Владимир Алексеевич Ерашов
Мушкетёры Тихого Дона
Взревев, от уже тройной боли рёвом раненного медведя, разбойник из Московии, разбрызгивая расквашенным носом кровь, рухнул спиной на траву. И в тот же миг над ним склонился Ермолайка, многообещающе приставив к открывшемуся горлу московита, лезвие выхваченной из-за кушака зализки.
Казалось еще немного и… и одним душегубом на Дону, да и на Руси станет меньше…
Но рука казака, до этого преспокойно уложившая с полдесятка различных ворогов, на этот раз дрогнула…
– Живи уж, коли ты русский… да уперед, мотри мне, более не попадайся… – Сказал Ермолайка и убрал острое как бритва лезвие, с заросшего жестким волосом горла, по которому, загнанным зверьком, судорожно метался беззащитный кадык…
Пощадив собрата по славянству, Ермолайка вложил зализку обратно в нагайку, и спокойно пошел подбирать оружие, а также осматривать доставшиеся ему по праву победителя трофеи. Вскоре со стороны дороги показалась его лошадь, за арчак которой тянулась спутанная сеть. И поскольку второго «сетьеносца» нигде видно не было (не иначе как дал деру), то Ермолайка вскочив в седло, продолжил свой путь.
Навстречу славе и приключениям…
"Граница на замке!" или на кордоне русского государства
– Эй ты, на кобыле, стоять иде стоишь, а то аки пальну… услы-шал грозный окрик Ермолайка, и из-за рогатки, перегораживающей, вьющуюся среди дремучего леса дорогу, выглянул человек с испитым лицом, и в оборванном красном кафтане, направляя прямо в лицо казаку дуло пищали.
«Нечищено»… машинально отметил про себя Дарташов, рассмотрев бурые пятна, в пляшущем прямо перед лицом ружейном стволе. Кроме того, пищаль, столь грозно выцеливающая Ермолайку, по своей конструкции была фитильной, но при этом ее, долженствующий воспламенять заряд фитиль, почему-то не дымился… Так что угрозу в свой адрес, прирожденный и прекрасно разбирающийся в оружии казак, при всем желании, серьезно воспринять никак не мог. Но, тем не менее, демонстрируя свои мирные намерения, Ермолайка остановился и смиренно сложил на арчаке седла руки.
– Слязай, щас с тобой начальство баить зачнёт… – грозно добавил бдительный страж рогатки, выходя из-за нее полностью. На ногах стража были надеты лыковые лапти, что в сочетании с не стреляющим ружьем, рваным кафтаном и перекошенным от многодневного пьянства лицом, вызвало у Дарташова легкую улыбку.
– Ах, так ты еще и лыбишся… да я табе… – задохнулся от ярости страж, но что именно он смог бы сделать Ермолайке в отместку за его улыбку, так и осталось в тайне, поскольку из ближайших кустов, в этот момент показалось то самое «начальство».
Начальство имело не менее драный кафтан, но в отличие от предыдущего стража было обуто в стоптанные войлочные уляди. Выйдя из-за кустов и важно направляясь к рогатке, начальство подтянуло портки и заправило в них рубаху. Но при этом, правда, забыло перевесить на левый бок саблю, очевидно повешенную, незадолго перед тем на шею, для пущего удобства хождения по нужде.
– Дак… понятно-о-о… лазутчика турского спымали, – глубокомыс-ленно промолвило начальство, распространив вокруг запах застарелого перегара. – Слязай наземь, и айда к тиуну в съезжую избу, да мотри мне, не дури, а не то – с этими словами начальник грозно взялся двумя руками, за так и болтавшуюся на шее саблю.
Вытерпеть подобное проявление воинственности, уже было превыше всяких сил, и Ермолайка, откинувшись назад в седле, откровенно расхохотался. Так, как может хохотать только молодой и сильный, ничего не опасающийся в своей жизни, и абсолютно уверенный в себе человек.
