен! Это покой отцовского дома… так, бывало в детстве, всех собак перегоняешь, все штаны по заборам издерёшь, на соседней улице получишь тумаков, в лесу чуть не заблудишься, в Пахре едва не утонешь, а придёшь домой – тепло и спокойно, дом, рай…

Поделился этими мыслями с Семёном. Тот похмыкал и что-то написал карандашом на форзаце подаренного ему дьяконом сборничка стихов «Электричка» с надписью «От бывшего поэта». Потом узнал стихотворение: «Кто дома – тот в Боге. Прибавь только, сынка, две эти дороги».

После того, как брошюрка вышла, Африка, считавший себя если не соавтором, то соучастником проекта (выхаживал же по двору, и чай пил, и молиться пробовал, пока они бумагу марали), с удовольствием помогал развозить пачки книжиц по московским храмам, вступая при этом в необязательные разговоры со старостами, а иногда и с батюшками, всё больше и больше ощущая себя причастным к непонятному, но манящему специально для него загаданной тайной миру.

Семён же – автор! – наоборот, словно ношу донёс до места, сбросил с плеч и забыл.

«Забыл – а зря! Вот она, тайна, разгадывается понемногу, а он в стороне, вот и злится. Да ещё трезвый» – определил для себя Африка.

– Да ты выпей, полегчает.

Перед поездкой Семён пить не хотел, не такой он и мотоциклист, но снисходительную ноту, почти издёвку, уловил

– Как же ты – бог, бог, а сам водку дуешь? – и правда, злился, а – нехорошо.

– Лучше же водку дуть с богом, чем без бога, – африканская же голова была устроена бесхитростно.

Тимофеичу же сотка попала в брюшину, и он тотчас услышал, как бенефисит над головой соловей, как обалденно пахнет после ночной грозы мятой, увидел, наконец, реку, вытекающую не из-за поворота, а из самого горизонта, укутанного в синий туманец. Подумалось вдруг, какой всё-таки хороший парень Николаич, как ловко Африка перебирает толстыми пальцами по струнам, и Виночерпий… придумают же – Виночерпий! – чисто шаман, не просто наливает, бубнит чего-то… красавец! Только вот Орёл, ну, что ж, не всё масленица…

И открылось вдруг (наверное, потому, что груз, под который он уже согнул спину души, вместо того, чтобы придавить, распушился облачком и поплыл вдаль по красавице реке), что все они – замечательные ребята, и не только по отдельности, они все уже не сами по себе, они все вместе и все вместе они уже что-то другое…

Было хорошо и так не хотелось возвращаться к облёванному крыльцу, что чуть было сам не попросил повторить.

– Вот он, окский коллайдер… видишь, какая рытва, – обняв Тимофеича за плечи, указывал в сторону Коломны Николаич.

– Да ладно, кому в голову могло прийти такую уйму земли перелопачивать?

– Ну, знаешь, на пирамиды камни таскать тоже непросто было!

– Так то пирамиды.

Николаич посмотрел на начальника не просто без приличествующего субординации уважения, а даже с некоторой брезгливостью, словно говоря: да твои пирамиды – это просто груда камней, если что и могут – только принять-передать, а тут живой поток от живого Солнца к живым… смотри. И тот как будто что-то увидел, но…

– Поехали, Тимофеич, а то мне ещё туда, сюда, опять туда, – вывел его из сладкого ступора Семён. Ребята не отпускали, Николаич не унимался: «На пос-сошок, на ход ноги ему, педальную начальству!..»

В коляску ещё загрузили и полуживого Васю – не дойдёт же сам. «Урал» по глине заюзил, краешком, колесом по травке, выбрался-таки наверх.

Тимофеич обернулся, оторопел: по-над штильной рекой, слегка миражась, двумя кильватерными колоннами шла эскадра морских кораблей – броненосцы, крейсера, миноносцы, чуть сзади – транспорты. Один крейсер был донельзя узнаваем…

Катенька

«Первые шаги в православном храме» – На кладбище – Имена – Поэмка

Не целуй! Скажу тебе, как другу: Целовать не надо у Оки!

