Висенте Бласко-Ибаньес
Детоубийцы

Женщины разнѣжились, не зная отъ чего, и были готовы плакать. Выпрямляя свои согбенныя плечи рыбаковъ, мужчины шли воинственнымъ шагомъ за музыкантами, а дѣвушки улыбались женихамъ, съ блестѣвшими глазами и раскраснѣвшимися щечками.

Музыка проносилась, словно порывъ новой жизни надъ сонливымъ населеніемъ, стряхивая съ него оцѣпенѣніе мертвыхъ водъ. Всѣ кричали, не зная почему, привѣтствовали Младенца Іисуса, бѣгали шумливыми группами впереди музыкантовъ и даже старики оживились и были игривы, вакъ дѣти, которыя сопровождали съ картонными лошадками и саблями капельмейстера, восхищаясь его золотыми галунами.

Музыканты прошлись нѣсколько разъ взадъ и впередъ по единственной улицѣ Пальмара, растягивая шествіе, чтобы удовлетворить публику, заходили въ переулки между хатами, достигали канала и снова возвращались на улицу. Вся деревня слѣдовала за ними, аккомпанируя громкими криками наиболѣе яркимъ мѣстамъ марша.

Надо было положить конецъ этому музыкальному безумію, и музыканты остановились на площади противъ церкви. Алькальдъ приступилъ къ ихъ расквартировкѣ. Кумушки оспаривали ихъ другъ у друга, смотря по важности инструмента, и барабанщикъ съ своимъ огромнымъ барабаномъ направился къ лучшей хатѣ. Довольные тѣмъ, что показали свои мундиры, музыканты закутались въ крестьянскіе плащи, ругательски ругая сырость и холодъ Пальмара. Хотя музыканты разсѣялись, народъ на площади не расходился. На одномъ концѣ площади раздалась дробь тамбурина и послышались протяжные звуки волынки, похожіе на музыкальный канканъ. Толпа апплодировала. То былъ знаменитый Димбни, игравшій каждый годъ, веселый парень, столь же извѣстный своимъ пьянствомъ, сколько и музыкальными способностями. Піавка былъ его лучшимъ другомъ. Когда музыкантъ приходилъ на праздники, бродяга ни на минуту съ нимъ не разставался, зная, что въ концѣ концовъ они по братски пропьютъ всѣ деньги, полученныя отъ распорядителей. Приступили къ розыгрышу самаго жирнаго угря, пойманнаго за весь годъ для покрытія издержекъ на праздникъ. То былъ старый обычай, свято соблюдаемый всѣми рыбаками. Кому попадался огромный угоръ, тотъ хранилъ его въ своемъ садкѣ, не думая его продавать. Если другому удавалось поймать побольше, сохранялся этотъ послѣдній, а владѣлецъ перваго могъ свободно распоряжаться своимъ. Такимъ образомъ у распорядителей всегда бывалъ на лицо самый большой угоръ, пойманный въ Альбуферѣ.

Въ этомъ году честь поймать самаго жирнаго угря выпала на долю дядюшки Голубя. Не даромъ же онъ ловилъ рыбу на первомъ мѣстѣ. Старикъ переживалъ одинъ изъ лучшихъ моментовъ жизни, показывая красавицу – рыбу толпѣ, еобравшейся на площади. Вотъ какого онъ поймалъ! И дрожащими руками показывалъ онъ, похожую да змѣю, рыбу съ зеленой спиною и бѣлымъ брюхомъ, толстую какъ ляжка, на жирной кожѣ которой переломлялся свѣтъ. Надо было пронести аппетитную штуку по всей деревнѣ, подъ звуки волынки, между тѣмъ какъ наиболѣе уважаемые рыбаки, переходя отъ одной двери къ другой, будутъ продавать лотерейные билеты.

– На, держи! – Поработай хоть разъ! – сказалъ рыбакъ, передавая угря Піавкѣ.

И бродяга, гордясь выраженнымъ ему довѣріемъ, пошелъ во главѣ, съ угремъ на рукахъ, сопровождаемый волынкой и тамбуріиномъ и окруженный прыгающей и кричащей дѣтворой. Женщины подбѣгали, чтобы вблизи посмотрѣть на огромную рыбу, коснуться ея съ религіознымъ благоговѣніемъ, словно она таинственное божество озера. Піавка важно отталкивалъ ихъ. Назадъ! Назадъ! Онѣ испортятъ ее, трогая ее такъ часто.

