Виктор Новоселов
Сладких снов
– Присядь, – говорит она, я сажусь за стол лицом к двери, так на всякий случай. Она же остаётся стоять.
– Что будешь есть? – говорит она таким ласковым голосом, будто я ее муж, опоздавший на ужин, а не случайный человек, которого она встретила час назад.
– Прямо как в ресторане, – попытался улыбнуться я, мне стало жутко неловко, от такого обращения я почувствовал себя не в своей тарелке, будто я не на своем месте и да и обращаются сейчас вовсе не ко мне. – Ты кажется что-то готовила… Когда я пришел.
Тут я обратил внимание, что от плиты пахнет готовой едой, а не сгоревшими вместе с кастрюлей продуктами, выходит, что перед тем, как бежать за мной, она зашла на кухню и выключила плиту. Я, конечно, слышал, что есть прирожденные хозяйки и быт у них в крови, но такое вижу впервые.
– Макароны с тушенкой, будешь? – она, не дожидаясь моего ответа, направилась к кухонному шкафу и достала две тарелки. – Я еще хотела каши на утро сварить, но не успела, ты, мягко говоря, прервал меня.
– Слушай, как бы это сказать. У тебя не подгорела еда. Когда ты успела выключить духовку?
– Когда ты ушел, я первым делом побежала на кухню, так ведь можно и пожар устроить, – она стояла спиной ко мне и сейчас раскладывала макароны по тарелкам.
– Какая-ты… хозяйственная.
– Ну так, у меня трое детей, – она не обернулась, но взмахнула рукой. Потом на долю секунды она замерла с поднятой рукой, потом медленно опустив ее, кивнула чему-то своему и продолжила вычищать сковороду с макаронами.
– Маловато получилось, я же не знала, что кто-то придет, – она поставила передо мной тарелку с просто огромной порцией макарон.
Я вопросительно смотрел на нее.
– Я всегда готовлю на всю семью, по-другому я просто не умею. Не мало?– она чуть покраснела и смущенно улыбнулась.
Я не стал больше ничего говорить, она села за стол напротив меня и мы молча приступили к трапезе. Когда я уже почти одолел порцию, девушка, наконец, прервала затянувшуюся паузу.
– Я Юля.
– Я… – и тут я замолчал, я не помню, как меня зовут.
Я сидел и беспомощно рылся в сознании, стараясь вспомнить свое имя. Когда я сидел на пристани около хранилища и обдумывал историю своей жизни, я называл себя Артемом, кажется. Лина в моих снах всегда называла меня Виктором, но сейчас, когда необходимо представиться я понимаю, что ни одно из этих имен не мое.
– Не переживай я тоже не помню, просто имя Юля мне очень нравиться. А так не помню, может Ира, может Настя, – сказала она снисходительно улыбнувшись. – Имя это всего лишь набор букв, если долго им не пользоваться, то он забудется, как и любой другой набор букв.
– Тогда я Даниил, сокращённо Данька. Первое что мне в голову пришло если честно.
– Помнишь сколько тебе лет?
– Около двадцати восьми кажется.
– Мне в районе тридцати двух.
– Ты хотела сказать в районе восемнадцати?
– Эй, – она поперхнулась макаронами, – хотя этот комплимент гораздо приятней предыдущего.
Она широко улыбнулась, и только теперь, при хорошем освещении, я разглядел тонкий шрам на верхней губе, длинной наверно всего сантиметр, заметный только когда она улыбается, наверно детская травма. Однако, когда она перехватила мой взгляд, то тут же приложила руку ко рту, скрывая от меня шрам, при этом смотря на меня как-то странно, как будто я увидел то, чего не должен был видеть. Я демонстративно перевел взгляд куда-то в сторону.
– Дань? – вдруг спросила она, смотря в стол.
– Да?
– Я не сумасшедшая, честно. У меня с головой все в порядке.
– Я верю. К тому же не стоит переживать, за три года в одиночестве мы оба немного тронулись рассудком.
– Конечно, – она улыбнулась, продолжая смотреть на стол, однако при этом, как раньше, еле заметно повторяя губами за мной мои слова и кивая.
