Владимир Алексеевич Ерашов
Мушкетёры Тихого Дона
Так и стояли они неведомо сколько, вот и оглушённый истец уже пришел в себя и стал приподниматься на локтях прямо за спиной у застывшей пары, что-то бессвязно мыча, и мотая по сторонам гудящей после скалки головой…
…И даже отдавшись любовным переживаниям, сопровождаемым прижиманием к груди руку любимой, Ермолайка всё равно, прежде всего, оставался всё тем же, кем и был изначально. То есть – прирождённым воином. Не отвлекаясь от Костянки и даже не отдавая себе сознательного отчёта в том, что именно он делает, Ермолайка совершил молниеносный удар ногой назад, угодив приподнявшемуся истцу пяткой ичиги прямо в лоб. Повторно оглушённый истец с шумом рухнул на спину, широко раскинув руки.
Шум падения его тела окончательно вывел Костянку из охватившего её трепетного состояния, и, сумев собрать все свои силы, она, идя наперекор велению сердца, наконец-то смогла выдернуть руку из-под ладони Дарташова… Освободившись от любовного наваждения, она чисто по-женски ойкнула, и продолжая от стыда за содеянное прикрывать лицо плахтом, стремглав выскочила из избы, побежав в сторону воеводского терема.
Постояв после её ухода в одиночестве еще с полминуты и приведя с помощью нутряного дыхания удары своего сердца в норму, Дарташов, перешагивая через распростертые тела истцов, вышел из хозяйской хаты и побрёл восвояси, не разбирая дороги.
И если бы он был поэтом, то сейчас мир бы обогатился величайшим стихотворением…
Княгиня Анна
Стремглав вбежав по каменной лестнице на женскую половину княжеского терема, Костянка застала Княгиню Анну на том же самом месте, где она, уходя домой, её и оставляла. Сидящей, как ботичеллевская мадонна, в грустном одиночестве у изразцового окна, со смиренно сложенными на груди руками. Причем в таком меланхоличном, в общем-то несвойственной для её волевой натуры состоянии Анна Вастрицкая пребывала сегодня с самого с утра. После того самого памятного утреннего общения с князем-воеводой, по поводу злополучной яхонтовой чикилики.
Но поскольку княгиня, весь день храня горделивое молчание, отнюдь не спешила поделиться причиной своей неожиданной кручины, то и Костянка, в свою очередь, проявляя природную тактичность, в душу своей княгинюшки не лезла и лишних вопросов не задавала. Так и проведя весь день в обоюдном молчании, и переделав всю положенную ей по должности работу, Костянка с передавшейся и ей грустью под вечер вернулась к себе домой. Там она и подверглась государевому сыску, инспирированному ненавистным Ришельским-Гнидовичем. Но, на её счастье, и на беду истцов, при сыске рядом с ней оказался лихой донской казак Ермолайка Дарташов, и остальное уже хорошо известно…
Отдышавшись от быстрого бега и с трудом справляясь с охватившим её волнением, Костянка Бонашкина без утайки поведала Анне Вастрицкой обо всех случившихся с ней после её ухода из княжеского терема злоключениях.
– Так, чтой ты сказываешь, они у тебя сыскивали? – наконец-таки очнувшись от охватившей её хандры после услышанного Костянкиного рассказа, с еле заметным пробуждающимся интересом переспросила княгиня.
– Да цидульку-то, которую ты, княгинюшка, собственноручно на-дысь отписывала. Всю избу ироды проклятые вверх дном перевернули, да ещё и меня норовили обыскивать своими погаными лапищами… Спасибо, тот казак рядом оказался…
– А чего ж они цидульку-то под вечер сыскивали, егда я её ещё по утреву воеводе отдала? Ох, видно, и неспроста это… ох, неспроста… – недоумённо вопрошала, покачивая головой княгиня. И глубоко задумавшись, тщетно пыталась своим наполовину скандинавским разумом уловить скрытый рациональный смысл в том загадочном явлении, которое во все века называлось извечным русским головотяпством.
Получив по утру от начальства ясный приказ, провести СЕГОДНЯ сыск у «княгининой фрэльки», истцы разряда Ришельского-Гнидовича, соблюдая правила конспирации, ретиво отправились к месту её проживания. Дома же Костянку они, естественно, уже не застали, так как она с самого утра находилась там, где ей и надлежало быть, а именно – рядом с княгиней, исполняя свои «фрэлькинские» обязанности. Мужа же её и хозяина, бывшего мордовского панка, а ныне кабацкого целовальника Мокши Бонашкина, дома также не оказалось. Занимаясь своим любимым делом, он с самого утра уже находился за своим кабацким прилавком, снимая ночную выручку и привычно подлавливая на мелком воровстве своего трактирного ярыжку.
