Виктория Ашотовна Арутюнян
Сельское солнце
Сельское солнце
– Не могу принять, Севостьяныч. Негде публиковать. Не тот формат, понимаешь…
Большая рука главреда опустилась на стопку листов бумаги в линеечку, будто припечатывая: ну не тот формат! И ничего не попишешь.
А писать-то хотелось…
Дед Ермолай виновато улыбнулся, пожал плечами и побрёл к выходу.
Главред крикнул вслед:
– Пиши о реальном! Нам факты нужны.
– Это разве ж не реальность? Она самая и есть, – бормотал незадачливый писатель, уходя.
Всё повторялось с незначительными вариациями вот уже два месяца. По четвергам дед Ермолай надевал васильковую рубаху, перевязывал ленточкой свои рукописи и отправлялся в редакцию газеты «Вестник села». Ему очень хотелось, чтобы в одном из выпусков напечатали его рассказ. Хотя бы пустячный! Но Михал Игнатьич был неумолим:
– Сам знаешь, Севостьяныч: самодеятельность у нас только приветствуется. Но не в таком же виде!
– В каком?
– Ну вот слушай, – главред откашлялся и начал читать, – «Звёзды, братцы, они ведь тоже живые. И темноты боятся, и льнут друг к другу, будто дети малые. Падать на Землю им ох как страшно…» Это как, по-твоему?
Дед Ермолай смотрел с недоумением.
– А что? Боязно им, звёздам-то. Вот ты видел небо ночное?
– Видел, конечно, – вздыхал Михал Игнатьич. Он с тоской вспоминал детство. Ещё мальчиком будущий главред бродил по селу с друзьями, любовался небом и верил во что-то хорошее и великое. Прошло много лет. И что же? Приходится сидеть в крошечной комнатке и слушать всяких сумасшедших… Разве об этом он мечтал!
От этих мыслей главреду становилось ещё грустнее, и он ругался:
– Я вам что, один на всех? Дела у них… А Михал Игнатьич должен выполнять чужую работу! Что ты пишешь, Севостьяныч? Какие звёзды? У нас деловая газета для сознательных граждан!
Говорил и морщился: звучало слишком официально, но другие слова в голову почему-то не приходили. Дед Ермолай вздыхал. То ли сочувственно, то ли укоризненно.
– Ладно, – смягчался главред, – попробуй другую тему.. хм-хм… осветить. Напиши, например… э-э…
Михал Игнатьич смотрел в окно. Огромное сельское солнце висело над холмом. Неподалёку стояла корова и флегматично жевала траву.
– Вот! И как это я забыл! Об удоях напиши! У нас по этому вопросу материала хоть отбавляй, а писать некому. Им же политику подавай, новости села или поздравления на последней странице… Интересное, в общем. А разве хозяйство – неинтересная тема? Вся деревня на этом и стоит. Они не понимают. А кто дела делать будет? Опять Михал Игнатьич? Уволить всех!
– Да ты не серчай, – говорил дед Ермолай, – сам знаешь, нынче времена непростые.
– Знаю! Не понаслышке! – главред входил в раж, оттягивал воротник рубашки. – С удоями плохо! С репортажами и того хуже! Молодёжь социально пассивна! Севостьяныч, хоть ты-то не расстраивай!
– Понимаю, понимаю…
***
Рассказ – поход в редакцию – отказ. Снова и снова. Газета «Вестник села» продолжала существовать, несмотря на сократившийся штат. Со страниц вещали чиновники и другие известные люди. Раздел «Экономика» содержал сложные статистические таблицы, культурный сектор был представлен стихотворениями в честь именинников и объявлениями о продаже яблок и аккордеонов. Даже фотографии имелись.
– И это культура, – ворчал дед Ермолай, – «Куплю б/у автомобиль…», «Дорогую Елену Александровну поздравляют соседи…», «Восьмого августа проводится ярмарка…»
Почтальон Серёжка, только-только окончивший училище, аккуратно доставлял газету жителям села по средам. Иногда он задерживался у дома Севостьяныча, чтобы послушать, что скажет старик о новом выпуске.
Дед Ермолай поднимал глаза к небу, с которого смотрело солнце.
– Вот оно… Солнышко наше… Живительная сила. Сколько радости приносит! С урожаем помогает… Как же об этом не писать?
Серёжка молчал, сдвинув поношенный картуз на затылок. Тоже смотрел на небо, щурился, улыбался чему-то. За забором кукарекал петух. Будто смеялся.
Гостей Севостьяныч принимал редко. Жил на краю села. Тихо, по-стариковски. Ходил на рыбалку, собирал урожай, пилил, рубил, красил. Бродил по рынку, удивлялся: чего только не придумают! И комбикорм привозят, и корзины плетёные, и радиоприёмники, и автомобильные шины… Умные люди, дельные. А главного-то и не видят…
Дочь приезжала, когда находилось время. Иначе говоря, пару раз в год. Уговаривала отца перебраться в город. Вот и она теперь – городская…
– Папа, так нельзя! Живёшь один в глуши… А если случится что? Я буду чувствовать себя виноватой!
«В глуши, – с горечью говорил себе Севостьяныч, – сама-то где выросла, Оксанка? Не в этой ли глуши?»
– Ты подумай! Квартира на втором этаже, телевизор, все удобства… Парк рядом!
– Какой у вас в городе парк, дочка? Одна аллейка да деревца чахлые. И телевизор мне без надобности. Выйду на улицу – вот где события! А воздух здесь целебный, ей-ей! Ты разве забыла, как бегала по селу, цветы собирала, скотину кормила? Не думала тогда об удобствах-то!
