Виктория Баньши
Клеймо на крыльях бабочки. Исторический роман

Сегодня, даже в отсутствии своей старой подруги Евы Франк, он не будет обедать в одиночестве. Рано утром в замок приехала мать Карла фон Вальдштейна, хозяина замка. Княгиня когда-то имела наивность обратиться к Казанове с щекотливой просьбой о некоторых личных делах своего сына Карла.(52) Неудача этого предприятия не отдалила её от старика. Она сохранила к нему прежнее тёплое отношение. Даже жалобы капеллана местной церкви на любовные интрижки Казановы с местными крестьянками и его заигрывания с прихожанками во время церковной службы, которую изредка посещал ловелас, не повлияли на её симпатию к библиотекарю. Княгиня, почти ровесница Казановы, ценила его за образованность и прекрасные манеры. Пожилая дама, молодость которой прошла в галантном фривольном веке, готова была не замечать столь незначительные, по её мнению, случаи.

– Я не слышала никаких жалоб от особ, которых вы, отец мой, сочли обиженными. Если таковые поступят, я, несомненно, поговорю с господином де Сенгалем, – отвечала княгиня, покидая церковь после утренней службы.

Ближе к полудню Казанова отложил перо, поднялся по мраморным ступеням широкой лестницы в свою комнату и стал переодеваться к обеду.

Ближе к обеду в замке ожидали приезда старого графа фон Ламберга. Граф, давний друг и поклонник Казановы, путешествуя с дальней родственницей из Вены в Берлин, с дороги отправил письмо о своём приезде. Казанова был несказанно этому рад. Но к концу письма радость встречи со старым другом потускнела. Некоторые подробности семейных неурядиц, причиной которых была спутница графа, вызвали у Казановы раздражение и досаду. Вместо приятных бесед со старым другом, с которым его связывали воспоминания о весёлых временах, он приготовился к отбыванию пытки от скучного визита.

Казанова лениво переодевался, когда со двора донеслись грохот колёс большой кареты и голоса слуг. Но выражение недовольства, постоянно присутствовавшее на лице старика, исчезло, стоило ему только выглянуть в окно. Рядом со старым графом фон Ламберг стояло существо, при виде которого Казанова почувствовал, что в нём просыпается так долго дремлющий шевалье де Сенгаль. Спина неприятно ныла от долгого сидения в библиотеке. Но Казанова уже был готов посвятить своё время разгадыванию тайны любовного влечения.

* Начало данной главы написано под впечатлением прочитанной автором много лет назад книги С.Цвейга.

(46) Слова Казановы из его рукописных мемуаров.

(47) Родители Казановы – танцовщик Гаэтано Казанова (1697-1733) и актриса Дзанетта Фарусси (1707-1776).

(48) Политическая партия по времена Французской Революции, узаконившая в 1793 году во Франции кровавый террор.

(49) Венеция, не без «помощи» венецианских и итальянских якобинцев, позорно сдалась войскам Наполеона, была оккупирована и разграблена французскими мародерами.

(50) Афёра с маркизой Дюфре. В начале 1762 года в Париже, Казанова убедил маркизу, что она возродится в ребёнке, которого он может зачать с девственницей знатного рода. Казанова завладел её деньгами и, спасаясь от Бастилии, бежал из Парижа.

(51) В замке Дукс около ста залов.

(52) Мать графа обращалась к Казанове с просьбой повлиять на её сына перестать расточать себя в связях с женщинами и жениться. Просьба явно была по неправильному адресу.

Глава 6

Июнь 1798 года. Богемия, замок Дукс.

– Княгиня, шевалье, позвольте вам представить мою родственницу Адель фон Ламберг, вдову моего трагически погибшего племянника.

Граф представил свою спутницу, молодую белокурую женщину лет двадцати пяти – двадцати семи.