И без того красное лицо начальника кордонной стражи (а именно таковым он и являлся) нехорошо побагровело…
Безуспешно пытаясь, вследствие отсутствия соответствующего размаха для вынимания, выдернуть из болтающихся на шее ножен саблю, разъяренный начальник, воинственно взвизгнув: «держи вора», широко растопырив безоружные руки, отважно бросился на Дарташова.
Продолжая от души хохотать, Ермолайка, нагайкой отведя в сторону направленное на него дуло не стреляющей пищали (так, на всякий случай), спокойно высвободил из стремени правую ногу, и подогнув носок ичиги кверху, встретил подбежавшего начальника стражи несильным ударом ступни, прямо в покрытый похмельной испариной лоб.
От неожиданного удара «начальство», раскинув ноги грузно осело прямо перед копытами Ермолайкиной кобылы, и выпучив глаза, беззвучно, как вытащенная на берег рыбина, открывало и тут же закрывало рот. Воцарившуюся на кордоне Менговского острога Воронежского воеводства немую сцену, прерывало только лихорадочное щелканьем пищальной жагры с незажженным фитилем, безуспешно взводимой и спускаемой в сторону Дарташова.
– Ну, мужики, служивые… – отсмеявшись, промолвил Ермолайка, сам того не осознавая, что этими двумя словами, он абсолютно четко обозначил социальное и воинское сословие стражников. – Да какой же я есмь лазутчик турский? Свой я… – и, перекинув через седло ногу, добавил – хошь зараз докажу?
– Ну… – угрюмо буркнул так и продолжающий сидеть на земле начальник кордонной стражи, смекнувший, что подозреваемый им в шпионаже сам, скорее всего к тиуну не пойдет, а вступать с ним в схватку, дабы доставить его туда насильно бравому защитнику рубежей и законности уже как-то расхотелось… – Ну, докажи…
– А вот зараз ответствуй мне, рази басурманские лазутчики, хлебное вино пьють?
– Да не в жисть… с глубоким знанием дела согласился начальник кордонной стражи.
– А вот мотри сюды, – и с этими словами Ермолайка, достав из кульбаков припасенный, на всякий случай, штоф с хлебным вином, вытащил зубами пробку, и, поднеся горлышко к губам, сделал добрый глоток. – Ух, хороша… – ничуть не кривя сердцем, произнес Дарташов, вытирая рукавом архалука мокрые губы.
Увидав штоф и учуяв привычный запах спиртного, причем ни какой-нибудь там сивухи, а самого натурального хлебного вина, ставшего на Руси после внедрения польской водки, чем-то наподобие дефицита, начальник кордонной стражи живо вскочил на ноги. После чего, не без опаски, приблизившись к Ермолайке, хитро прищурил плутоватые глазки, и неумело скрывая в голосе вожделение, произнес:
– А можа у табе там и не вино вовсе, а скажем… кумыс какой, аль татарская буза? – высказал предположение алчущий похмелится начальник, тем самым тонко намекая Ермолайке на необходимость проведения соответствующей дегустации.
– Да ну… какой там кумыс. Да на-ка, спробуй сам… – протянул штоф Ермолайка.
Молниеносно схватив, как хватает кошка пробегающую мимо мышь, протянутый ему для опознания штоф, начальник кордонной стражи, зажмурив глаза, припал к нему своими липкими губами. У стоящего рядом, опершегося на свою пищаль стволом вниз, незадачливого стрелка, вперившего немигающий, как у змеи взгляд в ритмично подергивающийся кадык начальства, из уголка рта потекла слюнка. Насытившись, начальник опустил штоф, громко выдохнул, и утерев губы полой дранного кафтана степенно закусил заботливо припасенной для таких дел луковицей. После чего довольно рыгнул, и заметно потеплевшим взглядом посмотрел на Ермолайку.
– Кажись не кумыс, – слегка нетвердым голосом вынес он дегустационное резюме, и, не глядя, протянул ополовиненный штоф своему напарнику.
– Ну, а подорожная грамота у табе имеется? – Продолжило выполнять свои служебные обязанности, уже заметно покачивающиеся начальство.
– А как же – ответил Ермолайка, доставая из-за пазухи письмо Дартан-Калтыка к своему односуму Николке Тревиню.
