Виталий Вавикин
Люди, ангелы и микросхемы

Они выпьют энергетиков, отпустят пару шуток в адрес Луизы Белоу, а потом, когда Туке уже соберется предложить бывшему коллеге кислоту или синтетический кокаин, он увидит Анакс. Атмосфера и шум придадут обстановке какое-то ощущение нереальности. Туке увидит старую знакомую лишь со спины, но решит, что такие густые черные волосы, как у нее, нельзя спутать.

– Подожди меня здесь, – попросит он Аппена и начнет пробираться к Анакс.

Девушка исчезнет за спинами подростков, появится и снова пропадет. Когда Туке вновь увидит ее, она уже будет выходить из клуба. Он последует за ней, но догонит только в темной подворотне. Девушка окажется проституткой, напоминая Анакс лишь со спины. Лицо у нее будет каким-то мерзким, неестественным, похожим на резиновую маску. Туке извинится, скажет, что обознался, а когда проститутка схватит его за руку, не позволяя уйти, попробует откупиться от нее. В этот момент в подворотне появятся два агента отдела нравов и Туке арестуют вместе с проституткой.

Остаток ночи он проведет в камере в компании восьми проституток, двух трансвеститов и еще одного незадачливого клиента, который будет так пьян, что и после ареста продолжит считать, что находится в клубе.

Где-то в середине ночи с дежурства вернется Мир Левски – друг Рени, который не раз появлялся на вечеринках в доме Туке. Он приведет еще двух проституток, запихнет их в клетку, где уже и так будет тесно, а затем увидит Туке и громко рассмеется. Рассмеется не как друг, а скорее, как… как… как завистливый сосед, радуясь чужой беде. На всякий случай Туке попытается заговорить с ним, но Левски лишь всплеснет руками.

– Если бы я встретил тебя на улице с проституткой, – скажет он, – то можно было бы все уладить, а так… – Левски укажет глазами на дежурного и снова всплеснет руками, затем увидит еще совсем молодую проститутку, забившуюся в дальний угол и, позвав, узнает, как ее зовут.

Спустя четверть часа Левски вернется и уведет девочку на допрос. Назад она не возвратится. Уже в штатском Левски сам выведет ее из участка. Потом все как-то стихнет. Ближе к утру один из трансвеститов заснет стоя и будет храпеть так громко, что проститутка, из-за которой Туке оказался здесь, снимет туфлю и ударит трансвестита каблуком в лоб. Трансвестит охнет, прижмет ладони к лицу, увидит кровь и, громко вскрикнув, потеряет сознание. Проститутки заржут.

– А ну заткнитесь! – прикрикнет на них разбуженный дежурный.

К девяти утра их отведут к судье, выпишут штраф, если арест был первым, или отправят на исправительные работы, если до этого уже были приводы. Туке ограничится штрафом… Штрафом и изменой Рени.

– Ты что не мог найти себе нормальную бабу? – будет шипеть она, в то время как Туке будет сбивчиво объяснять, что это недоразумение. Объяснять, зная, что Рени сейчас не одна. Ответив на вызов, жена отключила видеоисигнал, но Туке слышал невнятный мужской голос, который, судя по всему, отпускал шутки в адрес его нелепых объяснений. Слышал, пытаясь сдержаться. Под конец разговора, так и не приняв оправданий, Рени скажет, что поживет пару дней у своего коллеги Клемента Алева.

– А ты сдай анализы, и когда будешь уверен, что не подцепил никакой заразы, позвони мне еще раз, – и связь оборвется.

Спустя две недели они помирятся и больше никогда не будут вспоминать то, что произошло в те дни. Живя с Рени, Туке вообще забудет, что такое ревность. Уважение – да, ревность – а зачем она? «Жизнь слишком коротка», – так, кажется, говорил один из музыкантов прошлого, за которым наблюдал Туке.

