Владимир Алексеевич Фадеев
Возвращение Орла

Пробуждение

Итак, Стёпа застонал.

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»

Первое, что он опознал, вынырнув из неяви-сна, был запах. Запах сырого брезента. Наверное, ночью прошёл дождь. Запах мужской романтики. Это военрук, молодец, каждый год водит 9 класс в один и тот же поход, сейчас и наш черёд настал. Какой был вчера вечер у костра! Уставшие, завалились они в свои брезентовые дворцы и долго ещё не спали – слегка дурачились, шептались, вертелись… и дышали, дышали этим свободным духом похода.

Военрук был израненным одноглазым дядькой, отчего, конечно, все звали его Кутузовым, а вояка не обижался, даже наоборот («а зачем солдату левый глаз? Только щурить? Не нужен солдату левый глаз.»), был он, в общем, не особенно разговорчив, но иногда прорывало и тогда затевался бесконечный рассказ про 6-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Рассказывал военрук сбивчиво, и слушателю не всегда было понятно, когда, где и с кем что происходило – то ли в 41-м, то ли в 43-м, то ли в битве за Орёл, то ли это он, как боец 6-й гвардейской – орёл, и не просто орёл, а вообще – первый воин, а оказывалось, что это бой был страшный у посёлка Первый Воин, где его, военрука, дважды ранило, в плечо и в ногу, и что он, Кутузов-военрук, орёл, первый воин, был контужен с потерей глаза уже в битве за родной Орёл в величайшем, как он считает, сражении всей войны – операции «Кутузов». То есть – горько-вкусная героическая каша.

Так и вчера, сначала – после разбивки лагеря, за ужином, он хоть и сумбурно, волнительно, но рассказал им, пацанам, о значении орловского плацдарма, и по его, военруковски, выходило, что ничего важнее операции «Кутузов» во всей войне и не было, что чуть ли не вся война – это битва за Орёл, да что там говорить – она, великая война, и затеяна была Гитлером только для того, чтобы, завоевав всю страну, весь мир, сделать своей столицей этот русский город… Такое уж тут место! Им, юным, видевшим своих отцов только на фотокарточках, в это легко верилось, хотя и понятно было: всяк кулик… А вот уже после ужина, у костра, когда его наркомовские разбегались по крови, начинался Первый Воин. Правда, если на уроках НВП военрука провокационно спрашивали, какое на этой войне было главное сражение, он всегда отвечал, что неглавных сражений на этой войне не было, все – главные, один выстрел в сторону врага – и вот уже главное сражение…

Он так и лежал: проснулся-не проснулся, хоть и угомонились не больше часа-двух назад, лежал на спине, вдыхал этот запах и счастлив был от того, что ему, сыну погибшего победителя, только что исполнилось 16 лет, что он влюблён и полон необыкновенной энергией, которой хватит хоть на битву с тремя самыми чудовищными разгитлерами, хоть на полёт к самой дальней звезде, их за брезентовой крышей наверняка полное небо. Он ведь не просто верит, он точно знает про свою Жар-птицу, на которой до любой звезды – только взмах крыла. Про неё, Жар-птицу, и мать рассказывала сказку – она много сказок ему рассказывала, но вот почему-то только этот образ ослепительной летящей красавицы-птицы впечатался в детскую душу, он часто видел это чудо во сне, и, когда уже после войны, школьнику, удавалось поймать взглядом блестящий профиль самолёта в чистом небе – узнавал её, махал руками, не обращая внимания на смех товарищей: «самолёта не видел!». Что бы они знали о Жар-птице! И дед, совсем уж не сказочник (да и Миша был уже не дитятей) тоже говорил об этой птице, только что живёт она не за тридевять земель, а у него, Миши, в груди, и когда чувствуешь особенный жар и непонятное жжение-желание – это она растёт, просится наружу, и придёт день, когда она взрастёт, грудь разверзнется и ни секунды нельзя будет промедлить, чтобы вдруг да не ухватиться за её огненные перья, эта царица ждать и звать с собой не будет, она, какой бы ты ей не был кровник, ослепит, опалит и улетит… Но я-то ухвачусь!… Вот и сейчас огонь под рёбрами, клёкот, стук… кажется, весь воздух вокруг наполнен языками самого настоящего пламени, и даже чувство, что пламенем охвачен и сам мозг, и ещё одно маленькое сердце сияет в голове… скоро, скоро мы полетим!.. И – вся жизнь впереди, светлая, счастливая, бесконечная жизнь!