Проводить же сыск без хозяев истцам было, во-первых, не интересно, а во-вторых и не очень-то целесообразно. Будучи в сыскном деле достаточно опытными и умудрёнными, настоящими «рыцарями плаща и кинжала», но только с русским уклоном, они справедливо полагали, что уж где-где, а в доме кабацкого целовальника – всяких цидулек, грамот и прочих бумаг им доведётся встретить в весьма изрядном количестве. Но только вот… определить самостоятельно, какая же именно из них и является разыскиваемой, для истцов было бы делом весьма затруднительным, поскольку особой грамотностью мастера сыскного дела (чай не дьяки и не подьячии какие-нибудь) они, увы, не отличались…
Потому здраво рассудив, они приняли единственно возможное для них решение – не имея возможности имать сыск с жены, проследить за мужем, поскольку давно известно, что «муж и жена одна…». Потому придав своим сосредоточенно-угрюмым лицам выражения, по их мнению, являющимся весёлыми и беззаботными, они и отправились проводить слежку за Мокшей, который с утра был уже в трактире.
В трактире, по всем законам конспирации, для пущего слежения им пришлось маскироваться, взяв для начала по ендове ячменного пива, а потом и по второй… А когда вторая ендова закономерно закончилась, пришлось брать и по третьей. И так до самого вечера, вернее до прихода в кабак бузотёров, на которых, как известно, красные котыги Ришельского разряда действовали, как красные тряпки на быков. И потому уже под поздний вечер, слегка пошатываясь, но, тем не менее, старательно сохраняя твёрдость разума и походки, «рыцари плаща и кинжала», профессионально ускользнув от вошедших в трактир бузотёров, отправились выполнять свой истцовой долг. Благо, к тому времени уже и Костянка из терема вернулась…
Потому и о той злополучной цидульке Костянке стало известно только к вечеру и не от княгинюшки, а от противоположной стороны. Осознав, что хранить тайну в себе теперь не только тяжело, но и совершенно бессмысленно, княгиня Анна отдалась воле чувств и чисто по-женски излила Костянке всю свою душу, рассказав ей всё. От дядюшки Делагарди и Бехингер-хана, до той беды, которая может на неё обрушиться, ежели к приезду этих проклятых турок на её кокошнике не окажется злополучных яхонтовых чикилик…
– А отколь им быть-то, егда я одну из них Бехингер-хану и подаривши… будь он неладен, дабы он нехристь немытый мне все о замыслах Ришелькиных поведывал… он и поведал… Но, как мне таперича пред миром оправдаться, что всё ради державных дел сотворивши и во грех срамной не вошедши? Послать бы кого за той чикиликой, да токмо кого тут пошлешь, да и куды? Иде та орда ногайская сёдни кочует? За Доном, аль за Кубанью? А можа и вовсе в Тьмутаракани какой? Да, беда-а-а… токмо и осталось одно… в омут головой али в петлю…
– Да ты что ж, княгинюшка, рази так можно? Что б себя перевесть, и всё из-за какой-то треклятой чикилики? Ведь грех то зело великий, себя живота-то лишать… – ужаснулась Костянка мыслям Анны Вастрицкой и трижды перекрестилась.
– Всё так, ясно дело, грех… да видно планида моя нынче такова, пусть и грех, лишь бы не срам. Понеже я, чай, не блудница подзаборная, а княгиня российская… – гордо вскинула голову Анна Вастрицкая.
– На минуту в княгининой светелке воцарилось глубокое молчание…
В полном молчании обе женщины, одна с выражением глубокой тоски, а другая сострадания, от полной безысходности устремили свои взоры в окно. Через дорогое витражное стекло окна смутно проглядывался двор княжеского терема. Во дворе какой-то казак, которого женщины смогли опознать по васильковому чекменю и папахе, с явной ленцой гонял нагайкой кучку княжеских холопов, с криком и визгом шарахавшихся от него врассыпную. «Видать, зашел по какой служебной надобности, а холопы из княжеской челяди, по дурости, возьми, и что-нибудь не так ему скажи, вот он их поучает…». Машинально отметила про себя Костянка и тут вдруг её лицо просветлело и озарилось счастливой улыбкой.