Работа вообще будет увлекать его намного больше, чем семейная жизнь. Эхо истории станет таким живым, таким настоящим, что когда двадцатичетырехлетний актер минувшей эпохи погибнет, попав в аварию, Туке не сможет сдержать слез. Не то чтобы он не знал, чем закончится жизнь этого человека, но… Позже Туке будет всегда вспоминать свою жену и ставить ее себе в пример. Да, она не будет плакать, не будет закатывать скандалы. Она просто сочтет себя обиженной, переспит с коллегой и вернется.

Туке встретится с Луизой Белоу и попросит ее в ближайшие годы не ставить его на реконструкцию исторических трагедий.

– Хлюпик! – рассмеется над ним чуть позже Рени, когда он, забывшись, расскажет о своем разговоре с Белоу. – Ты что, боишься смотреть, как умирают те призраки?!

– Во-первых, это не призраки. Чтобы ни говорили о прошлом, но когда ты там, все выглядит не менее реальным, чем здесь. Во-вторых, ты представить себе не можешь, сколько в наблюдаемой мной эпохе будет трагедий. Люди там вспыхивают и гаснут раньше, чем им исполнится тридцать.

– Тебе назвать имена тех, кто умер в нашей эпохе до тридцати? – скривится Рени.

– Знать о трагедии и видеть трагедию своими глазами – это совершенно разные вещи, – попытается защититься Туке.

Рени устало зевнет и посоветует ему поговорить об этом с кем-нибудь из коллег хронографов.

– Думаю, Нова Арья сможет понять тебя лучше, чем я, – скажет Рени.

– Ты ревнуешь? – растеряется Туке.

– Нет, просто вы, хронографы, такие хлюпики! – она улыбнется и предложить принять вместе душ. – Обещаю, никаких трагедий.

– Не хочу.

– Ты отказываешь мне?

Туке не ответит, уйдет на балкон и наглотается псилоцибина. Тучи сгустятся. Настоящие тучи. Туке будет лежать на спине и смотреть в небо, понимая, что небо из Чистилища не увидеть, и облака всего лишь галлюцинация, но… Но, может быть, каждая наша галлюцинация это ни что иное, как эхо прошлого или мыслей, которые плывут и плывут куда-то, как эти несуществующие облака высоко вверху.

Обиженная и отвергнутая Рени будет тоже плыть, но не в небе, а в нейронных социальных сетях. Туке почувствует, как разделится его сознание – одна часть продолжит наблюдать за облаками, другая за Рени. Причем облака будут горизонтом будущего, а Рени хвостом прошлого. Настоящим станет сам Туке, центром, где собирается прошлое и будущее.

Когда он очнется, жена будет уже спать. «А может быть, она легла сразу после душа?» – подумает Туке, глядя на выключенный нейронный модулятор. В голове мелькнет мысль, что было бы неплохо связаться с Арья и просто поговорить. Вот только вряд ли она захочет просто поговорить. Причем виной всему будет Рени, которая убедила себя, а заодно и всех остальных, что у Туке и Новы Арья что-то есть. И пусть эта связь, по ее мнению, имеет место быть лишь на нейронном уровне, но…

Туке примет душ и ляжет спать. Кровать в этой огромной квартире будет достаточно большой, чтобы супруги не беспокоили ночью друг друга. Как-то отрешенно Туке подумает о том, приводит в эту кровать Рени кого-нибудь или нет? Особенно, когда его нет дома. Два месяца большой срок. Туке закроет глаза, пытаясь заснуть…

Спустя неделю он соберет вещи и отправится в агентство для очередного прыжка в прошлое. На прощальной вечеринке он ограничится лишь парой бутылок запрещенного синтетического пива. Все будет каким-то пустым и холодным, если сравнивать с тем, что Туке видел в прошлом. Особенно пустые комнаты с высокими потолками и голыми стенами, в углах которых можно найти целые пакеты синтетического кокаина или ящики запрещенного спиртного. С какой-то безразличной усталостью Туке выйдет на балкон, увидит коллегу Рени – Мира Левски с девушкой и, извинившись, оставит их наедине. «Когда успел прийти Левски?» – подумает Туке, припоминая, как он отказался помочь ему в участке, затем Туке вспомнит молодую проститутку по имени Мо, которую вытащит из камеры патрульный.