– Ага, посмотрим… – многозначительно промолвил начальник кордонной стражи, держа перед собой написанное войсковым псарем письмо верх ногами, и усердно щуря на него, в тщетной попытке сфокусировать расплывающийся взгляд, свои слезящиеся глаза. Наконец-то узрев, поставленную Дартан-Калтыком для солидности войсковую печать, он с чувством честно выполненного долга возвернул бумагу обратно, солидно проговорив:
– Ну, ни чаво… бумага в порядке. Так бы сразу и обсказал… Ехай… – и обернувшись назад, резво бросился отбирать штоф у чересчур надолго припавшего к нему напарника.
Расправившись со штофом и лихо разбив его прикладом пищали, тем самым, как они полагали, уничтожив следы пьянства, оба стражника, наконец, взялись за рогатку и отволокли ее в сторону, отворив Ермолайки кордон в Менговской острог.
Проехав десяток саженей уже не по Дикому полю, а по земле Московии, слева от дороги Дарташов усмотрел в кустах тело и третьего стражника кордона. Тот лежал на спине и, обратив вверх, выпирающий из расстегнутого кафтана, немалого размера живот, безмятежно спал…
В менговском остроге
После знакомства с тремя, столь доблестно охранявших кордон Русского государства, бравыми вояками, на месте острога Ермолайка ожидал увидеть ну, разве что, какие-нибудь халабуды или чиганаки. Увиденное же, приятно его удивило.
Выехав на отвоеванную трудолюбивым топором дровосека у леса, покрытую пнями территорию, Ермолайка остановился перед солидного размера земляным валом, покрытого сверху добротным частоколом из заточенных сверху брёвен. На правом краю частокола возвышалась небольшая бревенчатая башенка, над которой гордо развевался стяг с двуглавым орлом, и выглядывало в сторону Дикого Поля дуло небольшой пушчонки. Как не крути, а с военной точки зрения, острог был вполне даже сносным фортификационным сооружением, в котором запросто можно было оборонятся, от налетающих из глубин Дикого Поля лихих наскоков кочевых орд.
Как англичане, по мере колонизации Америки, ставили в диких прериях бревенчатые форты против индейцев, так и Московия, защищая себя от набегов, возводила в своих дремучих лесах деревянные остроги. Да еще, нимало не заботясь об экологии, создавала между ними сплошные завалы и засеки, препятствующие татарским отрядам продвижение по лесным сакмам. Отчего вся гигантская линия оборонительных сооружений, протянувшаяся по всей южной окраине Русского государства, и называлась «Засечной чертой».
Проехав вдоль заполненного до краев зловонной жидкостью рва, из которого раздавалось жизнерадостное кваканье лягушек, Ермолайка приблизился к перекинутому через ров мостку, упирающегося в открытые настежь бревенчатые ворота. Охранявшие ворота стражники, числом четверо, аккуратно прислонив к стене бердыши и пищали, сидели на корточках и увлеченно играли в зернь. Мимоходом окинув проезжающего в воротах казака откровенно скучающим взглядам, они так и не сочли нужным прервать свое увлекательное занятие, видимо рассудив, что надлежащий контроль и проверку, всякий въезжающий в острог путник, уже прошел на кордоне…
Изнутри Менговской острог представлял собой типичный, входящий в Засечную черту, острог Русского государства,
Десятка два-полтора, рассыпанных там и сям изб с маленькими огородиками, мрачноватого вида строение барачного типа для крепостного гарнизона и кривая улочка между ними. В центре, небольшая бревенчатая церковь, неподалече трактир с постоялым двором, конюшня и обязательная съезжая изба на въезде.