Граф фон Ламберг представил Адель старой княгине и вернулся к Казанове:

– Итак, дорогая Адель, вам выпала удача познакомиться c великим соблазнителем. Слава о нём прокатилась по всей Европе. Также я представляю вам философа, имевшего мудрость следовать своим безумным порывам. И, наконец, я представлю вам смельчака, совершившего все эти безумства. Я представляю вам этих господ в одном лице шевалье де Сенгаля. Хотя,…

– И кто из этих троих преобладает в шевалье де Сенгаль с сегодняшнего утра? – бесцеремонно перебила графа молодая женщина.

Несмотря на улыбку на её лице, Казанове показалось, что в насмешливых голубых глазах сверкнула сталь занесённого лезвия.

– …не знаю, стоит ли, Адель, вас с этой встречей поздравлять, – закончил граф.

Казанова отвесил церемонный поклон. Привлекательность гостьи возбуждала в нём бурю чувств. Пока лёгкая фигурка Адели поднималась по лестнице в отведённые для неё комнаты, план завоевания этой нимфы, от начала "любовной атаки" до мига, когда он закроет за собой дверь её спальни, уже был полностью выстроен.

– Адель не скрывает своих пристрастий ко всему французскому. Я думаю, мне необходимо внести некоторую ясность и заранее принести извинения, мои друзья.

– Пристрастие ко всему французскому? Великолепно! Милая Адель, вы молоды и прелестны. Это так не хватает нашему старому кружку! Хоть на короткое время.

– Увы, графиня. В список французских пристрастий Адели, помимо философии, моды и изысканной французской кухни, вполне нами разделяемые, входят якобинскиe симпатии, – язвительно отметил старый граф фон Ламберг. – Революцию, по мнению Адели, принесли в мир талантливые люди. Эти их таланты продолжают способствовать всеобщему благоденствию. И, конечно, всеобщей свободе и справедливости.

– Бог мой!

– Страстное поклонение этим идолам, в конце концов, подтолкнуло Адель к решению посетить дальних родственников. И дать близким в Вене отдых от семейных скандалов. Мне выпала обязанность и большая честь сопровождать её в этом путешествии.

Oбед заказали в малую столовую сразу после полудня. Готовясь в своей комнате к обеду, Казанова надел серый бархатный камзол, расшитый серебряным шитьём, изрядно потускневшим, и кремовые кюлоты. Подвязки с застёжками еле поддались его непослушным скрюченным пальцам. Он тщательно расчесал, напудрил парик и надел шляпу. Ещё раз придирчиво оглядел себя в зеркале и остался собой доволен.

Одетый по моде Людовика XV, медленно, на своих подагрических ногах, шевалье спустился по лестнице в зал.(53) Обе дамы уже ждали внизу. Сняв шляпу с плюмажем, старик приветствовал дам, помогая себе тростью с золотым набалдашником. Такой церемонный поклон наверняка могла бы оценить Мария Антуанетта. Но Адель едва удержалась от смеха. Невозмутимый Казанова также церемонно ответил на поклон вошедшего в зал графа фон Ламберга и предложил руку княгине. Через галерею все чинно проследовали в столовую.

– Сегодня я надел траур по Венеции, господа, – Казанова пересказал гостям письмо, полученное утренней почтой. – Французские войска оккупировали Венецию и Жозефина дала роскошный бал во дворце Пизани-Моретта.(54) Что меня поразило, господа, весь город приехал к этой якобинке!(55)

– Увы, – выдохнула старая княгиня. – Великого города праздников больше не существует.

– Век галантности заканчивается, – Казанова незаметно скосил глаза в сторону Адели. Та невозмутимо следовала со всеми. – Шарм столетия длившихся праздников и ярких карнавалов потускнел. Увы, господа, заразный ветер якобинства гуляет над прекрасной лагуной.

– Да, мы уже давно живём одними воспоминаниями, – вздохнул старый граф фон Ламберг. – Наш прекрасный мир состарился вместе с нами.

– События последних лет уже дали нам много поводов для огорчения, господа. Увы, мы становимся лишь тенями нашего прекрасного века.

Блюда, поданные к обеду, вернули собеседникам хорошее расположение духа. По общему согласию трапеза проходила в отсутствие лакеев. Наливал вино сам Казанова. Беседа, в основном, шла между ним и Адель. Она буквально забросала его вопросами.