– Ой княгинюшка… кажись… кажись, я ведаю, что здеся нам с тобой учинить можно… как твою честь и совесть оборонить, а Модеску – гада ползучего, вокруг пальца обвесть…
– Ну? – в охваченных глубокой тоской глазах княгини блеснул лучик надежды.
– Казак тот, что меня сёдни от истцов спас… Он же не из нашенских городовых, а из природных – донских будет. К нам он недавно с Дона приехавший, а значица он то Дикое Поле, как свои пять пальцев ведает. Он в степи и шляхи все, и сакмы разные ведать должён, и иде какая орда татарская стоит и кто в их улусах правит… на то он казак и есть… – единым духом выпалила Костяна. После чего на секунду задумалась и уже ровным голосом, без тени особого ликования продолжила:
– В том, что он Бехингера твово сыщет – в том я нимало не сомневаюсь, токмо вот не ведаю, согласится аль нет он нам помочь…
– А чего же ему не согласиться? – вопросительно вскинув брови, недоуменно переспросила княгиня, – мы ж его, аки дело справит за то, знамо дело, златом-серебром отблагодарим, как боярин в парче и шелках ходить будет… али ему вовсе и не злато надобно? – Внезапно начиная женским чутьем, смутно о чём-то догадываться, сказала Анна Вастрицкая, и проницательно прищурив свои холодные шведские глаза, пытливо заглянула в карие очи Костянки. От её проницательного взгляда, казалось, доходящего до самой глубины души Костянка зарделась и смущенно отвернулась. Как и большинство русских женщин, врать она не умела…
Ах, вот оно что… Та-а-ак… таперича всё понятно… а я-то всё гадаю, чего ж это он тебя вдруг спасать ни с того ни с сего стал? А тут оказывается, дела сердешные замешаны… – ласково взяв лицо Костяны своей мягкой ладонью, княгиня повернула её лицо к себе и, утирая внезапно брызнувшие из её глаз слезы шелковым платочком, спросила:
– Сказывай как на духу, люб он тебе али нет?
– Люб… ох, как люб, соколик мой ясный… Токмо, что с того… – горестно вздохнула Костянка, – я ж, как и ты, княгинюшка, есмь жена мужнинская… потому мои дела сердешные так при мне и останутся… Чай сама ведаешь, как у нас на Руси с этим…
– Ясно дело, ведаю… Ты вот что. Ступай-ка ты сей же час почивать, да домой, смотри, не возвертайся. В каморке своей сёднишнию ночь при мне проведешь, а то ещё неровен час истцы возвернутся, тады беды не оберешься. А завтра… утро оно всегда вечера мудренее…
И отправив Костянку на ночлег в специально пристроенную рядом с её опочивальней небольшую каморку, оставшись одна, княгиня со свечой в руках стала на колени перед иконой Спаса. Не один час провела Анна перед иконой в мольбе о ниспослании ей избавления от свалившейся на неё напасти, и только под утро, чрезвычайно утомлённая, но абсолютно умиротворённая, она с чистой совестью легла в постель. Мольбы княгини не прошли даром. Всевышний сжалился над безвинно страдающей женщиной, и поутру Анна Вастрицкая проснулась с чётким пониманием того, как и что ей теперь нужно делать, дабы выправить своё нелегкое положение.
Вызвав к себе так и не сомкнувшую за всю ночь глаз Бонашкину, княгиня Анна прошептала ей на ушко свой снизошедший на неё свыше план действий. От услышанного Костянка пришла в неописуемый восторг и залилась счастливыми слезами. После чего стремглав бросилась разыскивать своего «ясного соколика» Ермолайку Дарташова из рода Дартан-Калтыка, которому в осуществлении княгининого плана предстояло сыграть решающую роль…
Шведский дзюльфакар хану в обмен за византийскую чикилику и… развод на майдане
…Еще в больший восторг пришел Ермолайка после того, как ему перехватившая его на пути к стану батьки Тревиня Костянка, запинаясь и краснея от смущения, как могла, изложила разработанный княгиней план действий.
План Анны Вастрицкой был чисто по-шведски логичен и в то же время, совсем по-русски бесшабашен. И в этом, казалось, самом немыслимом сочетании буйной русской стихии с европейским прагматическим расчётом княгинин «проект» был по-своему красив и даже… изящен.