Рядом со съезжей избой, как живое олицетворение государевой власти, важно стоял тиун. Это был Антип Перфильевич Михрюткин. Сейчас он, красный и распаренный, (видно только что, вышедши с бани), почесывал волосатую грудь под накинутым на голое тело кафтаном, а на голове его, как печная труба, возвышалась высотная горлатная шапка. Сшитая из соболиных горлышек, она была впору какому-нибудь средней руки боярину, и вообще-то говоря Михрюткину, по его, не шибко высокому тиунскому чину, никак не соответствовала. Но поскольку имел наш Антип Перфильевич пристрастие к высоким головным уборам, а здесь, в этой глухомани, как не крути, а выше его власти не было, то и позволял он себе эдакую вольность. Тем более что лес – вот он, сразу же за стеной начинается, а уж соболей-то там, каковых главному начальнику сих мест постоянно в качестве посулов подносили, в русскому-то бору и вовсе не меряно…
Телосложение Антип имел весьма дородное, и своему начальственному статусу как нельзя лучше соответствующее. Начиная от огромного, выпяченного вперед живота, по которому стелилась заботливо ухоженная борода, до столбообразных коротковатых ног. Да и личиной он, от чиновного люда средней руки, никак не отличался. Обязательная плешь под шапкой, разъевшиеся щеки с круглым носом посередине, да плутовато бегающие глазки, неопределенно водянистого цвета, под густыми кустистыми бровями.
И вот, в тот момент, когда в воротах острога показался Ермолайка, стоящее возле съезжей избы, и вальяжно почесывающее пузо, этакое олицетворение государевой власти, изволило вести неспешную беседу с господином, одетым во все черное.
Разодетый во все черное, и тем чрезвычайно похожий на грача господин, был достаточно высок и сухощав. При этом его костистое лицо имело, откровенно надменное и хищноватое выражение, усугубляемое вздернутыми, и не по-русски стреловидными усиками. А его цвета вороньего крыла, и слегка тронутые сединой на висках волосы, были как-то уж совсем непривычно для России семнадцатого века, коротко и аккуратно подстриженными.
На плечах незнакомца был черный кунтуш, на голове меховая шапка с вырезом спереди, из которого верх торчало длинное черное перо, а сбоку висела в того же цвета ножнах сабля, эфес которой, как гардой, был перехвачен стальной цепочкой.
Проезжая мимо съезжей избы, Ермолайка невольно бросил взгляд на стоящих у обочины столь колоритных людей, и с первого взгляда, определил весь облик черного человека КАК НЕРУССКИЙ. В отличие, например, от стоящего рядом с ним тиуна, обличье которого за версту выдавало в нем типичного уроженца средней полосы России.
Прервав на полуслове беседу, и внимательно проводив колючим взглядом, из-под надвинутой на глаза черной шапки, проезжающего мимо казака, черный господин произнес с легким нерусским акцентом:
– А это есть кто? – после чего требовательно, как человек имеющий право указывать, ткнул в спину удаляющемуся Ермолайке пальцем, рукой затянутой, несмотря на весеннее тепло, в черную кожаную перчатку.
– Эйтот-та? – Преисполненный важности тиун, который как настоящий хозяин хотел показать приезжему господину, что он в своих владениях знает всех и вся, степенно изрек со знанием дела. – Эйтот видать приезжим будет. Видать в Воронеж, аль ишо куды направляется…
Холодный взгляд черных глаз нерусского незнакомца, полоснувший Михрюткина как лезвие сабли, заставил его невольно поежится.
– Я зело не кохаю случайных проезжих, особливо егда выполняю поручение самого… – и, нагнувшись над волосатым ухом тиуна, черный господин одним выдохом вполголоса выпалил – …Гнидовича-Ришельского!
Произнесенное имя возымело на тиуна ошеломляющее действие. Его пышущее здоровьем лицо, от природы розоватого, как у доброго хряка цвета, сначала стало лилово-пунцовым, а потом залилось мертвенной бледностью.
– Дык, я ж оно… ежели что… я ж Модесту Зорпионовичу завсегда готовый… да хучь щас… – еле пролепетал Антип Перфильевич, почтительно снимая с головы горлатную шапку, и мучительно соображая, что же именно ему требуется предпринять, дабы прямо сейчас продемонстрировать свои верноподданнические настроения, относительно упомянутого Ришельского-Гнидовича. Так ничего толкового и не сообразив, но руководствуясь многолетним инстинктом начальственного самосохранения, гласившим, что в непонятных ситуациях, да еще и на глазах еще большего начальства, прежде всего, непременно надлежит проявлять рвение, Михрюткин, так и не рискнув одеть шапку, резво побежал к постоялому двору, привычно вихляя, а где надо то и перепрыгивая через многочисленные ухабы.