Дойдя до трактира Сахара, онъ рѣшилъ, что достаточно насладился восхищеніемъ толпы. Болѣли руки, ослабѣвшія отъ лѣни. Вспомнилъ онъ, что уторь не для него и передавъ его дѣтворѣ, вошелъ въ трактиръ, предоставляя лотереѣ итти своимъ чередомъ, съ поднятой высоко, какъ побѣдный трофей, прекрасной рыбой.

Въ трактирѣ было мало народа. За стойкой стояла Нелета, съ мужемъ и Кубинцемъ, бесѣдуя о завтрашнемъ праздникѣ. По старому обычаю распорядителями всегда были тѣ, кто получилъ во время жеребьевки лучшіе нумера, и почетное мѣсто досталось Тонету и его компаньону… Въ городѣ они заказали черные костюмы, чтобы присутствовать на мессѣ на первой скамьѣ, и были теперь заняты обсужденіемъ приготовленій къ празднику.

На слѣдующій день въ почтовой баркѣ пріѣдутъ музыканты, дѣвцы и знаменитый своимъ краснорѣчіемъ священникъ, который произнесетъ проповѣдь въ честь Младенца Іисуса, мимоходомъ восхваляя простые нравы и добродѣтели рыбаковъ Альбуферы.

На берегу Деесы стоялъ баркасъ, нагружавшійся Ниртами для украшенія площади, а въ одномъ углу трактира фейерверкеръ приготовилъ нѣсколько корзинъ желѣзныхъ петардъ, разрывавшихся съ громомъ пушечнаго выстрѣла.

На другой день рано утромъ озеро содрогнулось отъ треска петардъ, точно въ Пальмарѣ происходила битва. У канала собрался народъ, поѣдая завтракъ, съ хлѣбомъ. Поджидали музыкантовъ изъ Валенсіи и говроили о щедрости распорядителей. Хорошій распорядитель этотъ внукъ дядюшвд Голубя! Не даромъ же у него подъ бокомъ деньги Сахара!

Когда пріѣхала почтовая барка, сначала сошелъ на берегъ проповѣдникъ, толстый попъ, важный на видъ, съ большимъ саквояжемъ изъ красной камки, съ облаченіями для проповѣди. Движимый старыми симпатіями ризничаго, Піавка поспѣшилъ взвалить на свои плечи церковный багажъ. Потомъ спрыгнули на берегъ члены музыкальной капеллы, дѣвцы съ лицами обжоръ и завитыми волосами, музыканты со скрипкою или флейтой въ зеленыхъ чехлахъ подъ мышкой, и дисканты, отроки съ желтыми лицами и синими кругами подъ глазами, съ выражениемъ преждевременной испорченности. Всѣ говорили о знаменитомъ «чеснокѣ и перцѣ», который такъ умѣли готовить въ Пальмарѣ, словно они совершили путешествіе, только для того, чтрбы поѣсть.

Рыбаки предоставили имъ войти въ деревню, не двигаясь съ мѣста. Они хотѣли вблизи посмотрѣть на таинственные инструменты, сложенные у мачты барки. Нѣкоторые парни уже принялись переносить ихъ на берегъ. Литавры вызвали удивленіе и всѣ обсуждали вопросъ о назначеніи этихъ котловъ, очень похожихъ на тѣ, въ которыхъ варили рыбу. Контрбасы были встрѣчены оваціей и народъ бѣжалъ до самой церкви вслѣдъ за тѣми, кто несли эти толстыя гитары.

Въ десять началась месса. Площадь и церковь благоухади запахомъ пахучей растительноети Деесы. Илъ исчезалъ подъ толстымъ слоемъ листьевъ. Церковъ была освѣщена множествомъ сальныхъ и восковыхъ свѣчей и снаружи производила впечатлѣніе темнаго неба, испещреннаго безконечнымъ количествомъ звѣздъ.

Тонетъ все устроилъ какъ нельзя лучше, вникалъ во все, даже въ вопросъ, какая музыка будетъ на праздникѣ. Онъ и слышать не хотѣлъ о знаменитыхъ мессахъ, за которыми люди засыпаютъ. Онѣ хороши для горожанъ, привыкшихъ къ операмъ. Въ Пальмарѣ, какъ во всѣхъ валенсіанскихъ деревушкахъ, требуется месса Мержаданте.