В соседней, «девчачьей» палатке смотрела сны – про него? – такая… такая девочка Таня, каких ни ещё, ни уже на этом свете не было и не будет. Он вчера целый час, весь военруковский рассказ, держал в своих руках её руку, и это – пусть кто-то поспорит! – было счастье.

Кроме жжения в груди ещё как-то непривычно стонало тело, особенно нога и плечо, боль, правда уже отступала, и это был дополнительно сладостный момент – уходящая боль. Откуда она? Ах, да, военрук же живописал, как измолотило их у Первого Воина, как ранило его сначала в ногу, а потом в плечо, а у него, Орликова Миши, было от рожденья свойство, «несчастное счастье», как называла его мать, цеплять чужие болячки и переживать чужую боль, как свою. У самой матери тоже был такой недуг, но она от него избавилась за два года оккупации – боли вокруг было столько, особенно по вторникам и пятницам, что было либо от этой боли умирать, для чего хватило бы и тысячной доли её эха, либо научиться не принимать, слышать, но не принимать её. Научилась. А Мишенька тогда был маленьким и с четырёхлетнего возраста если что и помнил, то постоянный тревожный голод, и не отучился.

Военрук после своих наркомовских рассказывал так красочно, что теперь пацанье тело ныло, как будто это его десяток раз било взрывной волной о бруствер, ему до сплошного синяка отдолбило отдачей приклада правое плечо, пулей навылет пробило левое и уже два дня осколок горит и рвёт бедро на кулак выше колена – ни ступить, ни согнуть. Первый Воин… От речки Лисички, от его палатки, в которой ему уже так хорошо сейчас (боль уходит!) до Первого Воина меньше километра и всего-то четырнадцать лет от 41-го… конечно, болит.

Но запах!.. Запах старой брезентовой палатки как будто вспомнился из какой-то другой жизни, тоже счастливой и вечной. Ничто так живо и точно не воспроизводит картин прошлого, как запах! Втянул носом воздух, чтобы насладиться памятью и вдруг почуял ещё и другой запах, кислый, какой-то противный. Да мало ли… Все ещё спят. Сквозь веки (глаза не хотят открываться) угадывался конец короткой ночи, но, наверное, не все ещё погасли звёзды. Звёзды! Как их странно называл дед Михаил! Большую Медведицу – почему-то Лосём с главной звездой Идусом, Млечный Путь – Гусиной дорогой, его любимый Орион обидно Граблями, а Плеяды вообще Лаптем. Как будто он не из прошлого века даже, а из позапрошлого тысячелетия… а все же хороший у него дед, странный, конечно, и наговаривают на него небылиц несусветных, зря он, Миша, его недослушивает. Недолюбивает… не в смысле не любит, вот ведь какой фортель выкинуло слово, а в смысле меньше любит, чем надо бы любить, чем он стоит его пацаньей любви. Когда в классе на сорок человек всего пять отцов, к деду надо бы поближе… Даже если он… даже если он и был в тюрьме, и плену, и неизвестно где. Защипало в глазах, захотелось всхлипнуть, как Ванька Жуков: «Милый дедушка!..», кинуться ему на шею, наоборот ведь, за тюрьму да за плен его и того больше надо любить, как же это ему в голову раньше не приходило, а ведь это он, дед – мать рассказывала – его рождения больше всех ждал, он и предсказал, что будет мальчик – «первунок, настоящий будет первун, правильный, в высокое солнце под Лосем родится…», и задолго до родов сажал дочь, будущую мать, перед собой и долго что-то наговаривал – то ли ей, то ли не родившемуся еще человечку-Мишеньке, и не пустил рожать в город, в Орёл, вместо отца принимал с повитухой роды, и сам пуповину обрывал, и два часа не отходил от обоих, держал если не на руках, то руки на материном животе и на мальце, и всю ночь и весь день следующий не отходил, на работу в свою кузню не пошёл, и потом до самого ареста нянькался с ним, разговаривал… Отец даже ревновал к тестю… Как же было ещё назвать внучка? Только Михаилом, хоть и не по святцам.