Исходила же княгиня Анна из того непреложного факта, что для того, чтобы ей выпутаться из навалившейся на неё напасти, ей, прежде всего, необходимо эту столь неосмотрительно подаренную Бехингер-хану чикилику вернуть назад. Но при этом она ясно понимала, что для того, чтобы хищный нехристь её назад отдал, ему обязательно необходимо будет предложить взамен нечто равноценное. А иначе, ну чего ради этот ордынец вдруг станет яхонты назад отдавать? Не бывало досель с татарами такого мизантропства, к тому же, как сказывали, хан еще и оказал дару княгини великую честь (будь он неладен с такой честью), повесив яхонтовую чикилику на сбрую своей любимой кобылицы. Так что легкого расставания с драгоценностью от него ожидать никак не приходится.
Но ничего… княгиня Анна предложит ему взамен нечто такое, от чего Бехингер-хан точно отказаться не сможет…
Размышляя подобным образом, Анна подошла к своему «девичьему» сундуку, в котором хранилось её еще девичье, привезённое ей из новгородского дома Вастрицких приданое. Ключ от сундука всегда был при ней, вися на цепочке рядом с крестиком, и хранилось в нём, как у всякой порядочной женщины, самое сокровенное. От давно засохшего букетика новгородских фиалок, подаренного юной княжне, уже и не упомнить кем, до пера от шляпы дядюшки Делагарди.
Порывшись в сундуке, княгиня Анна извлекла из него длинный продолговатый свёрток грубой корабельной парусины и положила его на стол. Развернув его, она извлекла на белый свет кривую саблю весьма необычного вида. И необычность сабли заключалась в том, что она имела раздвоенный в своей верхней части, как жало змеи, клинок.
К рукоятке сабли с чисто шведской прагматичностью была привязана деревянная бирка. На бирке красовались аккуратные строчки готического шрифта гласившие: «Дзюльфакар – копия легендарной сабли пророка Мухаммеда и его зятя Али. Рекомендуется применять для оптимального использования мусульманского фактора в войне с Россией. Изготовлена в Стокгольме, в королевской оружейной мастерской, в 1605 году от Р.Х. мастером Бьёрном Эриксоном, с приданием ей старинного вида, по образцу привезённому в Швецию во времена второго крестового похода. Клеймо отсутствует». А дальше и вовсе прозаически: «Цена 48 талеров 32 скиллинга».
Переведя написанное, княгиня Анна глубоко задумалась. Сабля эта была привезена на Русь ещё в достопамятные Смутные времена в обозе её добрейшего дядюшки генерала Делагарди. По счастью для России, шведам достаточно углубиться к югу и войти в прямое соприкосновение с «мусульманским фактором» тогда так и не удалось, потому и его «оптимально использовать» для борьбы с последней тоже никак не получилось.
Брошенная впопыхах уходящими с Руси скандинавами за полной ненадобностью, копия легендарного Дзюльфакара была хозяйственно подобрана князьями Вастрицкими и до поры до времени ими упрятана. И вот теперь, при явном наличии этого самого прямого соприкосновения «с мусульманским фактором», она имела все шансы быть «оптимально использованной». Только уже в интересах не шведской, а русской короны…
Оторвав бирку, княгиня положила рядом с Дзюльфакаром бумагу, и взяв в руку перо, стала задумчиво его покусывать, любуясь на змеевидное раздвоение клинка. Продумав содержание того письма, которое она собиралась приложить к сабле, Анна оторвала перо от губ и обмакнула его в чернильницу…
«…И тогда благородный рыцарь с юга сим мечом оборонит трепетную северную лань от её ворогов, сим деянием свершив подвиг достойный восхищения по получению её тайного знамения…». Заканчивалась же эта загадочная надпись не менее загадочной подписью. Большой буквой «А» и точкой…
Вот и пусть теперь «благородный рыцарь с юга» ждёт «её тайного знамения», сидя себе со своей ордой в родном улусе и никуда не рыпается… А там еще и поглядим, что окажется для степного хана сильнее, деньги Ришельского-Гнидовича или женские чары княгини Анны…
Но вот только вопрос, а как этот Дзюльфакар привезти в улус Бехингер-хана, а от него доставить чикилику в Воронеж?
Тут, конечно, Костянка совет весьма дельный дала, предложив для исполнения такой трудной миссии столь подходящую кандидатуру как Ермолайка. По всем статьям он подходит. И казак, и природный донской (не то, что наши городовики, которые уже и степи-то толком не знают), и ловок, и силён, да еще и умён (причем в меру). Всё бы ничего, но… тут европейский прагматичный расчёт вдребезги разбивался о реалии русской действительности.