– Милая Адель, вы собираетесь выведать за пару часов всю мою жизнь, – смеялся Казанова.

Но он не собирался отвлекать внимание молодой женщины от своей персоны. Адель расспрашивала его о родителях, о его семье, была крайне удивлена, узнав, что его брат Франческо Казанова – член французской художественной академии и известный художник.(56) Известие, что другой брат Казановы стал священником, заставило молодую женщину расхохотаться:(57) – Не говорите мне, что ему доводилось выслушивать ваши исповеди. Тогда я могла бы ему только посочувствовать.

– Он неизменно держался стоически и не подавал вида, что ему довелось услышать нечто особенное, доселе им не слышанное.

– Я надеюсь, в минуту исповеди вы искренне сожалели о поступках, которые совершили? И каждый раз твердо решали избегать любого нового греха, шевалье? – с сарказмом процедила Адель.

– Но людям нравится, когда им прощают грехи. Вы, надеюсь, не будете с этим спорить, Адель. Если вы не совершаете новых грехов, то вам нечего будет сказать в исповедальне. А это уже серьёзный проступок. У церкви будет повод обвинить вас в отсутствии искреннего раскаяния, – в глазах Казановы плескался смех. – А ваш сарказм говорит о неудовлетворённости жизнью, моя красавица.

Граф, желая смягчить выпады родственницы, тонко вернул разговор к новости, полученной Казановой из Венеции. После нескольких фраз, которыми граф и княгиня обменялись с Казановой, прелестная якобинка опять завладела вниманием:

– Это было предопределено историей, господа. Ослеплённые собственным величием и блеском своих изображений на монетах, аристократы перестали замечать вокруг простых людей. Их привлекали лишь разврат и внешний блеск. В их мире царили излишества и порок, искусно прикрытые словами из философских рассуждений, облагороженные искусством и роскошью. Этот старый затхлый мир был обречён. Дворцы не могли продолжать жить в сладкой неге там, где хижины были глубоко несчастны, – Адель явно была в своей стихии.(58)

– А ваша Революция и ваши герои с их надуманной свободой сами себя уничтожат. Это только вопрос времени, – парировала княгиня.

– Свобода не может быть надуманной. Она есть величайшая ценность, княгиня. Для её торжества жили и творили великие философы Европы. За неё герои отдают жизни. И я буду бороться за неё до своего последнего вздоха.

– Какой вздор, Боже мой! Не стоит ради этого умирать, бедное дитя! – воскликнула графиня. – Нетерпимость, которой вы горите, есть заклятый враг свободы. Она уже привела к пролитию рек невинной крови. И вы провозглашаете себя наследниками идей философов и идей великого Вольтера? – спросила она. – Слава Богу, он уже умер и ничего о вас не знает.(59)

– Великий Вольтер одобрил бы то, что мы делаем. Мы oчистим наш мир от несправедливости, лжи и распутства.

– Французы сбегались в толпы, вешали, рубили головы, убивали всякого, кто осмелился сказать своё мнение, выразить своё несогласие с этой вакханалией убийств. Невинных женщин резали на куски за то, что они были аристократками. А толпа носила эти кровавые трофеи по Парижу.(60)

Старушка стала багровой от негодования:

– Никогда бы великий Вольтер не стал этого приветствовать. Без всякого сомнения, вы также отправили бы его на гильотину.

Граф фон Ламберг почти умоляюще возвёл глаза к небу:

– Адель, дорогая, будьте благоразумны! Не все согласны принять ваши слова за истину.