А ведь и арестовали его тогда, как шептались мать с отцом, за те прогулы послеродовые. То есть за него… И не сдержался-таки, покатилась слёзка. «Дед, прости, дед!.. Вернёмся из похода, обязательно дослушаю, даже дорасспрошу, даже к истоку Оки, как как собирались, с тобой сплаваем, обязательно сплаваем. Родной, родной ты мой дедуля, прости, видишь, я взрослею и начинаю слушать, вот завтра вернусь из похода… ты подожди, всего-то денёк…».

Увидел же он своего деда только два года назад, то есть через четырнадцать – от роду – лет. Из лагеря дед по Указу от 24 ноября ушёл на фронт, там его угораздило попасть в плен, а после освобождения из плена – прямиком же в лагерь, но не потому, что «у нас нет военнопленных, а есть предатели» – проверку в проверочно-фильтрационном лагере он прошёл благополучно, о чём успел сообщить дочери, но до дома доехал только всё равно только через восемь лет. Где он был эти восемь лет так никто в семье и не понял – сам дед тему закрыл, а любопытство тогда было не в моде. Ни война, ни плен, ни лагерь, если он в нём и побывал, деда не сломили, да и не очень состарили, разве только чуть добавили в каштановой гриве седины.

А Миша, лучший ученик школы, победитель районных и областных олимпиад по физике и математике, к этому времени только что вступил в комсомол. Его приняли в числе первых, несмотря на тайные, непонятные Мише страхи матери.

И ведь что у них не заладилось? Дед ему про землю, а вундеркиндистый девятиклассник ему про релятивисткую теорию Эйнштейна, боровскую интерпретацию квантовой механики, теорию гравитации, гамовскую теорию первого взрыва и фридмановскую модель расширяющейся вселенной. Этакую раннюю мудрость ушатами вливал в них появившийся в школе молодой учитель физики и математики, приехавший в Орёл из самого МГУ после каких-то событий в среде серьёзнейших физиков начала пятидесятых. Герц (такое странное имя было у молодого учителя) Иванович Копылин был ещё и поэт, и являлся автором сатирико-физической поэмы «Евгений Стронегин», за которую его, похоже и отправили в ссылку учительствовать, но которая до сих пор популярна у университетских физиков, и которую Герц беспрестанно цитировал, слегка изменяя к моменту, на каждом уроке: «Наметив план мероприятий, На глаз прикинув их объём, Ну, Миша Орликов, приятель, решенье верное найдём?». Когда никто, даже его лучший ученик Орликов, не мог справиться с каким-нибудь «легчайшим» (по мнению Герца, конечно) уравнением, сокрушённо вопил: «Нет, лучше (чем вас учить), честью дорожа, уйти в зверинец, в сторожа». Расчерчивая мелом доску, всегда бубнил себе под нос что-нибудь типа: «И формул меченое стадо погоним верною рукой». К доске приглашал только желающих: «Где, где вы, бодрые задиры?», «Чьё сердце ёмкостью с фараду? В ком индуктивной мысли склад?» Бестолковую часть класса он называл не иначе, как «Дубняк, из жёлудя проросший», за что она отвечала ему целым набором кличек, типа Перц Вдуванович или Шмерц Диванович, Герц не обижался, он был добрый и весёлый дядька, а только опять цитировал себя самого: «Знать, факультетский комсомол, работы среди вас не вёл». Они звали его в поход, да у физика с физруком дружбы не было… Герц как-то продекламировал из своей поэмы: «…зароками живущий Голодный вечно фронтовик», а военрук принял на себя…

Невесёлая дедовская озабоченность, выросшая, как казалось Мишеньке, только из его, деда, трагического прошлого, была в таком диссонансе со светлым комсомольско-физическим будущим, что чаемого дедом контакта не случилось. Хотя несколько раз старому всё же удалось увлечь малого истинами ничуть не менее завораживающими, чем теория относительности и квантовая механика…