М. Цветаева

«Первые шаги в православном храме»

Русь была крещена, но не была просвещена

Н. Лесков

Столовая, куда он сразу и отвёз Тимофеича, находилась на другом берегу Ройки, около Троицкой церкви. Завтрак кончился, НИИПовские, которые из барака, квёлые, дремали внутри ПАЗика, снаружи о чём-то ругались бригадирша Зоя, немолодая женщина в сапогах и комсомольской косынке, и начальник отделения Виктор (Олегович или Игоревич – никак не мог запомнить Семён), этот посмотрел на Семёна, даже не на Семёна, а на мотоцикл, как будто это был не «Урал» а БМВ R75, то есть фашистский. Понятно, о чём ругались: из тридцати пяти – по списку – новоявленных аграриев в автобусе была от силы половина. Да, вовремя подвёз, теперь те двое на него одного. Бедный Тимофеич…

От греха отъехал в сторону церкви, хотел подойти, издалека уткнулся взглядом в табличку на церковных вратах «Склад №3», повернул в сторону реки, на самую стрелку Ока-Ройка. Где-то здесь стояли стапели первого русского военного корабля «Орёл»… Стало грустновато: вот страна! Первый русский военный корабль – хоть бы столбик с табличкой поставили, что уж про памятник говорить. Столб с макетиком, всех дел на сто рублей с обмывом и опохмелкой. Нет! Это ж не коммунисты строили, а цари проклятые, им – за что? Ладно «Орёл» – царские дела, но ведь тут – вот оно, общение с музейщицей! – целые речные флотилии на воду спускали – рыбаки, купцы. Двести лет с верфи, вот с этого самого места сходили струги, корабли, яхты, боты… О них-то кто помнить запрещает?.. «Склад №3»… Вот сделай в таком храме первые шаги. Первые шаги в православном… складе.

В семинаре прозы, который на пару вели два замечательных русских писателя – Андрей Скалон и Валерий Исаев, где Семён стал старостой вместо двинувшего в политику Игоря Харичева, немногим больше года назад сформировался кружок, собравшийся поймать ветер перемен в свои паруса. Ветер этот (свобода, предпринимательство!) рвано дул в разные стороны, и сначала, как водится – в рожу: семинары выселили из обжитого места на Новом Арбате, освободив место для издательства «Столица». Не сразу выселили, пока директором этой славной книгопроизводящей кампании был товарищ (ещё были товарищи) Зайцев Александр Борисович, имевший с настоящими писателями одно важное общее качество – любовь к крепким напиткам в рабочее время, кое-как, благодаря этому качеству, уживались, а когда Александра Борисовича (Бир.и сов.ича, так любовно называли его семинаристы), как незабвенного Пал Ваныча из «Республики ШКИД», вынесли из издательства, разрушив таким образом творческий союз руководства «столицы» с молодыми дарованиями, вымели следом и семинары. Судьба «поэтов» под водительством Татьяны Глушковой, и «драматургов» Александра Мишарина не известна, скорее всего их этим ветром разнесло по листочку, а вот прозаики, вросшие, по определению Андрея Васильевича Скалона, задницами в табуретки, переместились в Царицыно, где Валерий Николаевич Исаев, в миру (то есть в свободное от литературы время) известный стоматолог, да не просто стоматолог, а доктор медицинских наук, профессор, действительный член будущей Академии медико-технических наук, имел небольшой кабинет в две комнатки – в одной то самое жуткое кресло с подсветкой, в другой – те самые табуретки для задниц молодых писателей. И вот тут-то, под весёленькое жужжание бормашины, и протекали такие актуальные для того времени рассуждения: если теперь свобода слова и предпринимательства, нужно эти обе свободы соединить с их, молодых писателей, собственными возможностями, то есть организовать МП с лицензией на издательскую деятельность – можно ли было мечтать о таком ещё несколько лет назад? – и издавать, во-первых, коммерческую литературу для поддержания штанов, и – главное! – во-вторых, свои собственные сочинения, ибо от «Совписа», «Худлита» и «Молодой гвардии» кроме редких вбросов в коллективные альманахи ждать ничего хорошего не приходилось. Конечно, когда дошло дело до учредительской волокиты, энтузиастов поубавилось, но двое – сам Семён и Боря Лачков, писавший под псевдонимом Борлачков (хотя какой же это псевдоним?), невысокий, лысоватый, с лёгкой картавинкой и срывающимся после кружки пива на фальцет голосом, но цепкий и практичный прозаик с экономическим образованием (или правильнее сказать – перспективный кандидат экономических наук с литературным талантом), выдержали. А поскольку литераторы, даже прозаики, в основном пижоны, поэтому к этой предпринимательской затее Семён привлёк ещё своего институтского друга Бабыкина Колю, не пишущего, но после того, как Семён стал старостой, на семинары к Скалону-Исаеву изредка приходящий и рассуждающий о достоинствах и недостатках оглашаемых шедевров, его-то два писателя и сделали в новообразованном издательстве директором. Бабыкин работал в энергомонтажном поезде №766, что на Перерве, и вообще много чего умел лучше иных, в частности (кроме того, что пахать и организовывать) – петь и пить, а ещё быть добрым и дерзким одновременно – мордва по матери. В противоположность Бор.Лачкову Коля был высоким усачом, и Бор.Лачков – не трусоватый, но осторожный и осмотрительный, с радостью согласился с его директорством: жираф большой… тем более, что все первоначальные материальные риски были на Бабыкине: необходимые для предполагаемого тиража тонны бумаги могли появиться только в результате обмена на километры силового кабеля на одном из белорусских ЦБК. Кабель Бабыкин, как зам. начальника по снабжению, вешал себе на шею. Коля был мировой парень, после стакана ревел басом не хуже отца Владимира, даже один раз, когда они тормознули в пельменной около метро, и Бабыкин, после двух стаканов «Кавказа», затянул «Дубинушку», один почтенный дядечка на полном серьёзе (этот после водки) предложил ему протекцию Большой Театр. Коле тогда светило разбогатеть на издательском бизнесе (силового кабеля в ЭМП было достаточно), и от шаляпинской карьеры он отказался. А вот водочки после портвейна и пива с дядькой выпил.