Казанова поспешил вставить свою тонкую реплику:

– В дни террора революции я написал письмо этому якобинцу Робеспьеру.(61) В те дни толпы санкюлотов прославляли его и носили его портреты по всему Парижу. B своём письме к нему я назвал его антихристом и предрёк ему кары небесные. К сожалению, гильотина отняла у меня столь ценного оппонента. Эта жестокая железная дама не дала ему возможность ответить на моё письмо.(62) Сложив из тонких синеватых губ некое подобие улыбки, Казанова добавил:

– Вкус к роскоши, постоянные поиски удовольствий составляли аромат нашего века. Это было время, наполненное любовью и жаждой удовольствий. И, в дополнение к этому, не лишённое утончённости. А безумный мир, который вы нам обещаете, милая Адель, создан не для меня.

– Bы бездарно прожили свою жизнь, шевалье. Распутничать, грабить, лгать и заниматься шулерством – это единственное, что вы умели. Это было единственное, чем вы занимались в своей жизни.

– Там, где мы видели счастье, удовольствие и наслаждение, вы, называющие себя детьми революции, не хотите видеть ничего, кроме несправедливости и распутства. Я утешаюсь сознанием того, что доживаю свои последние дни в кругу друзей, – Казанова взглянул на графа и княгиню.

– Вы извлекали из этого неплохую денежную выгоду. Меня, признаться, ничуть не удивляет, что вы находите в этом наслаждение. Как и удовольствие от мнимой галантности и глупого этикета.

Княгиня, потрясённая этим выпадом, не могла найти слов и только положила свою руку на руку Казановы, выражая ему свою поддержку. Граф фон Ламберг рассыпался в извинениях.

Казанова поцеловал руку старой даме и благодарно улыбнулся растерянному графу:

– Я не грабил, а выигрывал деньги за столом для игры в карты, дорогая Адель. Причём всегда это происходило с согласия собравшихся игроков. Мне довольно часто случалось так развлекаться, предлагая собравшемуся галантному, а иногда и не совсем галантному, обществу расстаться с деньгами. Обманутыми всегда оказывались лишь те, кто сам этого хотел.

Казанова рассмеялся и встал из-за стола, чтобы наполнить вином бокалы гостей. Княгиня и граф хранили молчание и наблюдали за этой словесной дуэлью.

– Как видите, Адель, вам не в чём меня обвинить. Я не совершал преступлений против хорошего тона. Немного вина, прелестная бунтарка?

Адель кивнула.

– В то время как ваши санкюлоты, – Казанова, наполняя бокал Адели, как бы случайно коснулся её обнажённой руки, – избавляясь от своих врагов, да и от бывших друзей, заставляли их таким образом расставаться не только с деньгами в карманах. Они конфисковывали всё их имущество и обрекали их семьи на нищету. Но это было не полное наказание. Они заставляли их расставаться и с жизнью. Вы не будете это отрицать? Это вы называете революционной галантностью, милая якобинка?

– Старый мир преисполнен коварства и вероломства. Призраки ушедшего мира, всё старое и дряхлое сопротивляется. И мстит за то, что оно старое и дряхлое. Методы правосудия революции жестокие, я согласна с вами, шевалье. Но не более жестокие, чем приёмы, которыми обычно пользуются хитрость и надувательство.

– Но, дорогая Адель, Господь не учил своих чад устанавливать справедливость, утопая в крови. На что же похожа эта свобода, которую вы пытаетесь установить? Как мы это уже увидели – на жадную до крови мадам Гильотину, – театрально-трагично воскликнул Казанова. Возгласы одобрения раздались от молчавшей стороны обеденного стола.

– Только так можно установить справедливость.

– Я напомню вам, Адель, слова вашей знаменитой республиканки, этого яркого символа вашей революции, – мадам Ролан.(63) На эшафоте, за минуту до того, как её голова упала в корзину папаши Сансона,(64) она крикнула толпе на площади: "Какие преступления совершаются во имя свободы!" Как я понимаю, мадам Ролан считала преступлением только свою голову в корзине и в эту минуту сожалела, что так устанавливается справедливость. Или то, что вы ею называете.

– Мадам Ролан, как и народ Франции, искренне верила, что революция обновит этот дряхлый мир. Что справедливость и закон будет править в новой жизни.

– Я бы приветствовал ваше царство справедливости и закона, Адель, если бы считал его возможным на земле. Но я не разделяю вашу уверенность и ваш оптимизм.