Оксанка неловко улыбалась. Она всё помнила. Но это дело прошлое, годы пролетели…
– А всё-таки никуда это, пап, не годится!
Хорошая дочка, заботливая. Только не понимает, что Севостьяныч к земле родной накрепко прирос – не оторвать…
Разговор откладывался до следующей встречи.
Внук рос – на радость деду. Мог и велосипед починить, и забор поправить, даром что молоденький совсем. Но и ему в городе непросто приходилось. Приедет, гостинцы привезёт, поможет Севостьянычу по хозяйству… А потом сидит в своих… как их… гаджетах ночи напролёт. Улыбается устало:
– Работаю, дед! Каждый час дорог. Начальник ждать не будет!
«Гад-же-ты, – думал дед Ермолай, – слово-то говорящее: ну и плохой же ты, мол, человек! А мой Лексей добрый, порядочный… Поменьше бы ему с этой техникой возиться…»
– Поешь хоть! Чем богаты, – Севостьяныч суетился, доставал скатерть с подсолнухами, угощал внука салатом, мясом с рынка, деревенским творогом и чаем с конфетами. Больше у него ничего и не было. Бабки уж, почитай, пять лет нет. Готовить некому.
– Отдыхай, дед, я сам! – Алексей ловко нарезал колбасу, делал бутерброды.
– Отойду к Господу – там и отдохну! – улыбался Севостьяныч.
– А ну-ка брось! Ты нам и здесь, на Земле, жизненно необходим…
Так шло время. Внук уезжал в город, а дед Ермолай оставался. Провожал дни один за другим, кормил кота. Журил:
– Ты, Котофей, уж и мышей не ловишь! Пошто ленишься?
Дымчато-серый кот преданно смотрел в глаза. Громко мяукал по утрам.
– За петуха работает, – объяснял дед Ермолай Серёжке, – Будит чуть свет…
По вечерам Севостьяныч сворачивал цигарку, садился на брёвна под звёздами. Красивое небо. Бездонное. Волшебное! Чертит звезда ровную дорожку, катится прочь с небосклона и исчезает где-то. Пока несётся к Земле, замирает от страха. Встречают её городские огни. Каких только нет: жёлтые, красные, оранжевые, молочно-белые, золотые! Отражения их дрожат в воде. И всё бы ладно, всё хорошо… Да вот бледные эти огни, неподвижные, молчаливые. Посмотришь – закручинишься: что-то большое и значительное из виду упустил, поверил в важность ночных маячков. А разве мало огней-обманок? Заведут неведомо куда и оставят наедине с собой. Думай, человек, как выбраться! Кумекай, соображай, на то нам голова и дана…
Так и жизнь пройдёт.
Дед Ермолай перебирал воспоминания. В молодости-то на философию времени не оставалось. Работаешь, бывало, сутками. Строишь, пилишь, копаешь, чинишь… Надеешься на лучшее. Вот наступит миг… И в дом придёт счастье! Свернётся калачиком в уголке, будто кот или ещё какая зверушка малая, и никогда больше с места не сдвинется.
Где этот миг? Река жизни текла плавно. Не обошлось и без водоворотов, конечно… Но это мелочи. А счастье-то, кажись, прозевал! Какое оно, счастье? Не эти ли тихие раздумья? Может, оно самое ценное и есть?
Теперь вот – звёзды…
В темноте огонёк самокрутки был едва различим. В соседнем доме, глядя в окно, вздыхала старушка. На улицу не выходила – холодно. Любимый тёплый платок пропал куда-то. Не иначе как проказник домовой утащил! Свил уютное гнёздышко и спит сладко, в ус не дует…
Старушка добродушно усмехнулась: дожила! Сказки самой себе рассказывать приходится.
– Сидит, болезный, – она устремила взгляд в окно, – всё сидит…
Соседка торжественно обещала приготовить вишнёвый пирог и угостить старика, чтобы ему жилось веселее. Ведь не просто так сидит человек вечером в саду! И покормить, верно, некому…
Она была приезжая и потому не знала, что ежевечерние размышления стали для деда Ермолая доброй традицией. Звёзды успокаивали. Вдохновляли. И уже ближе к ночи Севостьяныч уходил в свой домик, начинал писать.
– Глядишь, и получится дельное что-нибудь, – разглаживая бумагу, бормотал он, – а вот мы ещё чайку нальём…
Звездопад продолжался.
***
Свет в редакции не горел. Михал Игнатьич давно был дома, пил кофей с сахаром вприкуску и смотрел балет. Кустистые брови его поднимались и опускались в такт прыжкам и фуэте.
– Что смотришь-то на них? Взглянуть не на что!
Недовольная жена подошла к зеркалу и поправила причёску.
– Делом бы лучше занялся. Крышу перекрыть пора… Будка собачья развалится скоро! А он к искусству приобщается! Дивитесь, люди добрые!..
– Не серчай, Марья, – примирительно сказал главред, – починю.
Он переключил канал. Подтянутый телеведущий со скоростью не меньше ста слов в минуту рассказывал о закулисье шоу-бизнеса.
Тоска…
На улице замычала корова. Михал Игнатьич вспомнил статью об удоях.
– Как там дела у Севостьяныча? Получается что-то? – рассуждал он вслух. – Дело сложное.
У Севостьяныча не получалось. Главред забраковал уже семь рассказов.
«Корова – она как человек. Будешь любить животное – ответит благодарностью, подсобит в труде…»
«Коровы – кормилицы наши. Ты в глаза им погляди! Человечьи глаза-то!»