– Да не может быть, – скажет себе под нос Туке, снова выглянет на балкон.

Девушка Левски и молодая проститутка окажутся одним лицом. Туке снова попытается вспомнить, когда пришел Левски и почему «в дневном свете» он не сразу смог узнать его «девушку». «А может быть, Левски и не здоровался с нами? – подумает Туке. – Может быть, он просто открыл дверь и сразу прошел на балкон? Но почему? Чтобы сэкономить на отеле? Интересно, есть ли у Левски жена? А дети?» Все эти мысли промелькнут за какое-то мгновение, потом Левски заметит Туке.

– Не знал, что тебе нравится подглядывать, – скажет он.

– Не нравится, – скажет Туке, стараясь не замечать какой-то неестественно белый в темноте зад Левски.

– Если не любишь подглядывать, тогда почему стоишь здесь? – спросит патрульный.

– Потому что это моя квартира и мой балкон, – разозлится Туке.

– Ты всегда ведешь себя так перед прыжком в прошлое?

– Веду себя как?

– Как будто стал центром мира, – Левски широко улыбнется. – Рени говорит, что ты невыносим.

– А еще она считает меня хлюпиком, – скажет Туке. – Всех хронографов считает хлюпиками. Не обижаться же мне на нее за это. Многие люди считают, что те, кто работают в правоохранительных органах, либо садисты, либо скрытые гомосексуалисты, которые прячут за жестокостью свои слабости. Это ведь не так? Ты ведь не гомосексуалист?

– Нет, конечно, – растерянно скажет Левски.

– Вот и я не хлюпик, – Туке подойдет к полураздетой паре. – Думаю, что не хлюпик, но моя жена думает обратное, – Туке широко улыбнется. – Может быть, с тобой так же?

– Что так же? – Левски попытается прикрыться, натянуть штаны.

– Может быть, ты думаешь, что мужик, а если спросить твою жену или любовницу, они скажут, что в тебе есть что-то от садиста или педераста? Кстати, у тебя вообще есть жена? Лично я никогда не слышал о ней. А любовница? Настоящая любовница, а не проститутка, которая вынесет любые издевательства, лишь бы ты смог в очередной раз доказать себе, что ты не гомосексуалист или…

Туке, казалось, что он сможет говорить так всю ночь. Слова распирали его. Это был не гнев, скорее усталость – желчная и безнадежная. Левски ударит Туке в лицо. Штаны, которые патрульный держит правой рукой, упадут.

– Вот дерьмо! – выругается Левски.

– Да, точно, дерьмо, – согласится с ним Туке.

Спустя две недели он прыгнет в прошлое, сбросив с плеч груз настоящего. Солнечный тысяча девятьсот шестьдесят пятый встретит его своей суетной наивностью. Новая звезда должна вот-вот вспыхнуть на небосклоне фолк-музыки. И никакой трагедии. Девушка сверкнет, состарится и умрет, понянчив внуков и правнуков. Наоми Добс. Пока еще молодая.

Маре Ковач – психолог, который работает в отделе Туке с хронографами, говорит, что в такие моменты нужно научиться не думать о времени, не видеть распад, старение.

– Но как, черт возьми, путешественнику во времени не думать о времени? – спросит ее Туке.

Маре Ковач будет высокой черноглазой брюнеткой с небольшой грудью и длинными ногами, от которых невозможно отвести взгляд. Если бы она была менее компетентным психологом, то каждый второй хронограф, включая женщин, затащил бы ее в кровать. И дело не в том, что Маре будет потрясающе красива. Нет. Хронографы сделают это ради того, чтобы доказать себе некомпетентность Маре. Но она, к их разочарованию, будет ограничиваться лишь нейронным психоанализом – до прыжка в прошлое и после возвращения, когда закончится реабилитация хронографа. Сначала это будет всего лишь эксперимент, но после того, как один из хронографов покончит с собой, станет нормой, закрепившись в правилах агентства.