Ну, как его, всего такого подходящего, заставить выполнить для княгини столь щекотливое поручение. Как привлечь? Чем заманить? Денег дать? Пусть даже и много? Но что для казака деньги… Известное дело, плюнул на государеву службу, пристал к какой-нибудь голутвенной ватаге, пошарпальничал с пару месяцев где-нибудь в низовьях Волги, вот тебе и деньги. Так что златом-серебром вольного казака никак не приманишь. Чай, не холоп какой, что за барскую копейку готов удавиться…
Остается одно – то вечное чувство, которое, как известно, правит миром и которому все, в том числе и самые наивольнейшие казаки, тоже покорны. И всё бы ничего, благо чувство, вот оно, между казаком Ермолайкой и княгининой «фрэлькой» налицо, но… Как известно, в условиях русского домостроя, результат такой любви всегда един. В лучшем случае – монастырь, в худшем – плаха…
И вот тут-то сочетание холодного шведского расчёта со знанием тонкостей славянского жизнеустройства вдруг дало неожиданные результаты. Сподобил все-таки Господь княгиню Анну найти выход и из такого сложнейшего положения…
Первым делом надо будет вызвать кабацкого целовальника Мокшу Бонашкина и сделать ему чисто деловое предложение. Предоставить трактирщику счастливую возможность по ходатайствованию самой княгини Анны Вастрицкой (даром, что ли воеводина жена), получить высочайшее разрешение на открытие в Воронеже ни много ни мало, а цельной винокурни. Подарок, надо сказать, для хозяйственного мордвина поистине царский, вернее княжеский. А за это потребовать от него всего лишь навсего приписаться… в городовые казаки батьки Тревиня. Причем, согласится на это или нет сам Мокша – даже не обсуждается, поскольку и так ясно… за право содержать в городе винокурню и не на такое согласишься.
Вторым этапом надлежит отправить двух городовых казаков – природного донского Дарташова и бывшего мордовского панка Бонашкина (причем последнего, непременно, вместе с его казачьей жонкой), по какому-нибудь не шибко важному поручению на Тихий Дон в Черкасский городок. Там, уже в Черкасске, надлежит Мокше Бонашкину вступить на Кругу в казачью станицу (а что не вступить, чай, не мордвин уже, а как никак, пусть и городовой, да всё-таки казак).
И вот после того, как станет Бонашкин полноценным станишником, надлежит ему вывести свою казачью жонку Костянку на майдан перед церковью и там, с соблюдением всех тонкостей казачьего обычая… развестись. Благо, древний казачий закон, действующий на донской земле, – это ещё позволяет. А случившемуся оказаться тут же на майдане Ермолайке останется только накрыть брошенную жонку полой своего кафтана, что по казачьему обычаю означает, что он, дескать, такой сердобольный, берёт брошенную несчастную женщину (знамо дело несчастную, раз муж бросил) себе в жёны. И всё. Мокша может с чистой совестью отправляться в Воронеж открывать винокурню, а Ермолайка с Костянкой – в церковь венчаться…
Так что было Ермолайке от чего прийти в буйный восторг. Оказывается, так просто и при этом никоим образом не входя в конфликт с законом и совестью, можно будет ему соединиться со своей ненаглядной любушкой. Надо же, и кто бы такое только мог подумать? И всёго-то для этого и нужно, найти где-то в Диком поле улус Бехинегр-хана, передать ему княгинин дар и забрать от него эту самую яхонтовую чикилику. Правда, проделать все это ему необходимо успеть не больше, чем за две недели, но на то, как говорится, и конь под казаком быстроногий, и степь для казака, как дом родной…
– Да не печалься, любушка моя, ну, чего рыдаешь, разыщу я твово хана и чикилику, будь спокойна, в срок возверну, – робко вытирая слезы на щеке Костянки краем своей папахи, с лаской в голосе утешал всхлипывающую от избытка чувств Бонашкину Дарташов.
– Да я не об том… знамо дело, что возвернёшь. А вдруг мы вот сперва оженимся, да потом и не слюбимся? А вдруг ты возьмёшь меня опосля да и разлюбишь? Аки ж мне тады быть? – с замиранием сердца спросила Костянка.
– Э-э-х ты, нашла об чём кручиниться… да как же я тебя разлюблю-то? Да и ежели так, то, что в том за беда. Мы ж с тобой женаты будем показачьи, по-казачьи, ежели возжелаем, то и в обрат в миг разженимся. Всего и делов-то, на майдан вдругорядь выйти… – как мог, утешил Ермолайка свою ненаглядную Костянку, но Костянке перспектива повторного развода, судя по всему, явно не приглянулась и, уткнувшись лицом в широкую грудь Дарташова, она зарыдала пуще прежнего…