– Все слишком рез…
– Понимаешь, просто все это кое-что мне напомнило, – перебила она меня и теперь смотрела мне прямо в глаза. – Я расскажу но не сейчас, я не готова. Просто знай, я не сумасшедшая, просто есть у меня своя мрачная история.
– У всех теперь есть мрачная история.
Она молча кивнула и уставилась в свою тарелку. После этого на кухне повисла неловкая тишина, единственным, что нарушало ее теперь, был звук того, как вилка царапает металл тарелки, подхватывая очередную порцию макарон. Больше за время трапезы мы ничего друг другу не сказали, более того Юля теперь, казалось, избегала зрительного контакта со мной. Она смотрела куда угодно, даже несколько раз оборачивалась на дверь, находившуюся у нее за спиной, но ни разу не посмотрела на меня.
Тишину решился нарушить только вопль сирены. Сирена выла на той же чистоте, что и в моем хранилище, поэтому перед глазами пронеслись картины тех трех лет, что я провел там. Сердце слегка кольнуло, наверно это какая-то разновидность Стокгольмского синдрома, только тут я испытываю сочувствие не к тюремщику, а к самой тюрьме. За три года даже самая мрачная тюрьма начинает казаться родным домой. Кто знает, может и наш отчий дом кажется нам таким родным только потому, что мы привыкли к нему за годы детства. Хотя нет, отчий дом кажется нам родным, потому что там живут самые дорогие нам люди, а сам дом лишь ассоциируется с ними.
Я и не заметил, как впал в прострацию, Юля ничего не сказала, а просто молча сидела и несколько удивленно смотрела на меня.
– Ты готова? Увидеть это будет неприятно, – сказал я, мотнув головой, стряхивая с себя задумчивость.
– Готова, – она кивнула, кажется, она хотела что-то еще сказать, но вместо этого принялась внимательно изучать кухонную утварь.
– Пойдем.
Мы отправились в аппаратную. Юля на правах хозяйки зашла в помещение первой, зайдя, она нежно погладила рукой фотографии и улыбнулась сама себе. Видимо это входило в ее привычный ритуал. Думаю, что она хранила здесь все фотографии своей семьи не просто так. Она неминуемо заходила в это помещение два раза в день, тут выбора у нее не было, но не больше. И связано это с тем, что она хотела видеть эти фотографии, вспоминать свою семью, но одновременно с этим каждый взгляд на фотографии причинял ей страдания. Я не знал ее истории, но в нынешнем мире действительно не сохранилось людей, судьба которых не была перемолота устройством Станкича, поэтому сомневаюсь, что ее история имеет счастливый конец. Она, так же как я, боится забыть прошлое, не хочет отпускать его, несмотря на то, что это прошлое теперь хранит очень много боли. Видимо таково бремя всех, кто не мог уснуть, сознательно держаться за то, что причиняет тебе наибольшие страдания.
– Так что здесь не так? – она старалась перекричать сирену, от чего ее голос стал еще более грубым.
– Сделай то, что требуется, то, что ты делаешь каждые двенадцать часов каждый божий день., – прокричал я ей.
Она пожала плечами, припала на колено и отточенным движением подсоединила шланг к другой емкости, сирена затихла. Она поднялась на ноги, отряхнула колени и вопросительно посмотрела на меня. Я ничего не сказал, вместо этого я нагнулся и с силой дернул шланг, срывая его с крепления.