Люди шептались и ненавидели нейронный психоанализ, который предполагал использование нейронных наркотиков для более глубокой интеграции в систему сознания пациентов. На каждом из таких сеансов Туке будет чувствовать себя так, словно с его сознания содрали шкуру и выбросили в жаркую пустыню, где стервятники окружают его и пускают слюни, предвкушая трапезу. Но, несмотря на палящее солнце, это будет темный и мрачный мир. И самым отвратительным станет тот факт, что обнаженное сознание не будет понимать, что находится под пристальным взглядом нейронного психолога, который, играя в бога, будет направлять и вести хронографа.

Под руководством Маре Ковач эти сеансы превратятся в прыжки в глубину себя, своих страхов и переживаний. Уже на первом таком сеансе Туке увидит свою жену, увидит девушку, у которой покупает наркотики и увидит прошлое, в которое прыгает по нескольку раз в году. Причем Рени и Анакс интегрируются в прошлое, и Туке увидит всю их жизнь, начиная от рождения и заканчивая смертью.

– И что все это значит? – спросит он Маре Ковач, когда сеанс закончится, и он вернется в реальность.

– Для начала это значит, что вы слишком сильно сосредоточены на своей работе, – скажет она. Вам нужно научиться отдыхать, забываться.

– Я умею отдыхать.

– И как, если не секрет?

Туке не ответит. Маре Ковач выждет около минуты, затем мягко улыбнется.

– Не важно, как и с кем вы проводите свободное время, главное здесь то, что покидая агентство, вы уносите работу с собой. Это след, который лежит на каждом вашем воспоминании.

– Может, я просто люблю свою работу?

– Вы считаете, что любовь – это страдания и распад? Потому что ваше сознание именно так воспринимает работу, накладывая эти ассоциации на реальность, – Маре Ковач прищурится, подастся вперед, заглядывая Туке в глаза. – Вы понимаете, что ваши прыжки в прошлое – это условность? Прошлое уже прошло. Вы видите только его след…

– Я знаю все эти базисы.

– Вот только перестали в них верить. Когда это случилось? Когда прошлое перестало быть эхом для вас?

– С чего вы взяли? – попытается притвориться удивленным Туке, но тут же занервничает, сдастся. – Моя работа и мое личное восприятие прошлого никак не связаны, – скажет он. – Я знаю нейронных конструкторов, создающих интерфейс для пользователей мистической интерактивности. Так вот, когда они работают над этим, то почти верят во всю ту нечисть, которой заполоняют свои программы. Они говорят, что только так можно добиться реалистичности. Потому что те, кто пользуется подобным интерфейсом, хотят окунуться в вымышленный мир полностью, забыть реальность и немного отдохнуть… Конечно, для этого можно использовать нейронные наркотики, но ведь они под запретом… В общем, тот, кто хочет отдохнуть, лишь замочив кончики пальцев, тот не использует нейронный интерфейс. А те, кто пользуются нейронными программами, хотят реалистичности. Они сразу поймут, что автор не вложился в свое творение и откажутся покупать продукт… Так же и с прыжками в прошлое. Хотите стать хорошим хронографом, смотрите на людей прошлого, как на реальных персонажей. Иначе вы просто не поймете их, неверно истолкуете поступки… Поэтому, когда прыгаешь в прошлое, то не люди того времени, а ты сам становишься эхом. Эхом будущего, которое может существовать, как бестелесный призрак… Кстати, вы знали, что они иногда замечают нас? Не знаю, как это происходит, но иногда… Была одна девушка, певица, так она даже пыталась прикоснуться ко мне… Понимаете, что это значит? Она видела меня, как призрака, думала, что я ангел. И если прошлое рассматривать, как эхо настоящего, то разве возможно, чтобы эхо изменилось?

В тот день нейронный психолог не скажет ничего конкретного. Разговор останется просто разговором. Но потом, когда придет время нового прыжка Тилдона Туке, Луиза Белоу вызовет его к себе и поручит провести еще одну реконструкцию вместо прыжка. Разбитых кулаком Левски губ, Белоу не заметит. Или притворится, что не заметила.