Женщины были тронуты, слушая какъ теноры задѣвали въ честь Младенца Іисуса неополитанскія баркаролы, а мужчины сопровождали кивками головы ритмъ оркестра, дышавшаго сладострастной томностью вальса. Такая музыка веселитъ душу, говорила Нелета: она лучше театральной и полезна для души. А на площади съ трескомъ разрывались петарды, такъ что дрожали стѣны церкви и то и дѣло заглушались пѣніе пѣвчихъ и слова; проповѣдника.

По окончаніи мессы толпа осталась на площади въ ожиданіи ѣды. Оркестръ, забытый послѣ блеска мессы, заигралъ на противоположномъ концѣ. Народъ чувствовалъ себя превосходно въ этой атмосферѣ пахучихъ растеній и порохового дыма и думалъ о котелкѣ. въ хатѣ, въ которомъ варились лучшія птицы Альбуферы.

Прежняя нищенская жизнь казалась теперь какимъ‑то далекимъ міромъ, куда они больше не вернутся.

Весь Пальмаръ былъ убѣжденъ, что навсегда вступилъ въ царство изобилія и счастія. Подвергались обсужденію выспреннія фразы проповѣдника, посвященныя рыбакамъ. Говорили о полунціи, которую онъ получалъ за проповѣдь, и о массѣ денегъ, которыхъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, стоили музыканты, фейерверкъ, запачканная воскомъ ткань съ золотой бахромой, украшавшая входъ въ церковь и оркестръ, оглушавшій ихъ своимъ воинственнымъ ревомъ. Люди поздравляли Кубинца, державшагося натянуто въ своемъ черномъ костюмѣ, и дядюшку Голубя, смотрѣвшаго на себя, какъ на господина Пальмара. Нелета важно прогуливалась среди женщинъ въ своей богатой мантильѣ, наброшенной на самые глаза, показывая свои перламутровыя четки и молитвенникъ изъ слоновой кости, подаренный ей въ день свадьбы. На Сахара никто не обращалъ вниманія, несмотря на его величественный видъ и большую золотую цѣпь, болтавшуюся на его животѣ. Точно не его деньгами оплачивался праздникъ. Всѣ поздравленія выпадали на долю Тонета, хозяина Главнаго Пути. Въ глазахъ рыбаковъ, кто не принадлежалъ къ Общинѣ, не стоилъ уваженія. И въ душѣ трактирщика накипала ненависть къ Кубинцу, который мало по малу завладѣвалъ его собственностью.

Весь день онъ былъ не въ духѣ. Угадывая его душевное оостояніе, жена старалась быть любезной во время большого обѣда, которымъ въ верхнемъ этажѣ трактира угощали проповѣдника и музыкантовъ. Она говорила о болѣзни бѣднаго Пако, которая часто повергаетъ его въ адское настроеніе и просила всѣхъ, извинить его. Когда послѣ обѣда почтовая барка увезла валенсіанцевъ, и возмущенный Сахаръ остался одинъ съ женой, онъ далъ выходъ своему желчному настроенію.

Онъ не потерпитъ больше у себя Кубинца! Съ дѣдомъ онъ въ хорошихъ отношеніяхъ, тотъ работникъ, исполняющій всѣ пункты договора. А этотъ Тонетъ лѣнтяй. (Смѣявшійся надъ нимъ, тратившій его деньги, чтобы жить, какъ принцъ. А какіе у него заслуги, кромѣ счастья, выпавшаго на его долю въ день розыгрыша. Онъ отнялъ у него даже то ничтожное удовольствіе, которое онъ могъ бы получить взамѣнъ такой массы потраченныхъ на праздникъ денегъ. Всѣ благодарятъ Тонета, точно онъ – Сахаръ – ничто, точно не онъ далъ изъ своего кошелька деньги для эксплуатаціи мѣста и точно не ему обязаны всѣми результатами ловли. Въ концѣ концовъ онъ выброситъ на улицу этого бродягу, хотя бы пришлось отказаться отъ предпріятія.

