Влад Ростовцев
Хазарянка

– А еще получаю от таможни…

«Совсем заврался! – мигом вывел контролер графика судовых перевозок на седьмьнадесять островов, включая и шесть из них, где пребывают войсковые гарнизоны. – Будь сей из того ведомства, оказался бы в ином игралище – для особливо вороватых, где ставки намного выше. И не примечал я его на таможне, побывав там не единожды».

… – за починку вулотов, ведь рукаст я от природы и горазд не токмо в кости. А жена моя держит молочную лавку, – завершил подозрительный Сиррос, по имени явно не грек.

И все одно не поверил Агафон в озвученную искренность! Поелику немного выручишь от починки вулотов – крупных клещей для оттиска моливдулов – свинцовых печатей, кои таможенники крепили к досмотренным мешкам и тюкам. Ибо не каждый день ломаются таковые – чай, железные!

Не озолотишься и с молочной лавки! А наблюдая за сим пять игровых вечеров кряду, ни разу не увидел, что крупно выиграл тот.

Однако приспела пора переходить к сути. И приступил бывалый отставник:

– Не услышал я, человек дела, дельного предложения, возможный Сиррос. А мог бы и внять! При том, что от самого аристона не вкушал даже виноградины, и торопился на дипнон. А из-за тя лишь усугубилось нетерпение чрева! Впредь не поддамся! Прощай навсегда! Впрочем, согласен выслушать…

X

Твердило, достойный лишь изредка, да и то не вполне, согласно компетентному мнению вздорной своей супруги, прибыл на службу с опозданием, что случалось c ним не часто. Понеже любил он свое розыскное и пыточное дело, да и самого себя во главе его, а благоверную, напротив, ненавидел. Посему нередко заступал на криминальную вахту до срока, убывая из терема, пока не пробудилась та, а возвращался чуть ли не за полночь, когда оная уж точно храпела: с присвистом, раскатисто, и препротивно.

В недавние времена о схожих энтузиастах говорили с явной похвалой вслух и потаенной ухмылкой: «Горит на работе!»; а самых заслуженных из перегоревших хоронили за бюджетный счет, стартуя по главной улице с духовым оркестром «живого звука», и удостаивали газетных некрологов за подписями теоретически скорбящих соратников, шаблоннее коих были лишь передовые статьи в главной газете страны, правдивой по самоназванию.

Однако Твердило отнюдь не собирался сгорать в три грядущих десятилетия, а еще гоже – и в четыре. Он строил вдохновенные планы! И намеревался баллотироваться – всего чрез два лета, в нижнюю палату Высшего совета, а еще чрез седьмьнадесять годков – и в верхнюю. Ибо сущим нонсенсом было бы величание старейшиной первого благочестия, ране, чем в осьмьдесять! Оттого и был установлен сей возрастной барьер от прытких, а еще несмышленых.

К тому же, законодатель пожизненного пребывания в строю не должен быть юнцом, подверженным чреватым соблазнам! А они необратимо исчезают к означенному сроку вкупе с тотальным опустошением в некогда хватких челюстях. И наступает подлинная премудрость, не отягощенная излишествами и пороками…

Однако задолго до баллотировки надлежало наперед озаботиться об обретении потенциальных союзников и воздержаться от приобретения потенциальных ворогов. Аще ж придется выбирать из двух противоположностей, то оказаться с прибылью, а не в убытке. А попробуй, наверняка угадать, где ловчее! Волею судеб, именно таковая альтернатива негаданно обозначилась пред ним из-за некоего Молчана – знатного мастера ловитвы с вельми скрытным прошлым, а вдобавок – удальца из самых ушлых, коих не возьмешь на испуг. И определяться, с кем и супротив кого, пришлось не вовремя.

Грузно усевшись на стул, сработанный из могутного дуба, начальствующий внутренним сыском Земли вятичей приказал подать ему заправленный добрым медом травяной настой, да погорячей, дабы укрепиться в своих помыслах пред встречей, назначенной днесь тому лихому ловчиле.

И для начала он восстановил в памяти ход предшествующих событий.