Туке вернется в свою безразмерную квартиру, где будет дотлевать его прощальная вечеринка. Вот только его там ждать уже никто не будет. Даже Рени. С пыльцой синтетического кокаина на верхней губе, она будет кокетничать на балконе с Младеном Арвидой – их новым временным другом, который практиковался в участке Рени, получив годичный перевод из соседнего Тихоокеанского комплекса «Isistius labialis», где проживало около двенадцати миллиардов человек, причем их проблемы с нижними ярусами были куда серьезней, чем в «Galeus longirostris». Поэтому Младен Арвида и оказался в участке Рени. На работе они обменивались опытом, и это Туке мог понять, но вот что Арвида делает в его квартире – нет. Еще и на балконе. С Рени. Она смеется. В левой руке дымится сигарета, в правой… Ладонь правой теряется где-то в районе пояса Арвиды, проскальзывая в брюки. Ревности нет. Туке просто стоит и смотрит. Немного обиды, но не на Рени, а на главу отдела хронографов Луизу Белоу. Если бы не она, то сейчас он бы проходил подготовку к прыжку.

Гнев вспыхивает и гаснет. Снова вспыхивает и снова гаснет. И все это под смех Рени. Если не считать ее правой руки в брюках Арвиды, то со стороны это выглядит как разговор друзей, разве что стоят они слишком близко друг к другу. И никакой ревности. А возможно, в этом времени и не может быть ревности? Вся ревность осталась в прошлом. Все чувства остались в прошлом.

Человек слез с дерева, укротил огонь, приручил животных, построил дом и завел семью. Потом семьи объединились и построили города. Появились первые науки и школы. Человек развивал себя, хотел стать умным. Он был искателем, исследователем. Но потом городов и школ появилось слишком много, и «Человек пытливый» стал «Человеком циничным». Наука сделалась громоздкой и недоступной. Наука перестала служить человеку и начала служить себе самой. А человек… Человек и не заметил, как из хозяина науки стал ее слугой. Из искателя и бунтаря, укротившего огонь, он превратился в меланхоличного теоретика. Огонь в глазах людей погас. Наука интегрировалась в жизнь, превратив чувства и эмоции в кодированный набор чисел, поставив тем самым людей на одну ступень с машинами, программами. И в какой-то момент стоящие у власти люди перестали видеть разницу между поддержанием порядка и тотальным контролем. Законы превратились в запреты, охрана жизни – в штрафные санкции. И переломным стал двадцатый век.

Об этом знает каждый хронограф, правда не каждый любит работать в этом периоде. Например, коллега Тилдона Туке – Жозе Фрай, предпочитает более поздние годы, когда кризис роста населения подошел к концу, а планета была уже загрязнена так сильно, что не было смысла пытаться спасти растительный и животный мир. Семьдесят миллиардов человек, как саранча сновали по земному шару, уничтожая все, что попадается на пути. Потом началась война – хаотичная и бессмысленная. Но война помогла людям вспомнить, кто они, очнуться, обратить оружие во благо. Так появились первые опреснители морской воды, заменившие вымершие леса, первые фабрики по производству химических продуктов питания. И так появились первые жилые комплексы, построенные в океанах. Гигантские командные центры, отстроенные военными, приняли выживших людей, позволив им оставить разоренные, усталые земли. Так началась новая жизнь…

Именно этот период истории будет нравиться Жозе Фрай больше всего… Но она никогда не скажет, что верит в реальность перемещений во времени. В то, что хронографы каким-то образом попадают в дотлевающие остатки времени – да, но чтобы один из людей минувшей эпохи заметил хронографа, заговорил с ним… – сто раз нет. Уж тем более случись с Жозе Фрай нечто подобное, не выложила бы она об этом нейронному психологу…

Вот о чем думает Тилдон Туке, стоя на балконе своей необъятной квартиры, в то время как Рени мило беседует с их общим временным другом Младеном Арвида. «Нет, нельзя просто стоять здесь и ждать, что будет», – думает Туке, продолжая смотреть на пару в дальнем конце огромного балкона. Будущее уже здесь. Оно рвется в реальность. Еще пара минут, и настоящее станет прошлым. Туке чувствует себя призраком, тенью своего времени.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Рени.