Но угаснув ненадолго, улыбка опять вернулась на лицо Казановы.

Измученный долгими днями молчания, когда его собеседниками были рукопись и книги в библиотеке, он наслаждался своим красноречием. Но высокопарная тема обновления мира ему уже порядком наскучила. Будучи законченным эгоистом, он опять вернул разговор к своей персоне:

– За свою жизнь, как вы галантно выразились ранее, Адель, распутничая и занимаясь шулерством, я познал все тайны, из которых состоит человеческая натура. Я наблюдал в окружавших меня людях проявления самого низкого и самого возвышенного. Порой это проявлялось в них в самых привлекательных сочетаниях. Я признаюсь вам, что сам состою в равных пропорциях из одного и другого.

– Вы хоть знаете, что такое хорошая репутация, шевалье?

– Это одна из многих неприятностей в жизни, которые я удачно избежал. Как вы видите, моя прелестная якобинка, я отнюдь не претендую на безупречную добропорядочность, которая кажется вам единственно достойной восхищения. Которая, на самом деле, более походит на гнусный фанатизм.

– Вы продолжаете играть словами, шевалье! Естественное желание изменить жизнь к новому, к лучшему, называете фанатизмом. Сама жизнь требовала перемен в этом душном, затхлом мире порока. Если бы время вдруг повернулось вспять, уверена, что вы, шевалье, вернулись бы к прежнему образу жизни.

– Вы совершенно правы. Именно это я бы и сделал.

– Вы, как не желающий ничего менять скряга, достали бы из гардероба старый шерстяной плащ порока, изъеденный молью. Я же не променяю свои убеждения на дурное вино двуличия, распутства, похоти и лжи. Даже если оно так щедро разбавлено розовой водичкой вашего красноречия.

Казанова, не отвечая на скептическую реплику Адель, с улыбкой продолжал:

– Милое дитя революции, из мирa торговцев и грубиянов, куда нас приведёт ваша насаждаемая демократия, все прелести жизни будут изгнаны. Галантность и этикет будут не в чести, будут приравнены к пороку. Признаю, что отнюдь не все, но некоторые из ваших революционеров только недавно научились пользоваться не шторой, а носовым платком, пользоваться ножом и вилкой за столом и вести себя учтиво. В вашей республикe лавочников и денежных мешков, моя прелестная якобинка, в бухгалтерские книги будут смотреть гораздо чаще, чем на звёзды или на восход солнца. Звон пересчитывания монет станет приятнее звуков музыки. Крылья Бога лёгкости и любви Эроса будут сломаны. Это милое, весёлое божество оставит вас. Погрязшие в ханжестве, вы будете придумывать жалкие атрибуты любви. Истинная же сладость любви вам более не будет ведома. Вы загоните природную любовную страсть в прокрустово ложе ложных догм, уродуя и разрушая её своим невежеством. А скука, я называю её адом, который Данте забыл изобразить в его Божественной комедии, – станет основой вашей жизни.(65)

Старик говорил и оживал, как от лёгкого дуновения воспламеняются угасшие угли в камине. Страстная якобинка уже затмила все призраки, населяющие замковую библиотеку. Прелести молодой женщины просились на чистые листы его рукописи. Бесплотные тени в кринолинах, кружащие в менуэте всё сегодняшнее утро, спрятались за пыльными шкафами библиотеки. Вечный любовник Казанова уже начал любовную атаку на живую прелестную плоть.

Мысли старика кружили вокруг вопроса, как скоро любовная атака перейдёт в любовный танец. Адель должна стать его последней возлюбленной. Это новое увлечение, новая страсть должны принести в его тоскливое существование в замке особый смысл. Он был уверен, что именно так следовало закончиться истории его жизни.(66)

Обед был закончен. Спор в столовой ещё продолжался некоторое время, но скоро потерял свой накал и затих. После обеда старый граф фон Ламберг отправился в свои комнаты вздремнуть. Казанова проводил графиню и Адель в сад любоваться розами. Старую княгиню не оставляла мысль излечить молодую женщину от её, как старушке казалось, пагубных страстей. Джакомо оставил их в саду под предлогом помочь графине дать слугам распоряжения к ужину. А сам отправился в дальнюю часть парка выгуливать своё разыгравшееся воображение среди буйно разросшихся диких цветов. Он, разумеется, сознавал, что с Адель его разделяет без малого пятьдесят лет. Путь, который ему предстояло преодолеть в погоне за новым любовным увлечением, уже возбуждал его воображение.