По запросу Вершилы, высокого чина во внешнем сыске, Твердиле было предложено – в обмен на неясные посулы и под глупейшим предлогом (а на правдоподобный у того явно не хватило соображения), повязать силами молодцов из внутреннего сыска оного Молчана, а вслед тайно передать его будто бы дворне вершилиной жонки, что являлось заведомой лжой, ведь дале, вне сумления, разбирались бы с тем не дворовые, а служивые.

Должно заметить, что запрашивающему вельми не повезло. Ведь в загашнике вспоминаний Твердилы, и без того оскорбившегося, что Вершило держит его за тупицу, оказалась давнее дело облыжно обвиненного Первуши, служившего в ту пору в отряде скорого задержания по ведомству внешнего сыска, а в нем и тот Молчан промелькнул рядышком, да и запомнился.

Первушу зацапали по приказу тогдашнего начальствующего Твердилы. Поводом послужил донос, выглядевший столь очевидным изветом, что Твердило, коему было наказано подвести дело к скорому приговору, сразу засомневался и насторожился! Ибо совсем не улыбалось ему стать крайним в разборках со внешним сыском. Тем паче, начальствующий тот являлся редкостным мерзавцем, высказывавшим вслух гнусное подозрение, что Твердило ладится подсидеть его (а сия гипотеза полностью отвечала истине), и вовсе не исключалось тайное намерение подставить избыточно резвого подчиненного.

Посему Твердило приступил интенсивно рыть вглубь и окрест, аки крот! И пособлял ему в оном человечек на скудном жаловании из самых нижних чинов внешнего сыска – столь ничтожный, что никто даже из аналогичных ему служивых на посылках не замечал его в упор. А вот Твердило, долго изыскивая подходящего в рядах должностной мелочи того ведомства, нашел-таки его, нужного, и приблизил – понятно, за разовые вознаграждения.

Два базовых принципа мировой криминалистики он, не ведавший иноземных наречий, сформулировал по-свойски: «Кому сие к выгоде?» и «Ищите бабу!». Надлежит уточнить, исторической правды ради, что Твердило вовсе не являлся ментальным женофобом, а лишь грубоватым был – в прямое отличие от высококультурных и галантных французов, подаривших остальному миру пример истинного женолюбия, заключенный в хрестоматийной пословице: «За неимением лучшего спят с женой». Впрочем, и ведай он о ней, не последовал бы сему вдохновляющему наставлению, давно уж испытывая непреходящую идиосинкразию от одной лишь мысли о супружеской опочивальне…

Завершив свои многотрудные интенсивные изыскания – с привлечением своего личного осведомителя из канцелярии внутреннего сыска, коему доверялось высшим руководством даже самое скрытное, Твердило вновь удостоверился в объективности указанных формулировок.

Ибо точно выяснил: инспирировал тот донос упомянутый начальствующий мерзавец. И целил он отнюдь не в заурядного Первушу, а бери много выше! Понеже Петруша состоял в доверии, аки безукоризненный исполнитель приказов, включая и заведомо недозволенные, у одного из самых ярких чинов внешнего сыска, именем Путята, почитавшегося в кругу собратьев по скрытности живой легендой, ведь ни разу не откинулся, побывав не в одном десятке передряг, каждая из коих грозила неминучей кончиной. На торжественных приемах в Высшем совете старейшин земли вятичей Твердиле не раз доводилось наблюдать за оным, пущай и издали. И всегда круг него кучковались, являя уважение, а то и подобострастие! Ведь был Путята мудр, могутен, удачлив и отважен. Не страшился никого из чуждых, и во всем преуспевал!

Лишь один изъян имел – да и то простительный на чисто женский пригляд. Быв лихим и неисправимым блудником, хронически посягал он на освященные волхвами брачные узы. И переходя к прямым действиям без промедления, никогда не откладывая на потом, без устали отдавался любострастию, не щадя себя! За что и воздавали ему – со всей взаимностью, и те, что были не вполне устойчивы по природе своей, и непоколебимые до сближения с ним.