Сейчас, в палатке попробовал сквозь сон улыбнуться, вспомнив, как рассказывал ему дед Михаил сказку – тогда, когда рассказывал, не услышал («Дед, что ты мне сказочку рассказываешь, я уже по физике лучший ученик в городе, а то и во всей области, мне же не три года!.. а ты мне сказочку…»), а сейчас вот вспомнил, как услышал: «Было тут, под самым Орлом, за самым нонешним истоком, в древние времена верхнее море, вытекали из него реки в разные стороны, и наша Ока тоже, и по воде поэтому считалось это место лучшим – во все стороны путь, что зимой, что летом, что торговать, что воевать. А посреди моря был остров, и выходила через него ещё и сила земная. Остров невысок, но кто на нём стоял, тот все другие земли видел и слышал. И люди жили тут особенные, умение у них было видеть и слышать, земля их берегла, они, докуда видно и слышно, берегли землю. И расселились эти люди по всей Оке, и по другим местам на земле, где можно видеть и слышать, в три года пути солнцу навстречу, три года пути посолонь, и называли каждое новое место тоже Окой, и стали беречь землю сообща. Потому и был тут ключ ко всей земле, и кто из чужих людей узнавал это, всегда хотел этим ключом владеть, но уже не для того, чтобы землю беречь, а только чтобы себе силу прибрать. Бесы серые. Тысячи лет хотели, да в те тысячи и сунуться не могли, да постепенно поокрепли по окраям, полезли злее. Покрайние родники-ключики окружили, и на главный ключ метят. А мы держим. Не удержим – погибнет земля. И ты из держателей…»

Смеялся Мишенька… «Понятно дело, что Гитлер – главный бес!..»

«Да никакой он не бес. Он – у бесов пёс. Бесов, как и держателей, немного, и сами они против нас слабы, но они выкармливают псов, натравливают. Псы даже и не знают, что у бесов на уме, хотя этому последнему приоткрылись, потому что не только Москва, не столько, ему нужна была, он знал откуда миром правление идёт, знал, где делать себе берлогу… да все об этом будут молчать, молчать и новых псов растить, куда как коварней и злей, надо будет много духа, удерживать…»

Но разговорами всё и кончалось. Дедова идея-фикс – сплавать с внуком сначала к окскому истоку, к бывшему верхнему морю, как некоему начальному пункту предполагаемого посвящения, на три-четыре дня в оба конца, а уж потом, летом, по Оке вниз, четыре дня в один только конец, в другое сильное родовое место – всякий раз не осуществлялась из-за каких-то пустяков: то комсомольский субботник, то олимпиада по физике, то первенство района по лёгкой атлетике, то городской турнир среди школ по шахматам, то просто – «не могу я сегодня и завтра». И даже летом, когда школьник должен бы быть свободен, как ветер – тут и экзамены, какая-то практика, потом отработка, сборы, лагерь, и даже поход, но в другую от дедова истока сторону. Между дедом и внуком росло расстояние, как ни старался дед все три года до отъезда Михаила-внука в Москву, не мог захватить сумасбродный спутник в свою орбиту, вздыхал, мрачнел и год за годом как будто остывал, тепло, не нашедшее единственного, казалось, необходимого применения – перелиться во внука – сякло за ненадобностью. Понимал, что упустил – не по своей вине! – внука. Два самых главных семилетья, когда и можно человека на путь поставить, он только и мог, что молиться за него. Закостенел парень, развернули его душу вспять, засохла она, но… но всё равно – пытался.

Рассказывал – пытался рассказывать – об истинной родине.

– Расширь взгляд, улети ввысь и оттуда глянь – много увидишь.

– Что? Что? И так ведь всё видно. Немца победили, жизнь строим новую, мирную, счастливую.

– А как победили? Почему? Кто?

– Чудной ты, дед! Как кто? Мы!

– А ты хоть знаешь, кто такие – мы?

– Знаю – советский народ. Разве не так?

– Так-то оно так.

– У меня же, дед, не только по физике, но и по истории пятёрка!

Пятёрка… Тупик, тупик и тупик. Пробовал рассказывать, как бы просто так про старину, но парня ничего раньше 17 года уже не интересовало.