«Что ты творишь?» – закричала Юля. Она кинулась к шлангу с испуганными глазами. Быстро схватив шланг, она кинулась закреплять его назад, и тут она сообразила, что из крана не поступает жидкость. Какое-то время она несколько удивленно смотрела на кран, потом несколько раз открыла и закрыла вентиль, ничего, разумеется, не произошло. Она выглядела, будто ее окатили ведром ледяной воды, неловким движением она открыла остальные три крана, ничего не произошло. Поднявшись на ноги, она внимательно изучила показания дисплеев отражающих уровень жидкости в резервуарах, она настолько долго и внимательно изучала эти цифры, что показатель уровня жидкости в резервуаре, к которому она подсоединила шланг, чуть уменьшился. Она посмотрела на открытый кран, из которого должна была вытекать жидкость, о чем собственно оповещал дисплей, но на полу не было ни капли раствора, она снова присела и заглянула в трубу, естественно никаких признаков жидкости там не было. Юля резко поднялась на ноги, подбежала к дисплею, отражающему состояние людей в хранилище. К слову, в ее хранилище зеленым были подсвечены почти все ячейки, значит хранилище забито почти под завязку, что логично ведь их архив не перевернул какой-то олух даже не ведающий, что этим губит людей.
Юля отошла от дисплея и теперь с беспомощным видом смотрела на фотографии своей семьи. Она стояла, обняв себя руками, будто ей резко стало ужасно холодно. Глаза перебегали от одной фотографии к другой, как будто искали у них поддержки. Рот был слегка приоткрыт, губы шевелились, она что-то нашептывала сама себе.
Она, наконец, вспомнила, что я нахожусь с ней в одном помещении и перевела свой ищущий поддержки взгляд на меня.
– Зачем? – так тихо, что я даже не был уверен, что мне это не почудилось.
– Не знаю. И не узнаю.
– Верно. Значит все зря. Все было напрасно, – говорила она обрывающимся голосом, как будто какая-то чудовищная обида сжала ее горло в этот момент.
Будто в трансе она прошла мимо меня и вышла в коридор, я не трогался с места пока не услышал, как закрылась дверь ее комнаты. Конечно у нее шок, ее реакция почти полностью повторяла мою. А как еще может вести себя человек только что осознавший, что последние три года он провел взаперти просто из-за чьей-то прихоти. Я до сих пор и не смог сформулировать теорию, зачем же все-таки кто-то так жестоко с нами обошелся. Или это не жестокость, а часть чьего-то плана? Но в чем тогда смысл этого плана? Не знаю, да и стоит ли ломать голову над вопросом, достоверный ответ на который не получишь никогда.
Разумеется, беспокоить Юлю я сейчас не собирался. Как минимум ей сейчас стоит побыть одной, не каждый день понимаешь, что судьба, и так повернувшаяся к тебе задом, еще и столь издевательски посмеялась над тобой.
Ночевать я решил в игровой, там хотя бы есть кресло. Засов имели только входная дверь и дверь в аппаратную, да и то открыть их можно с обеих сторон. Конечно, можно было просто собраться и уйти, но куда? Я до сих пор не понял, что мне делать дальше со своей жизнью, все эти три года у меня хотя бы была цель, теперь же я просто существую.
Проведя с Юлей несколько часов, я понял, что она не более сумасшедшая, чем я. Мы оба настолько душевно здоровы, насколько может быть здоров человек, проведший три года наедине с самим собой. Даже если она решит меня убить, то наверно это даже хорошо. Тогда мне не придется больше метаться по миру, искать новую цель бытия, мучаясь от ран, которые я сам себе нанес. Так что сегодня я могу спать спокойно, и, если со мной что-то случиться, то мой покой просто растянется на вечность, я не против. Нет, не подумайте, мне отнюдь не хочется сдаваться, я просто устал и, если уж сегодня ночью со мной что-то произойдет, то так тому и быть. Так что спокойных снов.
Я положил рюкзак так, чтобы сидя на кресле можно было положить на него вытянутые ноги, после чего завалился на кресло. Я пару минут поерзал, пытаясь поудобней устроиться. Найдя подходящую позу, я хотел еще немного посидеть и подумать, куда же я отправлюсь завтра утром, но сон неожиданно довольно быстро одолел меня. Хоть я и пытался бороться с ним, но мысли начали путаться в голове, и вскоре я уснул.
Я проснулся с болью во всем теле. Хотя чего теперь удивляться тому, что шея не гнется, а по рукам разбегаются мурашки, ведь я всю ночь провел в кресле, более того, даже не меняя позы. Меня больше удивляло, как я мог в подобных условиях уснуть столь глубоким сном, спал я так же глубоко, как и в заброшенном доме у реки. И теперь, как впрочем и вчера утром, чувствовал себя полностью отдохнувшим, но из-за того, что все тело занемело, создавалось ощущение, что я провел несколько месяцев в зимней спячке.