К чести его, таился он столь успешно, исключая токмо свою жену, давно уж притерпевшуюся к шалостям мужа на стороне, что попадался лишь изредка, неподдельно огорчая пострадавших глав семейств. Ведь никто из них не осмеливался рискнуть на открытое возмездие, кое подобало бы, ради соблюдения приличий, понеже давно уж усохли в них, аще и были когда-то, высокие чувства ко своим некогда любезным. Ибо осознавали: супротив сего героя себе же дороже станет, и не стоит оно того! А неловко им было пред благоверными за проявленное безразличие. Да и общественное мнение, обожающее юшку, истекающую из разбитых чужих носов, укоряло их за малодушие…

По уважительной сей причине начальствующий Твердилы решил отмстить Путяте, мимоходом посягнувшему и на его семейный очаг, втайне и чужими руце. Вторая жена его была моложе на тридесять лет. И давно уж, пытаясь отвечать на исходившие из нее чувственные позывы, он соответствовал им лишь душой и сердцем. Ибо не ведал иных практик, опричь единственной – традиционной. И регулярно оставляя свою прелестницу в полном расстройстве, люто ревновал ко всем встречным и поперечным. Вследствие чего, злоупотребляя служебным положением, отслеживал каждый выход ея из семейного терема – посредством лучших умельцев выслеживания из подчиненной ему службы скрытного наблюдения.

Соблазнитель же проявил немыслимую допрежь беспечность, непростительную для профессионала секретности, презрев возможность наружки по следу его очередной тайной возлюбленной, коя направлялась, следуя токмо закоулками и неоднократно оборачиваясь, да рази ж ускользнешь от матерых топтунов, невзрачных с пригляда, к избе бывшей ключницы Путяты, вдовой второй десяток лет, а взрослые дети оной уже давно отселились.

И просто обязан был Путята предусмотреть, что главенствующий над всем внутренним сыском Земли вятичей, стоявший куда выше на тамошней иерархической лестнице, нежели сам он, может и не доверять половой стойкости супруги!

Подытоживая те тогдашние изыскания, Твердило вывел:

коварный начальствующий вознамерился разгрести жаркие угли своего недостойного умысла его, твердилиными, руце, коим и достанутся неминуемые ожоги;

дождавшись, что Первуша впадет в душевную слабость из-за перенесенных пыток, заграбастает дело себе и начнет примерно допрашивать на предмет измены того Высшему совету старейшин Земли вятичей и предательства на корысть злодейскому Киеву и аналогичному Царьграду;

по признании Петруши в тех чудовищных преступлениях, а неминуемо признается он, оставшись без вырванных ногтей, зато с обгорелыми до костей пятками, переломанными ребрами и токмо одной зенкой, переведет допрос на Путяту, будто бы затеявшего весь заговор;

по получении признательных показаний и на Путяту, немедля доложит в Высший совет, притащив туда, для верности, и Первушу на носилках, понеже тот уже никогда не сможет ходить сам;

вследствие чего, придет конец Путяте, и окажется он издохшим на колу, а презренные останки его не удостоятся погребальной урны!

«Не бывать подобному!» – поклялся себе Твердило. И оперативно исхитрился потаенно встретиться с Путятой, коего подробно проинформировал, да и подсказал возможные ходы для ловкого противодействия. Путята подключил все свои связи и уже на третий день уведомил Высший совет о преступном заговоре первого лица во внутреннем сыске Земли вятичей, вознамерившегося, будучи тайным лиходеем, умертвить главнейших старейшин первого благочестия путем предстоящего добавления смертоносных ядов в целебные настои для поддержания их остаточных сил. В доказательство были представлены три спешно подготовленных изготовителя ядов по преступному заказу, претерпевшие в застенке – под личным попечением Твердилы, болючие травмы и страх, переходящий в ужас. И в награду за клятвенную честность и подлинное раскаяние им была дарована жизнь! – правда, в колодках.