Вот и прямо перед походом, позавчера, поспорили-повздорили:

– Не из какой-такой физики никогда не будет ни тебе, ни земле твоей никакого толку, если ты к земле пуповиной не привяжешься, унесёт вас ваш комсомольский смерч в пустыню, ни пути, ни дороги, пропадёте.

– Только с физикой толк и будет! – браво парировал Мишенька, – да и без комсомола – как же?

– Да я не против твой комсомольской физики, но и к физике пуповина нужна, без пуповины, что от земли, всё одно – пропасть.

– Пропасть, пустыня… мрачный ты, дедуля. Смотри, какая жизнь начинается! А пуповину же отрезают сразу, не нужна пуповина.

– Эх, ты, физик! Начитались своих Инштейнов, а ведь никакого смысла мира не имеете! Эту пуповину ножницами не отрежешь и иголкой не пришьёшь. Чтоб её увидеть и понять вашей физике мильон лет нужен… пропадешь ты без неё, без пуповины. Какой-нибудь пустышок выживет, а вот ты-то и пропадёшь!

– Как пропаду? Война опять будет?

– Война… – Дед устало покачал головой. Был бы Миша зорче, сумел бы прочитать дедову тревогу: «Будет… война не кончалась, наша битва вечная, за жизнь, за тебя битва… а я вот её проигрываю…». – Ты в мирное время пропадёшь, в мирное время жить бывает тягше, война-то, она изнутри простая, как вошь: смерть косит себе и косит, там враг, тут приказ, и Родина за спиной. А вот загнуться без врага, без приказа, у самой родины за пазухой…

– Ты что, дед! Посмотри! – и Мишенька обвёл рукой иконостас над своим столом: дипломы, грамоты, грамоты, дипломы, – это же всё моё!

– Эх, ты… моё! Не твоё, а моё, деда моего, прапрадеда моего, пращура нашего. Ты с нашего молока сливки собираешь, только кормить тебе этими сливками некого будет. Пропадёшь… Пустышок выживет, а ты пропадёшь, упорхнёт твоя Жар-птица.

– А ты, дед, выживешь?

– Мне срока нет… и тебе могло бы не быть, ты же наш, ярный… а пропадёшь, никакая физика не спасёт, только подпихнёт в чёрную яму, в склеп.

– Кто? Герц Иванович подпихнёт? – Миша рассмеялся, – уж если физика не спасёт, что тогда и сможет?

– Пуповина, Ока-матушка, земля… и то, если потом вернуться повезёт… К тому ж ты один за семь должен, первун… Первун, а вышло, что и последыш.

Только одно и вынес Мишенька из разговора, что война взяла не столько убитыми, с сколько не родившимися, но тяжести этих шестерых не родившихся на горбу своей души так и не почувствовал.

И опять показалось, что дед сейчас не за тридцать вёрст в Орле, а тут, рядом, стоит окликнуть и он распахнёт брезентовый полог, войдёт… или уже вошёл? Показалось, что сквозь не разлипающиеся веки видит его строгое и в то же время такое доброе лицо, только почему-то он с бородой, белой, как иней в январе, вот он, рядом, совсем рядом, склонился, что-то шепчет, как будто будит его в школу… нет, не его, а ту самую Жар-птицу, оттого и зажглось в груди. «Дед! Дедуля!.. Родненький!..» – но звук из горла не пошёл, странная горькая сухость и боль, боль, обложная, как октябрьские тучи во всё тело-небо.

Теперь слышал два голоса – деда и матери, слышал сквозь сон, не сквозь этот, а сквозь тот, давнишний-предавнишний

– Я ведь за ним приехал.

Миша почему-то подумал, что мать сейчас воспротивится, или заплачет, но она сказала спокойно

– С ним бы и решать, да он ещё мал, и время другое, надо подождать школы. Поживи с нами, с ним, не лишнее.

Показалось, что это была совсем другая женщина, высохшая и жёсткая, но при этом невыносимо близкая, неизмеримо ближе его самого к самому себе… и сейчас он понимал, что чувство это было не просто детским, когда все матери больше неба и Бога, чувство было взрослым, слишком взрослым, настолько взрослым, что и теперь, «взрослому», оно ещё до конца неподъёмно.