"Возраст не защищает нас от любви. Но любовь защищает нас от возраста" – напевал себе под нос возбуждённый интригой Казанова.

На обратном пути к замку, хруст в коленях от непривычно дальней прогулки пешком заставил его делать короткие передышки на скамейках в парке.

"В любви прекрасней всего начало. Неудивительно, что мы начинаем столь часто,…" – говорил хорошо знавший Казанову принц де Линь.

Любовь – это любопытство! В жизни Казанова влюблялся, движимый любопытством, которое толкало его в новые объятия. Утром, после ночи любви, когда Казанова объявлял, что уходит навсегда, счастливая "жертва" не могла отрицать, что этой ночью она была единственной страстью самого прекрасного любовника, которого когда-либо носила земля. Новая женщина приносит собой увлекательную тайну. Разгаданная тайна становилась ему неинтересной.

Он вернулся в замок к четырём часам. Ему доставляла неприятности одышка. Он еле преодолел ступеньки лестницы парадного входа в замок. Прежде чем войти на террасу, он постоял немного на верхних ступенях. Дыхание вернулось.

После долгой пешей прогулки хрустели колени и ныла спина. Не безнаказанно же сколько её сил было отдано возлюбленным за последние пятьдесят лет. Он двинулся к террасе. Его последняя любовная атака началась. "По крайней мере, я не собираюсь начинать сражение с Революцией," – не сумев сдержать улыбки, подумал шевалье. Возвращаясь из парка с больной спиной и хрустящими коленями, но с умиротворённой душой и головой, полной галантных уловок, шевалье чувствовал себя готовым к новому наступлению на прекрасную поклонницу Робеспьера.

Он понимал, что эта победа будет для него последней. Но именно такой победы он хотел. Ради этого последнего приключения он даже готов был пожертвовать обольстительными призраками в библиотеке, не дававшими ему покоя до приезда белокурой якобинки. Казанова застал Адель одну на террасе дома и отвесил молодой женщине глубокий поклон. Он поцеловал руку и извинился, что необходимость продолжить некоторые распоряжения вынуждают его удалиться.

Перед ужином Казанова часа два отбирал из оставшихся у него нарядов самые изысканные: из шёлка, кружев и отделанные золотом. Результат был впечатляющим. В выбранном наряде он мог бы спокойно появиться в Версале. С особым тщанием он опять расчесал и напудрил парик. С трепетом он украсил свой костюм орденом, вручённым ему в Риме лично Папой Бенедиктом почти сорок лет назад.(67) Вырядившись, как райская птица, он спустился в малую столовую, где слуги уже закончили сервировать ужин на четверых.

– Шевалье, во время прогулки княгиня убедила меня, что моё поведение достойно порицания. Мне стыдно за свои слова за обедом. Надеюсь, вы не будете принимать их всерьёз.

За её учтивыми словами чувствовалась скрытая насмешка. Как раз в это время в столовую вошла старая княгиня. Hе сговариваясь с шевалье, она была одета также демонстративно изыскано: в платье цвета персика с шемизеткой из драгоценных кружев. Её седые волосы, собранные в высокую причёску, были осыпаны пудрой и украшены перьями. При виде этих стариков в старомодных туалетах у Адель вдруг возникло ощущение, что перед ней призраки. Даже олицетворяющие величие и красоту своего уходящего века, они всё равно показались ей призраками из старого чулана.

Ужин проходил спокойно. Казанова мило беседовал с княгиней и графом о своей работе по составлению картотеки громадной библиотеки замка.