Суд был скорым (завершался трудовой день и близилось вожделенное время вечерней трапезы), строгим и справедливым – все трое «за». Попусту клялся злодей в своей невиновности: никто и слушать не стал! И презренные останки того заговорщика, подлого, остались без погребальной урны, будучи преданы земле, небрежно и наспех …

Впрочем, повествуя пред Вершилой о том расследовании, и упомянув, что выявил знакомство обвиняемого Петруши и протежировавшего тому Путяты, о подвигах коего Вершило и сам прекрасно осведомлен, он умолчал о собственной роли в скрытой от общественности казни одного из своих предшественников на посту начальствующего внутренним сыском Земли вятичей – по приговору Высшего совета старейшин.

А догадается оный, аль нет, се – его проблемы!

Упомянув же, что выявил он потаенное, Твердило объяснил вслед, что в ходе своих розыскных действий установил, а токмо что вспомнил из былого: Молчан, коего Вершило предлагает заарестовать под явно несерьезным предлогом, суть младший родич Путяты, славного, пущай и покойного. И порывшись в том родстве боле, взяв в разумение и сообщения главного надзирающего от внутреннего сыска за округой, где промышляет оный ловчий, о длительных отлучках сего, вне родных пределов, пришел к твердому выводу: Молчан состоит на тайной службе во внешнем сыске! А намедни – пять дней тому, отразил налет лесных татей на свой обоз, многих порешил сам, а одного препроводил во внутренний сыск, свершив подвиг в пример для подражания! Досадно, что вскорости скопытился сей: дал слабину, выдержав лишь двадесять кнутов с оттяжкой. Однако до кнутов успел признаться о том геройстве…

– И получается, – завершил Твердило свое повествование. – намеренно «лепил» ты мне, Вершило, вводя в обман и вожделея заковать безвинного храбреца, беспримерного вятича, гордость Земли нашей! Причем, моими руце! Не было у прислуги твоей жонки обиды на Молчана: то придумал ты! А старого воробья не проведешь на козьем помете – ему коровий подавай, ведь вкусней! Молчан тебе самому надобен! Не ведаю, по каковой причине, а не усомнюсь: запугать его мечтаешь и к чему-то принудить, выгодному для тя…

Огорчил ты мя, Вершило! В душу мою, ранимую, высморкался! А ведь я, наивный, доверчиво распахнул ее пред тобой, и зря! Впредь не распахну, даже не надейся! Не бывать отныне прежнему моему доверию!

В иное время Вершило расхохотался бы в полный глас, услыхав о наивности Твердилы и наличии души у сего заядлого палача – сидеть бы ему на колу и корчиться! А не ощутил он в тот миг позывов к смеху. Ведь рушились его планы! И превозмогая себя, изобразил он смущенную улыбку, произнеся:

– Твоя взяла! Точно слукавил я. Винюсь! В заблуждение ввел. Однако, Отчизны ради! Выслушай мя, не гневаясь…

Твердило молча кивнул, явно нехотя и чисто из учтивости, уж не распахивая свою израненную душу, поруганную чуждыми соплями. И Вершило стал объяснять, что намылился оболгать беспримерного вятича во имя Отчизны и потаенных интересов внешнего сыска Секретной службы…

XI

Применительно к высоким материям, себестоимость отмщения начальствующим – с попутной изменой Родине, исчислить куда сложнее, нежели, к примеру, себестоимость сладострастия. Ибо, помимо иных факторов, существенно рознятся риски, а мало радости – оказаться на костре, пройдя пред тем семь кругов допросов с пристрастием. Впрочем, милосердие ромейского правосудия порой простиралось столь, что сожжение за государственную измену могло быть заменено – при особливых заслугах пред следствием, на повешение, исполненное высокой гуманности, с добросовестно намыленной петлей.

Посему и оказалась щедрой на эмоции деловая полемика меж искусителем Сирросом и искушаемым Агафоном!

А ране первый упросил второго смилостивиться и заменить индивидуальный домашний дипнон совместным – в таверне из дорогих. Уведомим, что граждане Ромейской империи довольствовались, как правило, двумя трапезами в сутки: утренней – плотным аристоном из нескольких блюд, и вечерней, еще плотнее, именуемой дипноном. А обед они обычно «оставляли врагу».