О том, что издавать в первую очередь – а от этого зависело многое! – споры у младолитераторов были серьёзными. Народ в скалоновском семинаре был больше образованным и начитанным, чем деловым, поэтому сразу хлынули предложения подспудных раритетов, самиздатовских перлов, всевозможных не вошедших в советские издания опусы классиков – но Семён и Бор.Лачков, как учредители (хозяева!) эти предложения стопочкой сложили пока в дальний ящик: какая могла быть аудитория у такого продукта? На глазах редеющая интеллигенция, и то не вся, а лишь специфически литературная? И потом непонятные проблемы с авторскими правами – как бы не попасть, и потом объёмы – где деньги, Зин? Нужна была не больше авторского листа оригинальная брошюра, но такая, чтобы – влёт! И таких предложений у скалоновских орлов тоже «было». Нашлись репринты Баркова с флагманом Мудищевым, многослышанным в народе, но практически нечитанном, русские заветные сказки, россыпь сомнительных и не очень эзотерических трактатов, какие-то хитрые календари и каталог злачных мест столицы, руководство по сексуальному воспитанию подростков квестом с «Камасутрой», тайны карт «Таро», да и много чего ещё в этом духе. Но… Но и тут практическая рассудительность Бор.Лачкова (а как дальше с такой репутацией?), остатки комсомольской чистоты Семёна и скрытая набожность мордвина Бабыкина (не по-божески!) соединились в шлагбаум: не пойдёт!

Кому пришла идея «Первых шагов…» сказать уже невозможно, но она пришла. Так, что через некоторое время уже странной казалась сама возможность «Луки…» и «Камасутры»: надо же, в какую бездну чуть не свалились! Оставалось решить, кто поможет воплотить идею – не ко всякому попу с таким проектом подойдёшь, да и вообще – что оно такое, нынешние попы? До того ли им? Не разгадают ли сразу корыстную составляющую дела и не пошлют ли… от церкви подальше? Хотя сами ничего такого элементарно пропагандистского для возврата заблудшей паствы в своё стадо не издали и поэтому должны бы проявить интерес. Несколько попыток – знакомый батюшка у Бабыкина где-то под Чеховым, и ещё меньше знакомый семинарист у Семёна – охладили было пыл миссионеров, но вдруг повезло: по цепочке друзей-литераторов посоветовали обратиться к поэту и барду Владимиру Сидорову, не так давно ставшим церковным старостой, а теперь уже и дьяконом Церкви Рождества Богородицы в Старом Симонове. Какие-то его однокашники по филфаку МГУ снабдили рекомендациями и дали телефон.

Работа оказалась не такой простой, как представлялось сначала: слишком несхожи были представления о том, что, собственно, собирались издавать. Семёну виделось нечто вроде путеводителя, отец же Владимир никак не хотел опускать планку брошюры до примитивной, оба деликатно упорствовали в своём, работа затягивалась.