Обезпокоенная угрозой, Нелета вмѣшалась. Пусть онъ успокоится! Вѣдь онъ самъ разыскалъ Тонета. Къ тому же къ Голубямъ она относится какъ къ родной семьѣ. Они помогали ей въ трудные дни. Сахаръ съ ребяческимъ упрямствомъ повторялъ свои угрозы. Противъ дядюшки Голубя онъ ничего не имѣетъ. Съ нимъ онъ готовъ итти, куда угодно. Что же касается Тонета, то пусть онъ или исправится или онъ порветъ съ нимъ. Пусть каждый знаетъ свое мѣсто: онъ не желаетъ дѣлить свою прибыль съ этимъ франтомъ, который только эксплуатируетъ его и бѣднаго дѣда. Не легко было ему нажить деньги и онъ не потерпитъ такихъ злоупотребленій.

Бесѣда супруговъ приняла такой горячій оборотъ, что Нелета заплакала и не хотѣла итти вечеромъ на площадь, гдѣ устраивался балъ. Большія восковыя свѣчи, служившія въ церкви при похоронахъ, освѣщали площадь. Димони игралъ на волынкѣ старинныя валенсіанскіе контрдансы, или торрентскій танецъ, и пальмарскія дѣвушки чопорно плясали, взявъ другъ друга за руку, мѣняя кавалеровъ, какъ дамы въ напудреныхъ парикахъ, переодѣвшіяеся въ костюмъ рыбачекъ, чтобы при свѣтѣ факеловъ протанцовать «павлиній танецъ». Потомъ танцовали «одинъ и два», болѣе живой танецъ, сопровождавшійся пѣніемъ. Парочки съ увлеченіемъ носились и когда дѣвушки, кружась, какъ волчекъ, обнажали чулки подъ вращавшимся колесомъ юбокъ, раздавалась буря криковъ и смѣха, похожаго на ржанье.

Еще полночь не наступила, какъ холодъ положилъ конецъ празднику. Семьи вернулись въ свои хаты. На площади осталась только молодежь, народъ веселый и бравый, проводившій оба праздничныхъ дня въ безпрерывномъ пьянствѣ. Они являлись съ ружьемъ за спиной, словно въ деревнѣ, гдѣ всѣ другъ друга знали, надо было имѣть подъ руками оружіе, чтобы развлекаться.

Устраивались альбы. По старому обычаю всю ночь предполагалось переходить отъ двери къ двери и пѣть хвалу всѣмъ женщинамъ Пальмара, молодымъ и старымъ. Для этой церемоніи пѣвцы запаслись бурдюкомъ вина и нѣсколькими бутылками водки, нѣсколько музыкантовъ изъ Катаррохи, люди славные, согласились акомпанировать волынкѣ Димони своими духовыми инструментами. Предшествуемая факельщикомъ серенада началась среди холодной и темной ночи.

Вся пальмарская молодежь съ старыми ружьями на плечахъ шла тѣсной группой между волынкой и музыкантами, держа, изъ боязни прикосновенія холодной мѣди, свои инструменты въ рукахъ, спрятанныхъ подъ плащемъ. Піавка замыкалъ шествіе, неся бурдюкъ съ виномъ. Часто онъ считалъ нужнымъ снять съ себя ношу и приготовить стаканчикъ для «подкрѣпленія».

Одинъ изъ пѣвцовъ началъ пѣть, сопровождая первые два стиха мелкой дробью тамбурина и ему отвѣчалъ другой, дополняя строфу другими двумя стихами. Обыкновенно эти послѣдніе были наиболѣе злы и между тѣмъ, какъ волынка, и духовые инструменты покрывали окончаніе строфы шумной «ритурнелью», молодежь разрѣжалась криками, рѣзкимъ ржаніемъ и выстрѣлами въ воздухъ.

Самъ чортъ сегодня ночью не заснулъ бы въ Пальмарѣ! Лежа, въ постели, женщины мысленно сопровождали серенаду, вздрагивая отъ шума и выстрѣловъ и угадывая ея путь отъ одной двери къ друтой по ядовитымъ намекамъ, которыми привѣтствовался каждый житель деревни.

Во время этой экспедиціи бурдюкъ Піавки никогда почти не бывалъ въ покоѣ. Стаканы переходили изъ рукъ въ руки, согрѣвая пѣвцовъ среди холодной ночи и чѣмъ болѣе хриплыми становились голоса, тѣмъ болѣе блестѣли и сверкали глаза.