– Я ведь и собирался предложить тебе посидеть с добрыми винами. Понеже растрогали мя твои душевность и самобичевание вслед проигрыша. За самое сердце проняли! Ведь редко встретишь столь искренних! К тому же, я выиграл днесь солид и семиссис. Вот и решил подбодрить тебя дипноном за мой счет, гульнув на целый солид, а оставшуюся половину оного приберегу для иной игры. Да не успел огласить…

И надолго призадумался Агафон, с виду прикидывая, не отказаться ли. Дале огласил:

– На целый солид, баешь? Вижу, щедр ты, и имеешь уважение к старшим. Пожалуй, соглашусь… Однако предупреждаю: из рыбного приму токмо пять порций осетровой икры. Остальное – мясное: предпочту копченые свиные рульки – три порции, говяжью вырезку и ветчинку самого тонкого нареза. Из птичьего закажешь мне печеную утку – не зря ее нахваливают все приплывающие в Авидос, и лучше бы – сразу две, дабы не напрягаться тебе, заказывая повторно. Вина – на твое усмотрение, однако непременно начни с моего любимого вишневого. Из фруктов ограничусь гранатами и инжиром, а финики – даже не предлагай! И не забудь о меде! – его я привычен вкушать обильно…

Сиррос ощутил, что по его челу заструился пот от умственного перенапряжения при подсчете сметы предстоящей трапезы.

«Се я «попал»! Тут не обойтись и полутора солидами – бери все четыре! А на три – быка купить можно… Во, халявщик за мой счет! И ведь сожрет подчистую! Ни чести у сего, ни совести. Натурально гад! Уже и не по себе стало, что связываюсь с оным, поелику могу и не потянуть его запроса», – прикинул он, в печали, переходящей в скорбь.

А ведь рассчитывал, что отведет предполагаемого изменника в заведение рыбного профиля, ибо баснословно дешевы – как нигде в Империи ромеев, были в Авидосе дары моря, закупавшиеся в основном с судов, следующих в Константинополь, и самые популярные у посетителей таверн камбала, палтус, тунец, скумбрия, селедка с треской и даже осетры шли за самым умеренным ценам, сравнительно со столичными; исключение составляла лишь черная икра осетровых, на кою и нацелился бесстыдный вербуемый, нагло воспользовавшись невозможностью для Сирроса послать его, куда подальше, понеже на стадии вербовки сие – сущий моветон, не украшающий вербовщика.

Не скроем, лелеял он надежду, что непосредственно в таверне кандидат в предатели умерится в желаниях. А вельми обманулся в своих упованиях! Поелику, еже зашли они, вымыв вслед руце, что подобало даже в эконом-сегменте ромейского общепита, и уселись за стол, сей еще и вытребовал ляжку от приготовленного на вертеле и токмо что разделанного агнца, разорительно не вовремя вспомнив, что давненько уж не лакомился ягнятинкой.

Вследствие чего Сиррос, впавший-таки в непреходящую скорбь, и не подозревая о дополнительной причине столь бессовестного заказа, вынужден был, сославшись на хроническое несварение, ограничиться для себя треской с гороховым пюре – самым дешевым из предлагаемых блюд, парой виноградных гроздьев, и вдыханием смачных ароматов, запивая воробьиными глотками вино из одного и того же бокала, сопровождаемые слюной обильного выделения. Ибо опасался, что иначе не сможет расплатиться за трапезу.

А не сразу склеился разговор и непростым сложился путь к консенсусу! Понеже Сиррос выглядел вельми насупленным, с трудом превозмогая негодование, а Агафон, уплетающий за обе ланиты, резво начав с пяти порций осетровой икры и вырезки, и перейдя от стартового вишневого к виноградному красному, кое было еще дороже, был, напротив, вельми оживлен, являя полное удовлетворение. И ощутимо сказывалась полярность векторов их настроений! Посему вопросы в основном задавал зело прожорливый отставник.