Уснул и через секунду – или через час? – проснулся. Услышал теперь своё дыхание, с каким-то свистом, болевые тучи над телом расползались… изнутри и снаружи светлело, но вместо боли накатил озноб, и тоже – снаружи и изнутри… холодно!

В соседней палатке храпел военрук… кому же ещё? Хорошо встать первым, развести костёр, спуститься к Лисичке за водой, подвесить котелок, заварить чай. Напиться, напиться прямо из Лисички, очень хочется пить, что же так во рту пересохло?.. напиться! Попробовал привстать и не узнал своего тела, словно кто-то положил на него матрац с гвоздями и ещё сам сел сверху. Подо льдом мускульных ощущений явно не райская сирена пела ему про недалёкий берег – ворон каркал про слепой тупик. И дух… даже сладкий брезент в нём затерялся…. Брр… Не хотели открываться глаза…И какая-то чёрная тварь (ворон – красавец!) застучала в темечко кривым клювом, и другая, с другой стороны черепа вторила ей склизким гаденьким хохотком – показалось, он отлично и очень давно знает обоих… жуть… Что-то было не так, страшно, убийственно не так! Вчера утром на школьном дворе Герц Иванович, провожая их, декламировал: «…Ну вот, читатель терпеливый, Пришла пора трубить финал». Это он хорошо помнил – вчера, утро… Но ведь он хорошо помнил и то, что Герц Иванович Копылин проработал в школе ровно три года, именно те три года, которые пришлись на орликовские восьмой, девятый и… десятый класс. Десятый! Это он тоже помнил точно, потому что надо ли и говорить, что это было для вундеркинда Миши! Именно десятый… то есть следующий после этого похода – одни только слова этого десятого: «квантовая физика, гравитация, ядерная энергия», а тут уж, после экзаменов и возможность попасть внутрь мира, где живут этих слов смыслы!.. И он попал! В 56-м году Герц Иванович, словно исполнив какую-то миссию (какую? Да сделать из хорошего ученика Миши Орликова физика! Пустить его по славной дороге), уехал же в Дубну, а он… он легко поступил на физфак! «Физфак, как много в этом звуке, для сердца нашего слилось!». «Есть факультет, где все помечены одной печатью – печатью мечты о прекрасной несбыточной жизни – физике». Да, да… Ездил в первые целинные стройотряды, и играл в первом «Архимеде!». Кто? Да я, я, Миша Орликов… И деда своего вспоминал оттуда, с целинных полей со снисходительной усмешкой: «Земля, Ока… эхе-хе!». На втором или третьем курсе получил от матери письмо, что дед пропал, «…куда не сказал, вернётся, нет ли – неизвестно, такой он у нас, что ж…».

Было ли это? Ведь такие же сладкие кусочки – и Праздник Архимеда, и приезд Нильса Бора на физфак – это уже пятый курс, его, Бора, лекция по фундаментальным проблемам квантовой механики – не могло же такое присниться! – лекция длилась около трех часов, а им всем показалось, что это была самая короткая лекция за всё их обучение… или самая длинная?.. Ну почему же так холодно?! И ядерная Жар-птица была, и ускоритель… и потом было… и потом… и потом… А Таня, Таня?.. Как же холодно, холодно!..

Нет, нет, ему не показалось – дед, его дед Михаил, и не постаревший, только побелевший и побородевший стоял в этой палатке склонённым над ним на коленях – он видел его не видя, он узнал его, как слепые щенки узнают мать, как всё живое узнаёт родное даже не глядя, не слыша и не нюхая… чуя! «Дед, дедуля!!! Где ты? Где… я?»

Он, наконец, осилил открыть глаза и окончательно вернулся в нынешнее время, в эту новую реальность, которую в самый первый миг пробуждения принял за сон, беспощадной кошмарностью превосходивший все мыслимые чёрные фантасмагории, даже сама смерть на его фоне выделялась бы светлым пятном. «Как это? – беззвучно пытался он спросить неизвестно кого – что это? Нет, нет, не надо, нельзя! Закройте, заслоните чем-нибудь меня от этого…»