Туке видит, как она идет к нему, причем ее правая рука продолжает оставаться в брюках Арвиды. Но разве такое возможно? Темнота – самый изощренный обман всех времен. Рени понимает, что спутал руку Рени с заправленным в брюки светлым галстуком Арвиды и начинает краснеть.

– Что-то случилось? – тревожно спрашивает Рени.

– Луиза Белоу решила, что будет лучше, если я пропущу прыжок, – говорит Туке.

Он идет в спальню, стараясь не раздавить бутылки с алкоголем и упаковки с синтетическими наркотиками. Квартира размером с футбольное поле кажется бесконечной и какой-то чужой. Туке чувствует себя призраком в своем времени, тенью, как это происходит, когда он прыгает в прошлое. Но ведь сейчас он не в прошлом. Да. Сейчас он должен готовиться к прыжку. А эта квартира. Сейчас здесь должны быть другие люди. Не он. Но Маре Ковач поставила крест на его прыжках. Он доверился ей, а она сдала его Луизе Белоу.

Где-то на полпути между спальней и балконом Туке решает, что не может молчать. Он обязан встретиться с Маре Ковач и высказать ей все, что о ней думает.

– Уже уходишь? – спрашивает Рени, останавливая Туке на выходе из квартиры.

Он смотрит на нее, пытаясь понять: то ли Рени может читать его мысли, то ли чувствуя за собой какую-то вину, боится, что он может обидеться и уйти.

– Хочу поговорить с нашим нейронным психологом, – говорит Туке.

– И все? – спрашивает Рени.

– И все.

Она кивает, делает шаг в сторону, открывая путь к входной двери.

– А ты думала дело в другом? – спрашивает Туке.

– Нет. Просто… Ты ведь никогда прежде не возвращался так внезапно.

Рени смотрит супругу в глаза. Этот взгляд вызывает усталость. «Нет, – думает отрешенно Туке, – я не могу быть призраком в этом мире. Весь этот мир – призрак, сон». Туке обнимает Рени за плечи и целует в пропахшие сигаретным дымом волосы. Рени улыбается.

– Ты ведь не будешь делать глупостей? – спрашивает она.

– Нет, – говорит Туке.

– Значит, я могу вернуться к друзьям?

– Можешь.

Туке остается один. Идея встретиться с нейронным психологом тает, становясь крайне глупой и неоправданной. Принять снотворное и выспаться – вот что сейчас главное. Поэтому Туке идет в спальню. Безразмерная кровать ждет его. Колыбель сна, манящая призраков, пожирающая призраков. И все эти простыни стального цвета…

Кровать стоит в центре комнаты. Окна закрыты. Опреснители работают исправно. Все, как и обычно, если не считать, что на кровати должны спать хозяева дома, а не посторонняя пара. Мир Левски лежит, укрытый простыней. Его молодая любовница по имени Мо, рядом с ним. Нагота не смущает ее. Ей вообще плевать на Туке. Она просто лежит и ждет. Туке не знает, платит ей Левски за эти встречи или просто предупреждает в дни облав, да сейчас ему и нет до этого дела. Мо не ассоциируется у него с женщиной. Левски не ассоциируется с другом. Это просто люди. Просто случайные знакомые, которых не должно быть в этой кровати. Но они есть. Они настоящие. Возможно, они всегда лежат здесь, когда хозяин уходит в агентство. И сейчас его возвращение для них, словно визит призрака после похорон. По крайней мере, для Левски это так. Для Мо происходящее всего лишь очередной день в ее странной жизни.

Она даже не удивляется, когда Туке подходит к кровати и ложится с другой стороны от любовников. Туке удивляется, почему делает это, а Мо – нет. Белая пыль синтетического кокаина рассыпана на подушках. Крохотных кристаллов так много, что у Туке начинает щипать нос и во рту ощущается горький привкус. Туке закрывает глаза.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Левски, спустя несколько долгих минут.

– Да, – говорит Туке, не открывая глаз.

Пауза. Тишина.

– Слушай, извини, что вчера ударил тебя, – говорит Левски.