На одномъ углу двое юношей вступили въ рукопашную изъ‑за вопроса, кому выпить раньше и, надававъ другъ другу нѣсколько пощечинъ, отошли на нѣсколько шаговъ, приложивъ ружье къ щекѣ. Остальные вмѣшались и отняли у нихъ оружіе. Пусть идутъ спать! Они слишкомъ много выпили! Въ постель ихъ! И пѣвцы альбы продолжали свое шествіе съ пѣніемъ и ржаньемъ. Такіе инциденты были необходимой частью развлеченія и повторялись каждый годъ.

Послѣ трехчасовой медленной ходьбы по деревнѣ всѣ были пьяны. Димони склонилъ голову, полузакрылъ глаза и казалось чихалъ въ волынку, которая нерѣшительно стонала, и точно шаталась на ногахъ, какъ самъ музыкантъ. Видя, что бурдюкъ пустъ, Піавка пожелалъ пѣть и подъ крики «долой, довольно!», прерываемый свистомъ и ржаньемъ, импровизировалъ безтолковые стихи противъ богачей деревни.

Не оставалось больше вина, однако всѣ рѣшили совершить еще разъ половину пути до трактира Сахара, гдѣ надѣялись возобновить запасъ вина.

У темнаго, запертаго трактира пѣвцы альбы встрѣтили Тонета, запахнувшагося до самыхъ глазъ въ свой плащъ, изъ подъ котораго виднѣлось дуло ружья. Кубинецъ боялся болтливости этихъ людей. Вспоминалось, что онъ самъ дѣлалъ въ такія ночи и онъ рѣшилъ сдержать ихъ своимъ присутствіемъ.

Шествіе, подавленное опьяненіемъ и усталостью, казалось, вновь ожило при видѣ трактира Сахара, словно сквозь щели двери до нихъ доносился ароматъ винныхъ бочекъ.

Одинъ изъ толпы запѣлъ почтительный стихъ въ честь сеньора донъ Пако, льстя ему, чтобы тотъ открылъ дверь, называя его «цвѣтомъ дружбы» и обѣщая всеобщія симпатіи, если онъ наполнитъ бурдюкъ. Трактиръ оставался безмолвнымъ. Ни одно окно не открылось. Внутри не слышалось ни малѣйшаго шума.

Во второй строфѣ они были съ бѣднымъ Сахаромъ ужъ на «ты». Голоса пѣвцовъ дрожали отъ возбужденія, позволяя ожидать цѣлый дождь ругательствъ.

Тонетъ обнаруживалъ безпокойство.

– Что это такое? Не будьте свиньями! – говорилъ онъ друзьямъ съ отеческимъ тономъ.

Но парнямъ было не до совѣтовъ. Третья строфа была посвящена Нелетѣ «самой хорошенькой женщинѣ Пальмара». Ей выражалось сочувствіе, что она вышла замужъ за этого скрягу Сахара, который ни на что не годенъ! Начиная съ этой строфы серенада превратилась въ ядовитый букетъ самыхъ позорящихъ намековъ. Собраніе веселилось. Теперь стихи имъ казались даже вкуснѣе вина и они смѣялись съ тѣмъ увлеченьемъ, съ которымъ деревенскій людъ привыкъ развлекаться за счетъ несчастныхъ. Они съ бѣшенымъ удовольствіемъ дѣйствовали сообща противъ рыбака, у котораго стащили вершу, стоившую нѣсколько реаловъ, и какъ безумные смѣялись, когда у кого‑нибудь отбивади жену.

Тонетъ дрожалъ отъ безпокойства и гнѣва были моменты, когда онъ хотѣлъ бѣжать, предчувствуя, что его друзья пойдутъ еще дальше, но его удерживала гордость и призрачная надежда, что его присутствіе послужить для нихъ уздой.

– Смотрите! Выстрѣлю! – говорилъ онъ съ глухой угрозой.

Однако пѣвцы считали себя самыми безстрашными молодцами деревни. Это были драчуны, увидѣвшіе свѣтъ, когда Тонетъ скитался за моремъ. Они хотѣли показать, что Кубинецъ не внушаетъ имъ никакого страха и смѣялись надъ его увѣщаніями, немедленно же импровизируя стихи, когорые бросали, какъ бомбы, въ трактаръ.