Поднявшись с кресла, я немного походил по комнате, разминая занемевшие конечности. Более или менее придя в норму, я вышел в коридор. В хранилище стояла привычная для этого места тишина. Наверно Юля все еще у себя в комнате, она все-таки женщина и, вероятно, тяжелее перенесла это событие. Хотя в принципе событие было действительно пугающим. Меня теперь до конца дней не покинет ощущение того, что мной воспользовались, кто-то использовал меня как цимбальную обезьянку заставляя день ото дня всю мою жизнь делать одно и тоже. Но этим моя жизнь не закончится.
Юля вчера выглядела так, будто врач онколог поставил ей страшный диагноз. Хотя я думаю, что в момент, когда я осознал, что все прекрасно работает и без меня, то вряд ли выглядел лучше, чем вчера выглядела Юля. Но сейчас мне уже легче, конечно, меня одолела меланхолия, я сам чувствую себя теперь несколько не в своей тарелке, и мое настроение колеблется в диапазоне от покорно-оптимистичного до депрессивно-суицидального, но мне хочется думать, что моя песенка еще не спета. Конечно, теперь мы не знаем, что нам делать со своими жизнями, я уверен, что, утратив цель, мы не теряем жизнь, просто надо немного подождать пока на горизонте не появится новая цель, тогда и появится смысл.
Надо будет сказать это Юле, если она нуждается в ободрении, хотя то, что утешает сейчас меня, вряд ли подойдет и для нее. В соболезнованиях никогда нет смысла. Это просто слова, которые человек, в жизни которого все замечательно, говорит человеку, у которого все ужасно для того, чтобы последнему стало еще хуже.
Я подошел к комнате Юли и постучался. Никто мне не ответил, но я позволил себе самоуправство и открыл дверь. Внутри никого не оказалось, более того, все находилось в таком порядке, будто здесь никогда никого и не было. Я посмотрел на часы в ее комнате, они показывали без пяти минут полдень. Неужели даже сирена не смогла меня разбудить? Странно. Выйдя из комнаты, я тут же отправился в аппаратную, тоже никого и, более того, на стенах не осталось ни единой фотографии.
По спине пробежал неприятный холодок, а что, если никакой Юли не существует, и все произошедшее всего лишь означает, что я окончательно потерял связь с реальностью. Пока я спешил на кухню, еще одна догадка неприятно кольнула меня в сердце. Что если я никуда и не уходил? Да, именно так, просто сделал кружок вокруг своего хранилища и вернулся, а здесь уже мне встретилась «Юля». А сейчас сумасшествие просто меня немного отпустило, чтобы я мог понять, каким идиотизмом занимался последние пару дней. Я уже бегом забежал на кухню, на столе стояла тарелка с давно остывшей овсяной кашей и чашка кофе. Однако, кроме меня в помещении никого не было. Я взял со стола чашку и отхлебнул кофе, он был холодным, но даже в таком виде оказался сейчас как раз кстати.
Однако, что же происходит? Неужели я все-таки окончательно тронулся? Ответ снаружи. Выйдя на улицу, я сразу пойму, где я. Все верно, просто выйти за дверь и все станет ясно по окружающему пейзажу. Прямо с чашкой в руке я побежал к выходу из хранилища. Дверь наружу я вышиб плечом и пару метров пролетел по инерции. При этом почти все кофе я разлил по земле.
На улице я увидел то, что и должен был: дорожку, ведущую к подвесному мосту через реку, а справа от нее развивающееся на ветру белье. Юля стояла неподалеку от входа и следила за небольшим костерком у ее ног. Когда я вырвался из хранилища, она удивленно посмотрела на меня, а потом вернулась к созерцанию огня.