Туке кивает. Глаза его закрыты.

– Ну… – мнется Левски, – раз уж ты здесь… Тогда мы, наверное, пойдем?

– Как хочешь.

– Как хочу? – Левски издает нервный смешок.

– Ничего такого… – говорит Туке, читая его мысли. – Просто это большая кровать… Как и вся квартира… Здесь никто никого не замечает.

– Да, – соглашается с ним Левски, поднимается с кровати и начинает одеваться.

– С тобой точно все в порядке? – спрашивает он Туке, перед тем как уйти. – Ты точно не убьешь себя или кого-нибудь другого? Просто у тебя такой вид… А я на работе насмотрелся всякого… Поэтому… – Левски видит, что Туке смотрит на него и смолкает. – Значит, все хорошо? – спрашивает он.

– Конечно, – монотонно говорит Туке и снова закрывает глаза.

Какое-то время он лежит, слыша отзвуки вечеринки, затем засыпает: крепко, беззаботно. Снов нет, вернее, Туке просто не запоминает их. Они плывут, как лица людей в толчее – ты идешь им навстречу, кто-то задевает тебя плечом, нос улавливает чье-то дыхание, глаза цепляются за случайный взгляд, и жизнь кипит, ты знаешь, что кипит, но детали не задерживаются в памяти. Толчея не делится на лица. Так и сон Туке.

– Я сварила тебе кофе, – говорит утром Рени. – Настоящий кофе, с земли. Понимаешь?

Туке понимает, но упоминание о земле, о суше приносит тоску. Сейчас он должен был готовиться к тому, чтобы покинуть комплекс. Прошлое ждет его, а он сидит и пьет кофе.

– Думаю, нужно избавиться от всего незаконного и вызвать в эту квартиру уборщиков, – говорит Туке.

– Боюсь, главным мусором в этой квартире будет все, что запрещено законом, – улыбается Рени.

Они выходят из дома вместе – Туке и его жена. Идут какое-то время рука об руку, затем система транспорта разделяет их, разносит в разные стороны. Туке ненавидит эти грязные пневмотоннели, по которым мчатся капсулы общественного транспорта, способные вместить в себя двадцать человек – так, по крайней мере, написано на дверях, когда входишь в общественный транспорт, но в действительности капсулы забиты до отказа.

От перегрузки нарушается моторика движения. Стабилизаторы сбоят. Особенно остро это чувствуется, когда пневмотоннели ныряют вниз. Если вам не повезло и вы сели в капсулу с нестабильным стабилизатором, то нужно крепче держаться за поручни или за соседа, чтобы гравитация не швырнула вас к потолку от резкого ускорения вниз. Экстренные пакеты, предусмотренные на случай тошноты пассажиров, заканчиваются в первые дни недели, а меняют их лишь по воскресеньям, когда активность общественного транспорта снижается до тридцати процентов. Жители комплекса либо сидят дома, либо пользуются собственными средствами передвижения.

Но управлять машиной в многоуровневой системе дорог крайне сложно, особенно если учесть, что магнитные генераторы часто сбоят, стоит только вовремя не проверить заряд в батареях. И в случае, когда у вас закончится энергия на уровне двухсотого этажа, то лететь вам вниз очень долго, если конечно, на одном из ярусов ваша машина не рухнет на крышу другому водителю. Тогда за дело возьмутся страховые фирмы.

Они защитят ваше имущество, но сдерут три шкуры за штрафы, потому что параллельно работают на правительство. А законов вы нарушите немало, взять хотя бы сплошное пересечение пары ярусов. Так что проще в случае удачного приземления на крышу другой машины просто сбежать. Тогда страховщикам придется раскошелиться, восстанавливая поврежденные вами машины, а вы заявите об угоне. Правда, потом вы навсегда попадете в черный список. Страховщики могут установить за вами слежку и крошечные рекламные баги, перегружая магнитные генераторы, будут следовать за вами на протяжении долгих месяцев. Конечно, страховщики скажут, что баги – всего лишь оплаченная реклама их конторы, но все знают, что летающие проекторы следят за людьми, собирают отчеты.