Одинъ паренекъ, племянникъ свояченицы Сахара вызвалъ наконецъ гнѣвъ Тонета. Онъ спѣлъ стихъ о компаньонахъ, Сахарѣ и Кубинцѣ, о томъ, что они не только сообща эксплуатируютъ главный путь, но и подѣлили между собою Нелету. Стихъ кончался увѣреніемъ, что скоро у трактирщицы будетъ наслѣдникъ, котораго она тщетно ждала отъ мужа.

Кубинецъ однимъ нпрыжкомъ вскочилъ въ скмую середину и при свѣтѣ факела видно было, какъ онъ замахнулся прикладомъ ружья и сталъ имъ бить по лицу пѣвца. Такъ какъ парень успѣлъ ускользнуть и схватился за ружье, Тонетъ отскочилъ назадъ и, почти не цѣллсь, выстрѣлилъ. Поднялась суматоха. Пуля прорѣзала воздухъ, однако Піавка, которому почудилось, что онъ слышалъ, какъ она прожужжала около его носа, бросился на землю съ громкамъ воемъ:

– Меня убили! Убійца!

Съ шумомъ отворялись въ хатахъ окна, въ нихъ появлялись бѣлыя тѣни, и нѣкоторыя изъ нихъ продвигали въ отверстіе дуло ружья.

Тонета мигомъ разоружили, его держали, придавили къ стѣнѣ, онъ вырывалгся, какъ бѣшеный, борясь, чтобы вытащить ножъ изъ‑за кушака.

– Отстаньте! – кричалъ онъ съ пѣной у рта. Отстаньте. Я убью этого негодяя!

Алькальдъ и стража, слѣдовавшая до пятамъ за пѣвцами альбы, предвидя скандалъ, вмѣшались въ ряды боровшихся. Отецъ Микель съ карабииомъ въ рукѣ раздавалъ направо и налѣво удары съ тѣмъ удовольствіемъ, которое ему доставляла возможность безнаказанно бить, обнаруживая свою власть.

Начальникъ карабинеровъ проводилъ Тонета до его хаты, угрожая своимъ маузеромъ, а племянника свояченицы отвели въ хижину, чтобы смыть кровь отъ ударовъ прикладомъ.

Труднѣе было справиться съ Піавкой. Онъ бился на землѣ, увѣряя среди похожихъ на блеяніе криковъ, что его убили. Ему влили послѣднія капли вина изъ бурдюка, чтобы привести въ себя. Довольный принятымъ лекарствомъ, онъ клялся, что его прострѣлили на вылетъ и что онъ не можетъ встать. Догадавшись о его притворствѣ, энергичный попъ далъ ему наконецъ вмѣсто лекарства два пинка ногой и тотъ сразу вскочилъ.

Алькальдъ далъ приказъ, чтобы пѣвцы альбы шли своей дорогой. Они уже достаточно славили Сахара. Чиновникъ чувствовалъ къ трактирщику то уваженіе, которымъ пользуется въ деревняхъ богачъ и хотѣлъ избавить его отъ новыхъ непріятностей.

Серенада разочарованно отправилась дальше. Тщетно Димони извлекалъ гаммы изъ волынки. Видя бурдюкъ пустымъ, пѣвцы чувствовали себя такъ, какъ будто у нихъ стянуто горло.

Окна закрылись, улица опустѣла, однако отставшимъ любопытнымъ казалось, когда они уходили, что въ верхнемъ этажѣ трактира слышатся голоса, шумъ падающей мебели и словно отдаленный плачъ женщины, прерываемый глухими возгласами бѣшенаго голоса.

На другой день во всемъ Пальмарѣ только и было рѣчи о событіи во время альбы передъ домомъ Сахара.

Тонетъ не осмѣливался показаться въ трактирѣ. Онъ боялся того неловкаго положенія, въ которое его поставило неблагоразуміе товарищей. Все утро онъ бродилъ на площади у церкви, и не рѣшался итти дальше, видя издали дверь трактира, переполненнаго народомъ. Былъ послѣдній день забавы и бездѣлья.