Для начала выяснил он, отчего у его инициативного кормильца столь странное имя, и какового он племени. И открыл ему Сиррос, что родители его из иллирийцев, обитающих на Западных Балканах и подаривших Империи шесть не то седьмь императоров, включая Константина Великого и Юстиниана Великого, деля по сему показателю третье место с императорами Исаврийской династии из Малой Азии и уступая токмо грекам и армянам.

«Вот отчего изряден сей ростом, да и статями могутен, – разом сообразил Агафон, – иллирийцы, в большинстве, именно таковы. Оному Сирросу контрактником бы служить, обороняя Родину с копьем в руце, а он?! Тьфу на него, уклониста!». Однако тут же и вспомнил, зачем, собственно, сам пожаловал в данную таверну…

(Надлежит заметить, что императоры-греки и императоры-армяне лидировали и по числу отстранений от власти, порой и путем смертоубийств – для надежности; всего же лишь примерно половина автократоров Ромейской империи досидела на троне до скончания жизненного срока, и по насильственной ротации сих руководящих кадров тогдашнее великое государство могло претендовать на попадание в «Книгу рекордов Гиннеса»).

Обглодав ляжку агнца, приправленную пряностями и поданную с чесноком и горчицей, Агафон полюбопытствовал о составе семьи Сирроса, выяснив, что помимо жены, есть у того две дочери, однако мечтает о сыне.

А притормозив со свиными рульками, временно ограничившись лишь двумя порциями их, дабы перевести дух, справился, что за аффикий, в коем тот служит. Оный оказался канцелярией по учету новорожденных и скончавшихся.

«Не огрести изрядной мзды в столь жалком ведомстве!», – мысленно оценил контролер графика судовых перевозок, потянувшись к тарелке с верхом ветчины самого тонкого нареза.

По завершении же первой из двух заказанных печеных уток, с огорчением подумав, что может и не осилить вторую, ведь с возрастом не те уж силы, даже и за столом. Агафон задал прямой и зело неделикатный вопрос, есть ли у Сирроса высшая цель в жизни, озаряющая, аки путеводная звезда, смысл его существования, опричь регистрации свежепреставившихся мертвяков и починки клещей.

К вящему его удивлению оказалось: есть таковая! Ибо уж третий год нижний чин аффикия подпитывался мечтой коммерческого свойства: накопив достаточно средств, стать мирепсом – торговцем миррой, представлявшей камедистую смолу для лечбы и благовонного курения, амброй, ладаном и смирной, ведь на каждую из тех позиций есть стабильный спрос, поелику та же смирна суть благотворный бальзам для обмазывания тел покойников, а непреходящи те – не за столом будет молвлено!

Меж тем, Агафон, решив повременить с третьей рулькой, все же отважился приступить ко второй утке. И Сиррос ощутил, что еще немного, и впадет в бессознательность от надругательства над своим оголодавшим чревом, доподлинно осведомленном чрез ноздри и зенки, чем набивал свое бесстыжее пузо бесстыдный пожиратель яств на дармовщинку. А кому тогда вербовать гада, уговорив его не покидать Авидос?

Посему, превозмогая острую неприязнь к ненасытному халявщику, перешел он к его обработке:

– Почтенный, чьего имени не ведаю я доселе, пребываю в сомнении: верным ли было тебе предаваться ярому самобичеванию, гласному, за то, что поддался соблазну игры? Не стоят того три солида, ведь куда дороже покой в душе! И даже три с половиной не стоят – разве что четыре…

Не наносил ты пятна на свою достойнейшую должность – понапрасну устыдился вслух! К чему же оставлять ее, навсегда покидая службу и Авидос? Ведь по виду твоему явно: в расцвете сил ты, коли при таковом аппетите…

– Дозволяю именовать мя Агафоном, сострадательный Сиррос, – ответствовал занимающий достойнейшую должность, придвигая к себе немалую керамическую емкость с густым беловатым медом. – Рад бы я и впредь служить в славном порту сем, осуществляя контроль за транспортными перевозками аж на седьмьнадесять островов и держа в уме бесценные сведения о времени отправления и пунктах назначения, а невмочь мне! Не дозволяет гордость, униженная моей же оплошкой в игре, ведь не прервался вовремя, поддавшись азарту.