Значит все это все-таки не галлюцинации. Хотя где-то в глубине мозга очень четко пронеслась мысль: «А может галлюцинации просто вернулись? И ты все еще в своем хранилище?». Но я загнал эти мысли подальше и подошел к Юле, тяжело дыша.
– Тревожные сны? – спорила она.
– Нет, не совсем. Проснулся и решил, что все вчерашнее это просто мое воображение. Решил, что сошел с ума и до сих пор сижу в своем хранилище, разговаривая с пустотой. Спасибо за завтрак, кстати.
– Пожалуйста, – Юля улыбнулась, не отрываясь от костерка. – У меня почти то же самое было сегодня утром, пока я не услышала твой храп, – она робко улыбнулась и, наконец, посмотрела на меня.
– Я храплю? – странно, по-моему, я никогда этого не делал. Хотя откуда мне знать, сам этого я не знаю наверняка, а Лина могла мне просто по этому поводу ничего не говорить. Я допил остатки кофе и наклонился поставить кружку на землю, только тут я разглядел, что в костре среди хвороста догорают Юлины семейные фотографии.
– Еще как, тебя даже сирена не смогла разбудить, я уж думала ты в к…
– Зачем ты это делаешь? – перебил я ее, когда выпрямился.
– Зачем они мне? – она пожала плечами и бросила в огонь еще несколько фотографий.
– Этими фотографиями была обклеена вся аппаратная, а теперь ты говоришь, что они тебе не нужны?
– Сегодня, когда зазвучала сирена, я еще раз все проверила. Все так, как ты говоришь, бутафория, просто часть какого-то жуткого спектакля. И я поняла, что здесь я не останусь, а носить с собой все эти фотографии не зачем, оставлю себе одну как память и буду ее хранить.
– А куда ты хочешь пойти?
– Ты, кажется, куда-то собирался вчера вечером. Если ты не против, я пойду с тобой, – она пронзила меня насквозь своим взором, при этом слегка прищурившись, будто ловила каждое мое движение и боялась, что я могу как-то навредить ей.
– Я хотел дойти до города. Однако путь все-таки не близкий…
– А что ты прикажешь мне делать здесь? Меня и так сюда притащили, как заключенную, так теперь оказывается, что никакой тюрьмы и не было никогда. А ты предлагаешь мне остаться тут? – она обрушилась на меня с какой-то первобытной злобой, все время махала руками и наступала на меня. Хотя в гневе она смотрелась очень комично, как плюшевый медведь, угрожающий вас убить. Да и не гнев это видимо вовсе, видимо она вообще не способна проявить истинную злобу.
– Я понимаю, – я поднял руки в примиряющем жесте. – Успокойся, я же не сказал тебе, что против.
– Я рада, – она все еще тяжело дышала от обуявшей ее злобы, но все-таки улыбнулась.
– Только одно условие. Не гневайся больше. А то я в следующий раз точно засмеюсь.
– Ну, знаешь ли, – она уперла руки в бока.
Мы немного постояли молча, Юля вертела в руках последнюю оставшуюся фотографию, ту самую на которой было изображено все ее семейство.
– Знаешь, а он тоже так говорил, – сказала она, глядя на фотографию.
– Твой муж?
– Да, он говорил, что я не способна злиться. Он всегда этим восхищался, говорил, что я всегда могу нахамить, нагрубить, но вся злоба во мне не натуральная, вынужденная.
– Тут он прав, мне нечего добавить.
– И это наверно мой самый главный минус.
– Доброта?
– Да, разумеется. В злом мире человек, который не может проявить злобу становится жертвой. Теперь добротой не наслаждаются, ей пользуются. Хотя, что я говорю, пользоваться то уже и некому, – она ударила себя рукой по лбу и смущенно улыбнулась.
– Странно, – я хотел сказать что-то еще, но не смог подобрать слова. Любопытно она это она осознавала всю жизнь, или поняла это, только оказавшись в хранилище.
– Ничего странного, наш мир так устроен уже миллионы лет. Тот, у кого нет острых зубов, заканчивает в желудке более зубастой твари. Это потом людям стало стыдно за свою природу, и они придумали различные формы благотворительности. Но суть людей при этом так и не поменялась.