Праздновался праздникъ Христа, и вечеромъ музыка должна была отправиться назадъ въ Катарроху, оставляя Пальмаръ на цѣлый годъ, погруженнымъ въ монастырскую тишину.

Тонетъ обѣдалъ въ хатѣ съ отцомъ и Подкидышемъ. Не желая вызвать толки кумушекъ, они оба скрѣпя сердце рѣшили прекратить на три дня свою тяжелую борьбу противъ озера. Дядюшка Тони, повидимому, ничего не зналъ о происшествіяхъ ночи. Такъ можно было по крайней мѣрѣ судить по его серьезному, какъ всегда, лицу. Къ тому же неутомимый работникъ ни на минуту не могь предаться отдыху и провелъ время, исправляя изъяны, причиненные хатѣ зимой.

Подкидышъ повидимому кое‑что знала. Это нетрудно было прочесть въ ея чистыхъ глазахъ, скрашивавшихъ ея безобразіе. Въ ея сочувственномъ и нѣжномъ взглядѣ, котораго она не отводила отъ Тонета, дышалъ страхъ за ту опасность, которой онъ подвергся прошлой ночью. Когда на мгновеніе оба молодыхъ человѣка остались одни, она скорбно воскликнула: Господи Боже! Если отецъ узнаетъ, о происшедшемъ! Какъ онъ будетъ убиваться!

Дядюшка Голубь не появился въ хатѣ. Очевидно, онъ обѣдалъ съ Сахаромъ. Вечеромъ Тонетъ встрѣтилъ его на площади. На его морщинистомъ лицѣ ничего не отражалось. Сухо посовѣтовалъ онъ внуку пойти въ трактиръ. Дядюшка Пако хочетъ съ нимъ поговорить.

Тонетъ не спѣшилъ съ этимъ посѣщеніемъ. Онъ остался на площади, гдѣ оркестръ выстраивался, чтобы въ послѣдній разъ сыграть то, что пальмарцы называли «маршемъ угрей». Музыканты считали бы себя обманутыми, если бы, возвращаясь изъ Пальмара, не привезли бы своимъ какой‑нибудь рыбы. Каждый годъ передъ возвращеніемъ они ходили по деревнѣ, играя послѣдній маршъ. Передъ барабаномъ нѣсколько дѣтей собирали въ корзину то, что дастъ каждая рыбачка: угрей, линей и вьюновъ.

Музыканты заиграли, медленно двигаясь впередъ, чтобы рыбачки имѣли возможность передать свои подарки. Въ эту минуту Тонетъ рѣшился войти въ трактиръ Сахара.

– Добрый вечеръ, кавалльеросъ! – весело вскрикнулъ онъ, чтобы еридать себѣ мужества.

Изъ‑за стойки Нелета бросила на него загадочный взглядъ и склонила голову, чтобы онъ не увидѣлъ ея ввалившихся глазъ и покраснѣвшихъ отъ слезъ вѣкъ.

Сахаръ отвѣтилъ изъ глубины трактира, величественно указывая на дверь во внутренніе аокои:

– Иди, иди. Намъ надо поговорить.

Оба мужчины вошли въ прилегавшую къ кухнѣ комнату, служившую иногда спальней охотникамъ, пріѣзжавшимъ изъ Валенсіи.

Сахаръ не далъ компаньону время сѣсть. Онъ весь побагровѣлъ. Его глаза блестѣли болѣе обыкновеннаго между жирными наростами щекъ и его короткій, круглый носъ дрожалъ, какъ отъ нервнаго тика. Дядюшка Пако началъ бесѣду. Это должно кончиться. Они уже не могутъ ни продолжать вмѣстѣ дѣло, ни быть друзьями. И когда Тонетъ пробовалъ возражать, толстый трактирщикъ, испытывавшій мимолетный подъемъ энергіи, быть можетъ послѣдній въ жизни, остановилъ его движеніемъ. Ни слова. Это безполезно. Онъ хочетъ подвести итогъ. Даже дядюшка Голубь считаетъ его правымъ. Они вступили въ дѣло на такихъ началахъ, что онъ дастъ деньги, а Кубинецъ внесетъ свой трудъ. Деньги онъ далъ, а вотъ труда компаньона не видать. Сеньоръ живетъ на широкую ногу, а бѣдный дѣдъ убиваетъ себя, работая на него. И если бы только это! Онъ велъ себя въ домѣ, какъ у себя. Можно было подумать, что онъ хозяинъ трактира. Онъ ѣлъ и пилъ лучшее, распоряжался кошелькомъ, словно не онъ – Сахаръ – хозяинъ. Онъ позволяетъ себѣ вольности, о которыхъ онъ – Сахаръ – не хочетъ вспоминать. Онъ завладѣлъ его собакой, ружьемъ, и – какъ теперь говорятъ – даже его женой.