Все это происходит на средних ярусах, поэтому законы не запрещают страховщикам подобные слежки. Наоборот, тем, кто управляет миром, живя ближе к небу, куда проще оценивать обстановку в комплексе, просматривая отчеты страховых баг-машин, чем создавать собственную систему наблюдения. К тому же большинство баг-машин связаны с ближайшими участками, и в случае беспорядков, отряды подавления всегда смогут своевременно среагировать. Не было баг-машин лишь на нижних ярусах, но там и жизнь была другой. Хотя то, что показывали в капсулах общественного транспорта, пока они несли своих пассажиров на работу, редко соответствовало действительности.

Как-то раз Туке отправится в бар «Гамбит» на встречу с Анакс в тот день, когда телевидение в капсуле сообщит ему о беспорядках. На экране мелькнет улица, где находится «Гамбит», но когда Туке прибудет на встречу, ярус будет тих и спокоен.

– Удивлена, что ты вообще смотришь новости, – скажет на работе Нова Арья, когда Туке пожалуется на телевизионную дезинформацию.

Они долго станут разговаривать о том, какой была жизнь прежде, делая особый акцент на вышедшем из-под контроля авторском праве, когда под запретом стали не только бренды, а фразы и даже просто слова или нотные аккорды. Это похоронило литературу и музыку, но вдохнуло жизнь в нейронные модуляторы, использование которых всегда вызывало бурные споры, но не привело еще ни к одному запрету, если не считать строгого преследования распространителей нейронных наркотиков…

Потом как-то незаметно разговор Туке и Новы Арья перетек в поздний ужин, прощальные объятия, дружеский поцелуй… Вернее, сначала дружеский, а потом… В общем эту ночь они проведут вместе в ближайшем к агентству отеле, а утром притворятся, что ничего не было. Это случится спустя три месяца после того, как Туке откажут в прыжке во времени, и за две недели до начала подготовки к его следующему прыжку.

– Вижу, что вас что-то по-прежнему беспокоит, – скажет после очередного нейронного сеанса психоанализа Маре Ковач.

Туке не станет врать и расскажет о своей связи с Арья.

– Так вас беспокоит случайный роман с коллегой? – растеряется психолог.

– Меня снова отстранят от прыжка? – спросит Туке.

– Нет. За такое не отстраняют… Порицают, но не отстраняют, – она все еще будет хмуриться, но разрешение на прыжок Туке получит.

Это не будет случайностью или удачей. Это будет расчетом. За две недели до сеанса у Маре Ковач, Туке встретится с Анакс и попросит ее достать кодекс нейронных психологов и, если удастся, личный договор и должностные обязанности Ковач, после того как та заключила договор с агентством прыжков во времени. Анакс достанет все, что у нее попросят, только стоить это будет Туке больше, чем самая изысканная партия синтетических наркотиков, которую он когда-либо приобретал.

– Не жалеешь? – спросит Анакс. – Столько денег выкинуто на ветер.

– Если мне удастся обмануть Ковач, то это даже мало, – скажет Туке.

Его связь с Арья состоится раньше, чем он поймет, как действовать на сеансе у Ковач. Проверит Туке и то, какие последствия может повлечь информация о связи с коллегой. Последствия для него. Последствия для нее. Вернее, никаких последствий, если быть точным. Косые взгляды не убивают, да и не могла Ковач разглашать подобную информацию.

– Ну что, снова вернешься домой вместо того, чтобы прыгнуть в прошлое? – спросит в последний день прощальной вечеринки Рени.

Туке так и не поймет шутка это или нет, потому что с одной стороны Рени будет улыбаться, а с другой требовательно ждать ответа.

– Надеюсь, что не вернусь, – честно скажет Туке.

Волнуясь перед прыжком, словно в первый раз, он откажется от алкоголя и наркотиков. Даже сигарету не выкурит на прощание. Быть призраком в действительности, оказывается, иногда не так уж плохо. Особенно если мир, который ждет тебя, нравится тебе, а то, что ты оставляешь, уже успело стать пресным и ненужным.