– Ты права, я и сам часто прихожу к подобным выводам…
– С той самой поры как оказался в хранилище, – закончила она за мной предложение. – Только подумать, за двадцать девять лет жизни я ни разу не задавала себе подобные вопросы, а за последние три года только об этом и размышляю. Думаю с тобой происходит тоже самое.
Я ничего не ответил, мы молча стояли и смотрели, как догорают Юлины фотографии, ту последнюю фотографию Юля надежно спрятала за пазуху.
– Дань, а куда ты хочешь пойти? – я не сразу понял, что вопрос обращен ко мне, я еще не до конца привык к новому имени, поэтому какое-то время не реагировал на него, пока Юля не посмотрела в мою сторону.
– Домой.
– Зачем? Ворошить воспоминания?
– У всех есть своя темная история. И я решил поставить в своей темной истории жирую точку.
– Я тебя поняла.
– А куда хочешь пойти ты?
– Мне некуда. Во всех моих историях давно уже расставлены все знаки препинания и даны ответы почти на все вопросы, поэтому я просто пойду с тобой. Здесь оставаться я больше не могу. Я верила, что здесь я во имя благой цели, но теперь мне здесь делать больше нечего. Пускай за три года хранилище по праву стало моим домом, и я буду скучать по нему, но отныне нет для меня страшнее тюрьмы, чем это место. Ты же наверняка чувствовал тоже самое, когда ушел из своего хранилища?
– Пора собираться, – единственное, что смог я сказать и отправился в хранилище, давая Юле побыть одной.
Разумеется, я понимал ее, я тоже ощущал, как земля уходит из под ног от осознания того, что сумел полюбить тюрьму, а на самом деле тебе даже не требовалось в ней находится.
К обеду, собрав вещи и сытно пообедав, мы тронулись в путь. Я был одет в свою традиционную походную униформу, Юле же не приходилось выбирать, она надела вещи из хранилища, которые сидели на ней неудобным мешком, те, кто комплектовал убежища, видимо не рассчитывали, что сторожем хранилища окажется женщина с габаритами подростка.
Второго рюкзака у нас не было, поэтому все Юлины вещи я засунул в свой рюкзак, благо их было не много. Конечно, еще пришлось брать больше провианта, и рюкзак от этого заметно потяжелел, но, благодаря его удачной конструкции, никакого дискомфорта не предоставлял. Я представил, что бы было с моей спиной от такого веса, если бы я шел с тем рюкзаком, что еще давным-давно сделал из свитера. Да и вообще сейчас я удивляюсь, как я вообще не погиб где-то в городе с таким-то снаряжением.
Уходя, Юля несколько замешкалась, смотря на свое хранилище в последний раз. Мне это чувство того, что оставляешь что-то родное было хорошо знакомым. Точно так же я покидал свое хранилище с неприятной пустотой в груди. Наконец, собравшись мыслями, она, кажется, что-то очень тихо сказала на прощанье и, развернувшись, решительно отправилась в путь, больше не оборачиваясь. Ей ответило только постельное белье, которое так и осталось трепетать на ветру, пока не истлеет.
Маршрут мы решили проложить несколько иначе, чем я шел сюда. Юля сказала, что когда ее везли сюда, то какое-то время они провели в деревеньке в нескольких километрах отсюда. Она даже сумела примерно запомнить направление. В этой деревне мы и заночуем, судя по ее словам, переход будет коротким, но на то, что Юля способна на длинный переход, я и не рассчитываю. За второй день я планирую дойти до железнодорожного моста и перейти там реку, после чего добраться по полотну до вокзала и заночевать там. После чего нам необходимо будет пройти через город к моему дому, пойдем медленно, ибо летом в городе может быть совсем не так спокойно, как зимой. И если выйти рано утром, то к обеду мы уже будем около моего дома.