И завыл, негромко – звук не решал ничего! – не громко, а утробно-глубоко, глубиной соразмерно открывшейся бездне, это был какой-то инфра-вой, сверхпроникающий – тысячи детей в округе горько заплакали во сне… затем вой перешёл в хрип, хрип в похожие на сухой кашель рыдания, а уже те в какой-то обречённый заячий писк-умоление: «Выпус-с-с-сти! Выпус-с-с-сти…»

И потом на целый час-вечность – тихо…

Вася-мордвин приплёлся на косу раненько, солнце ещё не пожелтело, а спасаться после вчерашней халявы уже требовалось. Как дошёл вчера до дома – не помнил, да не до дома, до сарая, и хорошо, что не до дома, был бы сейчас вой: жена русская, порядка не знает, похмелиться не даст, один путь на косу. Тем более, что не так давно протрещал мотоцикл, по звуку – «урал», с которого вчера и началось, встрепенулся. Не тот мордве друг, кто вечером наливает, а тот… Кое-как доплелся. На спуске по мокрой глине заскользила нога, изувачкался. Ещё эта курица на ремне… как упал на неё в сарае, так всю ночь с курицей под боком и пролежал, вдавила бочину, аж рёбра болят, хотел отрезать – ножа не нашёл, отвязать не слушались пальцы. Мешалась, зараза.

«…А мордовская жена ещё бы и накостыляла…»

Мотоцикла не было, правильно услышал. Костёр безнадёжно залит, и кружки, и точёные стакашки на кабельной катушке-столе тоже полны воды, если и оставалось в них какая толика, то и её разбавило грозой до беспользы. И никакой бутылки, ни фляжки, не то, что вчера – пей не хочу… О-о-х-х! Оставалось ждать, кто-нибудь ещё да вылезет сейчас на опохмел, не железные же они…

Богатыри храпели, надрывались соловьи, лещи плескались, примеряясь к скорому нересту, шебуршила по отмели рыбья мелкота… Тошно-то как, мама!..

Ещё раз перенюхал кружки, из самой духовитой половину выпил, только хуже стало, но допил до конца и тут же горько проблевался.

– Эльбятькс!

Подышав немного, взял со стола нож, отрезал, наконец, курицу. Прохладный речной бриз шевелил мелкие пёрышки на рябой шее. «Живая, что ли? – испуганно подумал Вася, – не может такого быть…», – двумя пальцами поднял птичью голову за гребешок. С дерева каркнула утренняя ворона, Вася испуганно отдёрнул руку. «Фу ты… похмелье, что ж, всего страшно…».

Брезгливо спихнул курицу под стол-катушку, и тут услышал, как из дальней, брезентовой палатки, зашнурованной петельками, кто-то пытался выбраться.

«Ну вот!» – Вася сразу вдохновился, но попытки несчастного прекратились, а к командному храпу прибавился какой-то стон-вой, можно было бы решить, что скулит собака, если б скулёж не рвался короткими хриплыми человечьими вздохами.

«Ещё хуже, чем мне, – сочувственно подумал мордвин, – ну, лезь, лезь, родной, вместе и спасёмся…»

Возня повторилась – теперь по брезенту с той стороны несильно били руками – и скулёж перешёл в рыдания с неразборчивыми причитаниями. Вася пошёл на выручку, распустил мокрые петельки и на пару шагов отступил. Никто не выходил, Васе стало не по себе. Заглянул – в заднюю стенку вжался странный лохматый изодранный и по пояс мокрый дядька с обезумевшими глазами, вчера он такого не заметил, хотя кого он вчера заметил?

«Уй, бля!..»

А вслух, не иначе, как с перепугу:

– Шамбрат – за год, бывает, по-мокшански ни слова, а тут за утро целых два, как они на берегу вспоминаются?

– Плох-хо, – ответили из палатки – Орлу в мокшанском приветствии послышался вопрос: «как, брат?»

– Ну, так вылезай, поправимся.

– К-куда?

– Сюда, куда ж ещё, на свет божий, рвался ведь!

Орёл мелко затряс головой и сильнее вжался в угол.

– Ну, как хочешь, – вздохнул Вася и поплёлся назад к кострищу.

– Стой, п-погоди… ты кто?

– Я Вася.

– А я?

– У-у-у, ка-ак тебя…

– Вася, в-вытащи меня отсюда…