Его попытки вовлечь в разговор Адель успехом не увенчались. Молодая женщина ограничивалась лишь короткими репликами. Картотека библиотеки её явно не интересовала.

После ужина компания переместилась на боковую террасу замка, куда щедро переливался из сада запах роз и диких цветов. Галантный разговор продолжался и, как всегда, в нём нашлось место воспоминаниям о прекрасном ушедшем времени. Принесли свечи. Слуги подали кофе, ликёр и засахаренные фрукты. Ко времени, когда присутствующие расположились в удобных креслах вокруг мраморного столика, к Адель стало возвращаться второе революционное дыхание. Огня добавила княгиня, которая имела неосторожность внести в разговор свои воспоминания о дореволюционном Париже. Эта сладкая ностальгия старой дамы немедленно вернула на террасу революционный накал, имевший место за обедом.

Граф фон Ламберг очень скоро признал себя побеждённым и предпочёл отмалчиваться.

"Этого уже бросили в повозку палача", – со смехом подумал Казанова.

Но старая княгиня отчаянно сопротивлялась и держалась за жизнь. Веер в её руках так яростно колыхался, что был способен наполнить паруса королевского флагмана. Она парировала выпады Адели с едким юмором и рукоплескала остроумию шевалье. Казанова, целуя старушке руку, со смехом произнёс:

– Мадам, маленькая якобинка горит желанием посадить меня на повозку папаши Сансона.(64) Но совсем не обязательно, что моя голова окажется в его корзине.

Продолжая сражаться в этой словесной баталии, он тонко нащупывал слабое место в броне самоуверенности Адель, чтобы не преминуть им воспользоваться.

– Ваши комплименты согревают мне сердце, Адель, – Казанова улыбкой отвечал на самые едкие нападки молодой женщины. – Если делить людей на плохих и хороших, как это предлагаете вы, то "хорошие", согласен, спят спокойнее в своих кроватях. Зато "плохие" получают больше удовольствия в свободные ото сна часы. Если Господь одарил нас этими, как вы изволили их назвать, похотливыми желаниями, то было бы грехом противодействовать им. Вы не согласны со мной?

– Вздор. Что даёт вам уверенность, что этими желаниями одарил вас Господь, а не дьявол? Хотя, я думаю, всё было намного проще. Вы и не задумывались, кто вас этими желаниями одарил. Просто до смешного вы были заняты своей персоной, – парировала Адель. – Вы потакали своей похоти, потакали своим низменным страстям.

– Ваши моральные устои забрались на заоблачные ледяные вершины, Адель. Меня пугает мысль,…

– Вы волочились даже за самым уродливым или глупым созданием. Чтобы тешить своё непомерное самолюбие, – запальчиво перебила его Адель. – Чтобы любоваться собственным отражением в её глазах. Чтобы продолжать играть эту постыдную комедию вашей жизни.

– Помилуйте, Адель! – воскликнул граф Ламберг.

– Хорошо ли, плохо ли я сыграл комедию на подмостках театра своей жизни я, к счастью, не узнаю и свистков из зрительного зала не услышу. Но я буду до последнего своего вздоха подчиняться женской красоте и тем радостям, которые женщины дарили мне. Я признаю правоту ваших слов о моей любви к золоту. Вы видите, Адель, я признаюсь в некоторых своих слабостях. Признаюсь также же глубоко и искренне, как господин Руссо. Правда, с гораздо меньшим самолюбованием, чем это делал великий философ.