Возможно, более логичным было бы пойти по тому же маршруту, которым я пришел сюда. Там я знал и место ночевки, и точный маршрут, но с другой стороны, куда мне теперь спешить? После того, как я достигну города, мне будет абсолютно нечего делать. Куда идти? Что делать? Как дальше жить? На все эти вопросы у меня был один ответ: «Не знаю». Поэтому лишний крюк пойдет вовсе не во вред, а, наоборот, на благо. Думаю, что теперь я стану этаким бродягой и буду скитаться по миру, куда глаза глядят, как Кристофер МакКэндлесс. А может быть та деревенька, в которой мы сегодня заночуем, окажется достаточно пригодной для жилья, и, после того как я схожу домой, вернусь и осяду здесь. А может, и Юля там осядет, будем соседями.
Хм, я вот только что подумал, что почему-то даже не пытаюсь воспринимать Юлю как женщину. Даже думая о будущем, будучи свободным в своем воображении, я представляю ее только если соседкой. Хотя Юля отнюдь не страшна, даже наоборот весьма хороша собой. Почему же так? Может за три года похоть во мне окончательно атрофировалась. Или может меня подсознательно смутила фотография ее мужа и троих детей.
Но я больше склоняюсь к тому, что после предательства Лины, меня теперь не так-то просто пробить. Когда Лина уснула, видимо, вместе с ней во мне уснула способность симпатизировать. Теперь я одет в толстую броню из страхов и упреков, она настолько плотна, что я до сих пор даже не осознавал, что она на мне. Однако снимать ее я не намерен, так наверно даже проще жить, когда тебя ничего не способно выбить из колеи.
Все это время я шел и смотрел на Юлю. Когда она поймала мой взгляд, она вытерла лицо рукой и вопросительно посмотрела на меня. Видимо она решила, что я смотрел на нее так из-за того, что ее лицо было в чем-то испачкано. Я улыбнулся и кивнул, она довольно улыбнулась в ответ и вернулась к созерцанию дороги. Я подумал, дело может быть и не во мне, а в Юле. Сложно относиться к ней как к женщине, если она сама к себе так не относится.
Мы шли по автомобильной колее, видимо и в былые времена эта дорога не была особенно востребована, а теперь природа потихоньку забирала свое назад, и дорога начинала зарастать травой. Юля говорит, что эта дорога приведет нас прямо к деревне. Что ж, замечательно. Конечно, от фабрики шла и вполне пригодная асфальтовая дорога, но она вела в совершенно другую сторону. Когда-нибудь я обязательно проверю, куда она ведет, но сейчас у меня другая задача.
Мы шли в хорошем темпе, Юля даже сказала, что могла бы в таком темпе без проблем идти целый день. Погода радовала, по небу гуляли густые облака, но дождя не намечалось. В общем идеальная для похода атмосфера.
Однако, не все так просто и через пару километров я заметил что-то на дороге, кажется это машина. Я насторожился, но когда я убедился, что машина не движется, то несколько успокоился. Наверно машину здесь кто-то бросил еще в очень давние времена, я имею ввиду до того, как все уснули, это вполне вероятно, места тут весьма глухие.
Подойдя ближе, я убедился, что вокруг машины нет никаких людей. Вскоре я сумел опознать машину, это был военный уазик, точно такой же, как был у Петровича и его отряда.
Только тут я понял, что за все три года я так ни разу не задался вопросом, куда же он делся. Наверно это и был ответ на данный вопрос. Они отвезли его на какое-то расстояние от убежища и бросили его там. Хотя нет, я обошел все закоулки вокруг хранилища и ничего подобного не видел, но, с другой стороны, что мешало им, например, сбросить его в реку? А ребята из этого хранилища просто оказались менее щепетильными в этом вопросе.
Юля видимо обладала не очень хорошим зрением, а может и просто не очень внимательно смотрела, куда мы идем. Так или иначе, когда она, наконец, увидела джип, то встала как вкопанная.
– Что случилось? – спросил я несколько удивленный этим.
– Ничего, – она осмотрела меня крайне растерянным и испуганным взором. – Пойдем, посмотрим, – Юля кивнула головой в сторону УАЗа, как бы приглашая меня идти первым.