– Это ложь!.. ложь! – кричалъ Тонетъ со страхомъ виновнаго.

Сахаръ посмотрѣлъ на него такъ, что молодой человѣкъ испугался и насторожился. Конечно, это ложь. Онъ тоже такъ думаетъ. И это хорошо для Тонета и Нелеты, ибо если бы онъ только отдаленно подозрѣвалъ, что тѣ свинства, о которыхъ пѣли прошлой ночью эти канальи, – правда, то онъ свернулъ бы ей шею, а ему пустилъ бы пулю въ лобъ. Что онъ въ самомъ дѣлѣ думаетъ! Дядюшка Пако человѣкъ добрый, но несмотря на болѣзнь онъ человѣкъ какъ всѣ, когда дѣло касается его собственности.

И дрожа отъ глухого гнѣва, трактиршикъ ходилъ взадъ и впередъ, какъ старая больная лошадь, но благородной расы, способная до конца жизни подниматься на дыбы. Тонетъ глядѣлъ съ удивленіемъ на стараго авантюриста, который несмотря а свою болѣзненную лѣность, разжирѣвшій и потучнѣвшій, снова обрѣталъ энергію свободнаго отъ всякихъ колебаній борца былыхъ временъ.

Въ тишинѣ дома отдавалось эхо далекихъ мѣдныхъ трубъ музьпсантовъ, ходившихъ по деревнѣ.

Сахаръ сяова началъ говорить, и слова его сопровождались все болѣе приближавшейся музыкой.

Да. Все ложь! Но онъ не желаетъ служить посмѣшищемъ для деревни. Ему надоѣло вѣчно видѣть Тонета въ трактирѣ, надоѣла эта его братская фамильярность съ Нелетой. Онъ не желаетъ видѣть въ своемъ домѣ этой двусмысленноі дружбы! Довольно! Онъ вполнѣ солидаренъ съ дядюшкой Голубемъ. Впредь они одни будутъ эксплуатировать главный путь, и дѣдъ уже устроитъ такъ, чтобы внукъ получалъ свою часть. Между Тонетомъ и Сахаромъ все кончено. Если онъ не согласенъ, пусть скажетъ. Правда, онъ, Тонетъ, хозяинъ мѣста, доставшагося ему до жребію, но тогда дядюшка Пако возьметъ свои сѣти и деньги, Тонетъ возбудитъ недовольство дѣда, и – посмотримъ, какъ онъ одинъ справится съ дѣломъ.

Тонетъ не возражалъ и не противодѣйствовалъ. Разъ дѣдъ согласенъ, то хорошо.

Музыка достигла трактира, остановилась и отъ ея гармоническаго шума содрогались стѣны.

Сахаръ повысилъ голосъ, чтобы его было слышно. Разъ вопросъ о дѣлѣ поконченъ, имъ остается только еще поговорить, какъ мужчинамъ. Съ авторитетомъ мужа, не желающаго, чтобы надъ нимъ смѣялись, и человѣка, который, разъ рѣшившись, могъ выставить за дверь назойливаго посѣтителя, запретилъ онъ Тонету бывать въ трактирѣ. Понялъ онъ? Кончилась дружба! Это лучшее средство, положить конецъ сплетнямъ и лжи. Дверь трактира отнынѣ должна быть для Кубинца такой высокой, – какъ колокольня Мигилете въ Валенсіи.

И между тѣмъ, какъ тромбоны бросали свои громкіе, какъ ревъ, звуки въ дверь трактира, Сахаръ выпрямилъ свое шаровидное тѣло, поднялся на цыпочки и поднялъ руку къ потолку, какъ бы желая выразить ту огромную, неизмѣримую высоту, которая впредь должна раздѣлять Кубинца отъ трактирщика и его жены.