Неспешно направляющийся к тому же самому постоялому двору Дарташов, с легким недоумением проследил глазами, за стремительно обогнавшим его тиуном, успевшим буквально перед самой лошадиной мордой, проворно юркнуть в гостиничные ворота. Спокойно въехав во двор, Дартан-Калтык спешился у коновязи, и стал по-хозяйски обстоятельно привязывать к ней свою кобылу. В этот момент из дверей трактира, вывалился собственной персоной, сам кабацкий целовальник, и придав своей лоснящейся от сытной жизни, весьма жуликоватой физиономии, как можно более зверское выражение, начальственно окрикнул Дарташова:
– Эй, ты… ты, там чаво?
– Да ничего – недоуменно ответил Ермолайка, – вот лошадь привязываю…
– Не положено тута – с еще более грозным видом заявил трактирщик, но после этих слов озадаченно замолчал, видимо соображая, что же именно было «не положено» делать в его владениях. В поисках ответа, целовальник вопросительно повернул голову к двери, из которой осторожно выглядывала багровая, от только, что совершенной пробежки, и что-то с присвистом нашептывающая ему рожа тиуна. Услышав подсказку, несколько мгновений лицо кабацкого целовальника отражало лихорадочную работу мысли, после чего оно просветлело, и трактирщик глубокомысленно изрек:
– Не положено тута кобыл привязывать. Токмо коней можно. Вот!
Лицо Ермолайки, которому уже дважды за сегодняшний день наступили на больную мозоль, указав на пол его лошади, насупилось… Подбоченясь и бросив на трактирщика внимательный взгляд нехорошо прищуренными глазами, он, тем не менее, пока сдерживался. Не дело это по каждому пустяку драку затевать…
– А пошто кобыл нельзя? – на всякий случай спросил Дарташов, имея наивное предположение, что здесь имеет место какое-то недоразумение.
– Ага! – Обрадовался целовальник, – так ты еще и бунтовать будешь – и неожиданно громко завопил – Караул! Держи татя!
На его призыв, как будто только и ждали, тотчас из кабацких дверей, с дикими воплями выбежало человек восемь кабацких ярыжек и половых, вооруженных кто дубиной, кто ухватом, а кто и вовсе сковородкой на длинной ручке. Защищая своего хозяина, они с верностью дворовых псов бросились на Дарташова, но как по команде разом остановились на безопасном расстоянии, в саженях двух, продолжая при этом разноголосно вопить и воинственно размахивать свои холопским вооружением. Вслед им, из дверей выглянула довольно ухмыляющаяся физиономия Михрюткина, с уже гордо надетой на голову высокой боярской шапкой.
Надо сказать, что нашему Дартан-Калтыку, как прирожденному казаку, несмотря на еще незрелый возраст, уже неоднократно доводилось участвовать в различных боях и сражениях. Одним презрительным взглядом оценив боевой потенциал противостоящей ему холопско-трактирной братии, он, не трогая ни сабли не пистоля, спокойно достал из-за пояса казачью нагайку и, раскрутив ее над головой, сделал две молниеносные восьмерки, с одновременным шагом в сторону супротивников.
И одного этого шага, уже оказалось достаточным для того, чтобы всё это кабацкое воинство, дружно как по команде, отступило сразу на три…
Еще несколько таких Ермолайкиных шагов, сопровождаемые свистом крутящейся нагаечной плети, и ряды ярыжек непременно должны были бы окончательно дрогнуть и рассеяться, после чего сражение вполне можно было бы считать законченным. Но простодушный Дарташов не учел всей полноты холопско-трактирного коварства…
Тем временем, как трактирная рать геройски вела брань (причем в обоих смыслах этого слова) с казаком, сам кабацкий целовальник, с невиданным проворством бросился обратно в дверь кабака. На своем пути он сбил оказавшегося на пути тиуна, и уже через пару мгновений, разорвав натянутый на раму бычий пузырь, буквально вывалился из окна на землю. Таким нехитрым маневром, он оказался на противоположной, от протекающей во дворе баталии, стороне кабака.