Я насторожился. Все-таки что-то тут не чисто, вспомнив про пистолет, я было хотел достать его, но вспомнил, что Юля может подвергнуться панической атаке от одного только его вида, поэтому передумал. И просто пошел к нему, Юля же осталась стоять на месте.
УАЗ стоял прямо посреди дороги, судя по спущенным шинам и свалившемуся в салон тенту, к джипу никто и не подходил за все эти три года. Подойдя в плотную, я резко дернул дверцу правой передней двери и заглянул внутрь. В салоне не было ни одного живого человека, однако, на кресле пассажира сидел успевший порядком истлеть труп в военной форме. За время моих вылазок в город я уже несколько привык к виду мертвецов, но все равно мне было тяжеловато это видеть. Я стоял в некотором ступоре и не заметил, что Юля подошла ко мне сзади и заглянула в открытую дверь.
К тому, что ее там ожидало, она оказалась не готова, и ее тут же вырвало, Юля немного отошла от машины на негнущихся ногах и упала на колени, после чего ее еще несколько раз вывернуло.
Когда она рассталась со своим обедом, ее начало трясти, слезы катились ручьем, она уселась прямо посреди дороги и обняла себя за колени, продолжая плакать как ребенок. Потом она почему-то резко перестала плакать и попыталась встать на ноги.
– Открой, пожалуйся дверь, – с трудом вставая на ноги, она подошла к машине.
– Зачем?
– Пожалуйста.
Я не стал больше задавать вопросов и открыл дверь. Юля попыталась утереть слезы, зажала рукой рот и нос и подошла к покойнику. Черты лица было уже не узнать, но по форме я понял, что при жизни этот человек носил звание капитана. Я не силен в воинских званиях, просто такие же погоны были у Петровича. Юля тоже обратила внимание на погоны, потом попятилась назад и опять усевшись на дорогу, разрыдалась с новой силой. Я не знал, что тут происходит, но Юля сейчас явно не способна мне что-то объяснить, поэтому я достал из рюкзака бутылку воды, поставил ее рядом с Юлей, и очень медленным шагом пошел вперед.
Метров через двести она нагнала меня. Юля все еще шмыгала носом, но она умылась водой из бутылки и теперь видимо потихоньку приходила в чувства. Она жестом попросила меня остановиться.
– Все случилось в тот день, когда меня привезли сюда, – начала без всякого предисловия.
Я помню, что сидела дома и просто смотрела в одну точку, когда они пришли. Просто в один момент я услышала, как входная дверь моей квартиры срывается с петель, и кто-то заходит в мой дом. Я выбежала в прихожую, их было пятеро: четверо военных и один в медицинском халате. Один из них недолго думая ударил меня кулаком по лицу. Я не потеряла сознание, но с ног меня этот удар свалил, я лежала и чувствовала, как из носа и губ течет кровь. Другой подошел, заломил мне руки и одел на меня наручники. Потом они подхватили меня под руки и повели на улицу. Там стоял как раз вот этот вот джип, – она рукой указала на УАЗ. – Когда я попыталась что-то спросить, один из них ударил меня прикладом автомата по голове, и я отключилась.
Очнулась я как раз в той деревеньке, куда мы сейчас идем, в комнате одного из домов, лежа на кровати. Когда я пришла в себя, меня осматривали тот мужик в лабораторном халате и вот тот, который… в машине. Я помню, что не открывала глаза, притворяясь, что я еще без сознания, тот, что в халате, сказал: «Коль, ну это перебор, контролируй это, не стоит перебарщивать». Второй ответил что-то вроде: «Зато работает».
Потом, когда они ушли, я встала с кушетки и посмотрела в окно, деревенька как деревенька, ничем не отличается от тысяч таких же. Окна выходили на дорогу, где как раз был припаркован этот вонючий джип. Один из военных сидел в нем и увидел, что я подошла к окну. Он кому-то что-то крикнул, и я увидела, что один из них пошел в дом. Я испугалась и начала метаться по комнате. Я ничего не смогла придумать и зачем-то залезла под кровать, глупо конечно, сейчас я это понимаю, но тогда мне это показалось замечательной идеей.