А и того боле – жажду отмщения начальствующим, кои не повышают мне жалованье, отделываясь пустыми обещаниями.

Меж тем, едва уйду, мигом взвоют они, ведь тружусь за троих, и не найти им иного, столь опытного и сведущего. Попомнят вслед Агафона!

«Сколь же стоит твоя униженная гордость? А вот и спрошу!» – подумал вербовщик. И спросил:

– С умилением внимая премудрости твоей, почтенный Агафон, равно и справедливости суждений, осмелюсь осведомиться: способно ли превозмочь жажду отмщения увеличение твоей доходности тайным путем?

«Наконец-то! – возрадовался в душе вербуемый, ловко ввернувший о «бесценных сведениях». – Елико ж дожидался я! Чуть было не лопнул от вынужденного – для затяжки времени, переедания!». А тем самым явил он лукавство пред самим собой, что хронически характерно и для многих иных персонажей оного повествования, зане обжирался, давясь, не токмо по той второстепенной причине, а главным образом, из жадности, понеже на халяву и уксус сладок!

А дале погрузил в ту емкость бронзовую ложку на длинном держале, поданную к меду, сообразно внушительному общему заказу, автоматически переводящему гостя заведения в ранг почетного едока, а иначе довольствовался бы деревянной. Наполовину зачерпнул, неспешно извлек, предавшись созерцанию неторопливой тягучей струйки, потянувшейся с черпала, с чувством, толком, расстановкой пригубил. И завершил процесс дегустации облизыванием обеих поверхностей оного столового прибора, намеренно доводя нетерпение Сирроса до белого каления. А высвободившись от ложки, заключил:

– В столице едал я меда и много вкуснее. О духовитости и баять нечего! Да что взять с провинции?! Посему и прощаю тя… Однако погодь! Совсем запамятовал я! – ладно, что все же вспомнил. Ты ведь предлагал, вроде, увеличение моей доходности. Готов внять…

XII

Заслушав вынужденное объяснение, не раз перебивавшееся пытливыми его вопросами, Твердило твердо вывел: недостоин Вершила даже малого доверия! Ведь согласно изложенному им, младший родич покойного Путяты лишь подозревался в инициативном намерении переметнуться к разведке булгаров с Итиля, а возможно, и северных свеев… Допускалось, что еще не намеревается он, даже в мыслях не держит, пребывая в верности своему потаенному долгу, однако явная неосторожность – напрочь исключать таковую вероятность. Ибо – чем леший не шутит! – единою, с годами, вдруг отрешится он-таки от верности Отчизне и станет изменником-оборотнем за презренную выплату? Невмочь исключить и оное! Меж тем, тот Молчан обязан вечно хранить некогда доверенные ему служебные тайны, вплоть до тризны по нем!

Не помеха, что нет еще доказательств преступного умысла, даже и косвенных, а есть лишь предположения, исходящие из самого худшего. Понеже, сообразно твердому убеждению Вершилы и вышестоящих над ним, неоспоримо, что каждый сходник – даже самый заслуженный и состоящий в штате, суть человек, а человеки завсегда склонны к изменам. И преступна доверчивость ко всем и к каждому, дабы не возрыдать вслед! Всецело доверять можно лишь вдогон погребальному костру, ведь не разговорчивы обгорелые кости. А посему – для вящей надежности, лучше перебдеть, Отчизны ради, неже недобдеть, теша ворогов! И во избежание, загодя пресечь, не утруждаясь доказательствами, кои легко добываются вслед при допросах с пристрастием.

Тем паче, оный Молчан привлекался ране, при родственном и явно пристрастном содействии того же Путяты, лишь для разовых операций. Он и в штате не состоит! А из сего неопровержимо вытекает, что не имеет должной закалки на верность Секретной службе, равно и постоянного жалованья от нее. Стало быть, наособицу уязвим для предположительных злостных попыток подкупить его презренной мздой со стороны булгар и свеев, а беря шире, и ромеев с ляхами. Не резон забывать и о печенегах с мадьярами!