Ироничная улыбка уже не сходила с лица Казановы:

– Даже признаваясь в своих слабостях, которые вы называете пороками, в душе я гораздо свободнее и честнее, чем вы. Ваша свободa, пророком которой стал ваш "неподкупный гражданин Робеспьер", обернулась на деле звериным фанатизмом. Поначалу ваш кумир претендовал на высокую степень добродетели и любви к ближнему. Поначалу! Но очень скоро он превратился в одного из самых кровавых тиранов Европы. Я уверен, что имя его будет вызывать содрогание у наших потомков. Гильотина стала для него обычным орудием расправы с всеми, кто не вписывался в придуманные им самим каноны. В конце концов, именно гильотина и смогла положить конец его собственным преступлениям.(68) Жизнь не менее одиозного светоча революции гражданина Марата, также рождает у меня сомнения в его навязываемой святости. Позволю себе предположить, что симпатии Божественного Провидения также не были на стороне этого фанатика.(69) Прелестная женщина принесла на алтарь свою молодую жизнь, чтобы избавить мир от этого кровавого благодетеля.(70) Как пёс Цербер,(71) гражданин Дантон, более похожий на взбесившегося буйвола, присвоил себе право определять, кому из французов жить и кому умереть в вашем царстве свободы и справедливости.(72)(73)

Как опытный актёр сопровождает свои слова продуманным жестом, Казанова поднял к небесам руку, как бы призывая Всевышнего в свидетели. Но предательская одышка мешала закончить пламенную речь. Лицо его покраснело под пудрой, на лбу выступили капли пота. Усилием воли Казанова перевёл дух и дыхание вернулось. Он закончил свою тираду с задуманным пафосом. Актёр жил в нём всегда:

– Я мог бы и дальше продолжать список этих мужей, но он только подтвердит мои слова. Превозносимые добродетели ваших героев революции оказались лишь искусно прикрытыми пороками.

Казанова, заканчивая мизансцену, медленно опустил руку и оглядел присутствующих. На террасе повисла тишина. Слабый ветерок из сада качнул хрустальные подвески жирандоли на столике. Хрусталики мелодично звякнули, ударяясь друг о друга. Сумерки уже почти сгустились в ночь. Луна воцарилась в саду. Колышущееся пламя свечей освещало печальное лицо графа и застывшее лицо княгини. Последние полчаса их роль свелась к наблюдению за этим словесным поединком. Горящее румянцем нежное лицо Адели выражало готовность к глухой обороне.

Вечер заканчивался и был, казалось, безнадёжно испорчен. Казанова подумал, что настала минута вернуть вечеру остатки галантной атмосферы. Но ему так не хотелось остаться в долгу за все злобные выпады Адели:

– Если вы стремитесь быть такой последовательной в борьбе с пороком, Адель, будьте тогда последовательны во всём.

Адель вскинула брови. Тонкие губы Казановы растянулись в улыбке:

– Для начала прикройте вашу дивную шею и прелестную грудь, соски которой столь дерзко и легкомысленно выступают через тонкую ткань вашего платья. Не потворствуйте этим рождению безумной страсти. Конечно, если в ваши планы не входит её удовлетворять.

Княгиня спрятала улыбку за веером. Граф фон Ламберг, уставший от восторженных речей родственницы гораздо больше остальных присутствующих, захлопал в ладоши. Адель кинула на графа уничтожающий взгляд и повернулась к Казанове. Глаза её горели. Казалось, она собиралась взглядом испепелить мило улыбающегося шевалье.

– Грёзы молодого распутника в вашей голове рождают лишь жалость, шевалье де Сенгаль. Ваше истасканное тело рождает лишь сострадание. Ваши мысли и вкуса отравленного мёда сладкие слова вызывают отвращение. Не отрицаю, что я могла бы принадлежать вам. Хотя бы из любопытства к вашей скандальной репутации. Как возможность рассказать эту весёлую любовную историю в тесном дамском кружке, если…

– И я нахожу эту мысль прекрасной, Адель. О, это любопытство! Я бы попросил вас ни в коем случае не отказываться от этой идеи, мой прелестный ангел.

– Если бы вы имели способность хотя бы здраво рассуждать! – запальчиво воскликнула молодая женщина, буквально выскочив из кресла.

– Могу с большой долей уверенности предположить, что эти ваши весёлые рассказы об удовлетворённом любопытстве будут иметь ошеломляющий успех в вашем тесном кружке.

– Что вы имеете в виду? – спросила молодая женщина, спохватившись, что её высказывание было, возможно, чересчур опрометчивым.