Там, схватив валявшийся рядом с пустыми ведрами коромысло, кабацкий целовальник, согнувшись в три погибели, крадучись стал пробираться вдоль стены к месту стычки, имея тайную мысль, в случае обнаружения его противником, одеть коромысло на плечи и прикинуться идущим к колодцу по воду…
Коварный замысел целовальника удался как нельзя лучше… Он успел подобраться к Дартан-Калтыку сзади, как раз в тот момент, когда его холопы, разом побросав свое оружие, с визгом бросились врассыпную
Визг холопов заглушил крадущие шажки приближающего врага, и тогда на голову Дарташова, к вящему ликованию кабацкого воинства, с уханьем и хрястом обрушился удар коромыслом. От полученного удара, взор казака помутился, и он как подкошенный упал на спину, прямо под ноги кабацкого целовальника, остолбенело стоящего с обломком коромысла в трясущихся руках. Толпа кабацкой челяди, неожиданно увидев врага поверженным, с воинственными воплями, геройски набросилась на обездвиженное тело, и стала бесстрашно пинать его ногами.
– Назад… – раздался негромкий голос с легким иностранным акцентом, подействовавший на геройствующих холопов, как поданная хозяином команда на обученную собачью свору. После чего, к распростертому на земле Дарташову, неспешным шагом подошел одетый во все черное нерусский господин. Ярыжки с половыми при его приближении бесследно испарились, зато по правую от него руку, быстро нарисовался преисполненный важности от собственного могущества тиун, уже с гордо надвинутой на глаза горлатной шапкой.
– Молодец, – похвалил черный господин тиуна и покровительственно похлопал его по плечу – мы Модесту Зорпионовичу о сём похвальном рвении всенепременно доложим…
При этих словах лицо Михрюткина расплылось в счастливой улыбке, и, не зная как выразить обуревавшие его восторженные чувства, он от всей души дал подзатыльник, так и стоящему столбом, с куском отломанного коромысла в руках, и трясущемуся как осиновый лист кабацкому целовальнику.
– Пшёл вон отседа… – громко гаркнув, и дав напоследок пинка, еле улепетнувшему на трясущихся ногах трактирщику, он опять повернулся к господину в черном и, выпятив вперед грудь добавил. – Дык мы Модесту Зорпионовичу завсегда рады стараться, а надоть будет и не такое смогём…
– Сиё зело похвально, похвально… – не обращая уже никакого внимания на лепетавшего уверения в преданности тиуна, машинально произнес господин в черном, задумчиво глядя на лежащего без чувств Дарташова. – Так, а эйто что у него… – и выхватив из ножен саблю, он сабельным острием подцепил торчащий из разорванного ворота казачьего бешмета сложенный лист бумаги.
– Ага… послание к казачьему голове Николке Тревиню, от евойного односума и ясаула Дартан-Калтыка… Зело интересно, интересно… В этот момент лежащий у его ног Дарташов слабо застонал и открыл глаза. Стоящий над ним господин в черном, с саблей в одной руке и с его письмом в другой, было единственным, что ему довелось при этом увидеть, так как в тот же момент, сапог тиуна с яростью обрушился на его, и без того, раскалывающуюся от боли голову…
– Прекратить! – остановил Михрюткина, с занесенной для нового удара ногой, резкий окрик господина в черном. И после небольшого молчания, тоном, не терпящим возражений, он отдал распоряжение:
– Подобрать, выходить и отправить в Воронеж. За сим всё… – С этими словами господин в черном вложил саблю в ножны и спрятал письмо себе в карман, нисколько не сомневаясь в том, что все его указания будут в точности исполнены.
И тут же потеряв всякий интерес к происходящему, он отвернулся и устремился к спускающейся по крыльцу постоялого двора, весьма миловидной женщине.