«И разве радение нашего внешнего сыска о сбережении всей родимой Земли вятичей не превыше судьбы одиночного ловчего, пущай и безвинного, а вдруг и виноватого по прошествии лет, аще все же оступится?! Задумайся, внемли и осознай!», – патетически завершил Вершило.

Едва он умолк, Твердило не стал таить:

– Внимал, задумался, а осознать – не в силах! Непонятно мне…

– Да что ж тут непонятного? Малое дитя сообразит!

– Дитя-то и точно доверится лукавой подсказке от взрослого. Понеже неразумное оно. Его любой прохвост задурит. Не то со мной! – уже в годах я. И не обломится тому прохвосту! А не дергайся, примеряя на себя! Ведь отношусь к тебе токмо с приязнью, нежной. Оттого и согласился на дружбу, а мог бы подождать до твоего погребального костра, дабы довериться уже без опаски. Однако не в силах уразуметь, отчего ж ты сам не схватил того Молчана, безвинного, а перекладываешь на мя, не представив и честного повода?

– Да оттого, что не труслив сей! – вскричал Вершило, внутренне передернувшись от подколки, отнюдь не смахивавшей на нежную приязнь, и мысленно пожелав новообретенному другу мучительной кончины. – Такового не враз запугаешь, а нет у нас времени. Ежели промедлим мы, подсуетятся вороги, быстрехонько выведав все наши сокровенные тайны. И не простит нас Отчизна! Да и тя не простит она, а с ней и Совет старейшин!

Тревожишься об оном? А сам-то не мучишь безвинных? Мучишь! И заметь: не укоряю тя за то. Ведь неразумно дожидаться их вин, а проще растерзать сразу! Вот и я, печалуясь о Земле вятичей, вообразил Молчана предателем наперед, пущай ему и невдомек, что однажды может погрязнуть в измене, еще и татьбе. Елико ж мне открылось! Прикинь: мог ли он выведать от разбойника Цукана, где зарыты клады его банды, и утаить в свою корысть? Ежели допустить, что с годами обернется предателем внешнего сыска, с него любое станется! И что помешает тебе, во главе всего внутреннего сыска Земли вятичей, дать команду своим, дабы повязали его по оному подозрению?

Помешать способно токмо твое нежелание порадеть Отчизне и Совету старейшин. А непростительно таковое! Сразу и усомнятся в Совете том, любезном каждому вятичу-патриоту, верен ли Родине сей Твердило, не навострился ли в сторону враждебного Киева, вожделея и веру переменить. Оно тебе надобно? Однако решай сам, ведь не дитя неразумное…

«Прохвост, а соображает! – мысленно оценил Твердило. – Явно сведущ в допросном деле. Ставит капканы, точно на зверя. Ловко подводит и понуждает! И ведь не откажешь таковому. Иначе – себе дороже!».

Вслух же меркантильно полюбопытствовал о собственной выгоде. Понеже недорого стоят любые обещания, аще не удостоверены реальной мздой! Тем паче зело рискует он, ежели скрытный сыск, вечно сующий нос во внешний, прознает о задержании по сущему произволу некоего нештатника, а вслед начнет рыть. Мало тогда не покажется!

И согласившись с обоснованностью сих опасений, Вершило обозначил свою цену… Начал он издалека:

– Коли отныне повязаны мы дружбой, открою тебе сокровенное. По обычаям Секретной службы, а Высший совет старейшин – не возражает, треть от того, что выгребается при задержании вражьих сходников, достается нам, внешнему сыску, а две остальные – скрытному. И сам осмысли: треть – отнюдь не две трети! Вот и скудны наши фонды тайного хранения вещественных доказательств. Да и я вправе распоряжаться лишь частью их. Однако порадую тя, предложив самое заманчивое. Для главной из твоих зазноб, коих посещаешь, втайне от жены, и я одобряю то, ведь и сам со своей маюсь, приготовлено у мя украшение из Царьграда дивной лепоты. Се – серьги из чистого серебра, а на висюльках – жемчужины…