– Отец Владимир, – Семён никак не мог привыкнуть к такому обращению, язык сопротивлялся, и разумом он понимал нелогичность, и приступая к этой работке, кое-что почитав из, так сказать, первоисточников, вычитал у Матфея: и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, который на небесах» (Матфей 23:8:9), да и не настолько дьякон был старше, чтобы величать его отцом, из-за этого в первые дни общение проходило несколько натужно – был бы Владимир по-поповски напыщенней, поставил бы сразу перегородку между собой и мирянином, ей-богу, было бы легче, но Владимир был прост, а уж когда, переодеваясь перед дорогой домой, снимал своё одеяние и оставался на время в обычной рубахе, так и вообще хотелось с ним попанибратствовать… – Отец Владимир, – «ну и с чего бы он мне отец? Незадача…», – вы правильно всё говорите про необходимость обращений в нашем тексте к Писанию, к мыслям Святых Отцов («и тут отцы, опять не по Матфею, опять против своего же Евангелия!»), и мы к ним обратимся… в другой книжице, немного погодя, потом, после того, когда будет к кому обращаться с таким умным словом… у нас-то, уж извините – повторюсь, задача другая: самыми обыкновенными словами поведать… не о Православии даже, не обо всей христианской церкви – ну, не воцерквить нам с вами людей одним махом! – а о том, как – банально – в церковь войти.

Отец Владимир вздыхал, коробило его такое словосочетание – «банально войти в церковь».

– Плохо, согласен, неудачно я выразился, но вы представьте себе тысячи русских людей, которые готовы, особенно теперь, когда иные опоры уходят из-под ног, войти в храм и помолиться, приобщиться, и которые не заходят потому лишь, что не знают, как это сделать, для них внутри уже церковной ограды начинается другой мир – он и вправду там начинается! – но как сделать туда первый шаг, чтобы с этого же первого шага не накосячить… извините… своим невежеством не нарушить что-либо в этом незнакомом, но влекущем их мире. Думаете это не вопрос? Напрасно. Многодоверчивый, детскодоверчивый русский человек совестлив, в некоторых вопросах даже излишне совестлив, он за сто метров до церкви уже почувствует себя слоном в посудной лавке и пройдёт мимо. Я по себе знаю: вдруг не там встану, не то скажу, не тому святому свечку поставлю… да мало ли! Поэтому после Вашего замечательного вступления о необходимости посещать храм… вот: «...на нашей грешной земле Св. Храм – единственное место, где мы можем укрыться от непогод жизни, от нравственной грязи. Храм – подобие неба на земле, где таинственно и непостижимо пребывает Сам Владыка неба и земли, Господь наш Иисус Христос; в храме, как сказано в песнопении, «невидимо Силы Небесные служат…» – пусть, пусть… и далее – «Спаситель наш говорил: «Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих.» – то есть духовная пища так же необходима душе человеческой, как пища телесная для поддержания телесных сил. А где же христианин услышит слово Божие, как не там, где Сам Господь невидимо наставляет собравшихся во имя Его? Чье учение проповедуется в церкви? Учение пророков и апостолов, говоривших по внушению Духа Святаго, учение Самого Спасителя, который есть истинная мудрость, истинная жизнь, истинный путь, истинный свет, просвещающий всякого человека, грядущего в мир. Храм по справедливости может быть назван училищем веры и благочестия. Св. прав. Иоанн Кронштадтский писал в своем дневнике: «В храме, в его расположении и частях, в иконах, Богослужении с чтением Св. Писаний, пением, обрядами, начертано образно, как на карте, в лицах, в общих чертах, вся ветхозаветная, новозаветная и церковная история, все божественное домостроительство человеческого спасения. Величественно зрелище Богослужения нашей Православной Церкви для тех, кто понимает его, кто вникает в его сущность, дух, значение, смысл!» – хорошо Иоанн Кронштадский, правда – хорошо, даже если и ещё что-нибудь из праведников, но закончить вступление нужно примерно так: но недостаточная открытость сердца мешает нам… – Семён замялся, подбирая слово, – соединиться в молитве… В наше время это часто происходит оттого, что не знают люди, как вести себя в Храме Божием, поэтому мы вам сейчас и расскажем… не о таинствах церковных, это после, в четвёртой, пятой главке, а о том, как устроен Храм, что где в нём находится. Дальше – наипростейшими словами – как нужно вести себя в храме, а потом уже о таинствах, и в конце обязательно примеры – пусть это не покажется обидным – поминальных записочек, тексты самых простых молитв.