Виктор Кособоков
Любовь выше суда

– Глава 3 –

Набирая на ходу номер Светы Пономаревой – медсестры из областной поликлиники, с которой она подружилась, когда проходила там практику, Лена села в обратную маршрутку. На сиденье рядом с ней сел мужчина, лет около сорока пяти.

– Алло! – раздался на том конце провода голос Светы.

– Света, это Лена Смирнова, узнала меня?

– Леночка, конечно, дорогая, конечно, узнала! – защебетала Света отчётливой скороговоркой. – Что, Леночка, у тебя случилось?

– Света, мне нужно с тобой встретиться…

– А по телефону?

– Нет, это очень важно, нужно лично, тет-а-тет.

– Хорошо, Леночка! Только знаешь, сегодня уже не получится, я буду в поликлинике занята допоздна. А вот завтра, где-то после часа дня, приходи, буду тебя с нетерпеньем ждать. У тебя получится?

– Да, конечно! – не раздумывая, ответила Лена. – Завтра после часа я буду у тебя.

– Тогда до встречи, Леночка! До завтра!

– До завтра, Света! – попрощалась Лена и убрала телефон в сумочку.

Маршрутка в это время отправлялась от очередной остановки, захватив новых пассажиров. Одна вошедшая девушка, лет двадцати семи, встала прямо напротив Лены и сидящего рядом мужчины. По её округлому выступающему животу было видно, что девушка в положении. Мужчина, сидящий с краю от Лены, встал со словами:

– Девушка, пожалуйста, присядьте!

– Спасибо, мне всего лишь две остановки, я постою! Очень вам благодарна, но, правда, не стоит, мне совсем недалеко…

– Присядьте, присядьте, и присядьте немедленно, вы же будущая мама – вам нужно беречь себя! – сказал он уже с настойчивостью.

– Спасибо вам! Но, правда, не стоило, мне же чуть-чуть проехать! – как бы извиняясь, повторила девушка, присаживаясь.

Лена боковым зрением пристально наблюдала за происходящим. Обычное, казалось бы, дело, бытовой эпизод, которого раньше она бы просто не заметила. Но сейчас от услышанного по всему её телу почему-то пробежали мурашки, странная оторопь вдруг охватила её.

– «Будущая мать! Эта девушка – будущая мать! А кто же я тогда, если собираюсь сделать аборт?» – вопрос, обращённый к себе самой, неожиданно настойчиво прозвучал в её голове.

– «Я тоже мать, раз во мне ребенок, но… но мать ли?» – Лена продолжала рассуждать сама с собою. Мысли путались в её голове; ей стало нестерпимо стыдно и внутренне неуютно от соседства рядом с той, которая хочет принести в мир новую жизнь, то самое чудо, о котором говорила Таня, тогда как она, Лена, думает только об аборте. От этого внезапного осознания того, что она плохая, ненастоящая мать, ей стало невыносимо находиться рядом с матерью настоящей, с той, которой её будущий ребёнок, мальчик ли, девочка, скажет заветное: «Мама»! А она, Лена, не услышит этого заветного слова от того, кто уже сейчас беспокоит её вот этими самыми рассуждениями, кто уже в ней. Лена как будто из какого-то тумана достала это слово «настоящая». Чувство стыда, тоски и какой-то безысходности подкатило к горлу и стало поперёк, так, что не вздохнуть, ни выдохнуть; жар заставил расстегнуть верхние пуговицы её бежевого пальто. Она вскочила, не встала, а именно вскочила с места, вызвав невольный испуг девушки, и обратив на себя внимание всей маршрутки. Извиняясь, Лена стала пробираться к выходу. Маршрутка остановилась. Как ошпаренная, Лена выскочила из открывшихся дверей на улицу, и широко раскрыв рот, начала глубоко дышать. Чувство страха перед настоящей матерью проникло в неё до такой глубины, что она была в предобморочном состоянии. Она одновременно и ненавидела и уважала её, не могла терпеть и восхищалась, готова была стереть с лица земли и поклониться ей в ноги до той же самой земли, с которой хотела её только что стереть.

«Господи! Что же это?» – сказала она тихо вслух и чуть-чуть не заплакала.

«Лена, соберись, соберись и отбрось всю эту чепуху! Тебе нужна свобода, тебе нужно доучиться, тебе нужно выйти замуж, тебе…. Тебе нужно отомстить этому негодяю, который принёс столько несчастья в твою жизнь», – так рассуждая, она дошла до самого дома и очнулась от этих мыслей, когда уже доставала ключи, чтобы открыть дверь квартиры.

Войдя, Лена сбросила пальто прямо на стоявший у двери пуфик, разуваясь, положила на комод сумочку; она делала всё привычно и как-то одновременно. Потом прошла в комнату, завалилась на кровать, стараясь больше ни о чём не думать, и вскоре заснула мёртвым сном.

Разбудил её голос мамы, стоявшей рядом с кроватью, и тихо трогавшей её за плечо:

– Лена, доченька, ты же даже не кушала, с тех пор как пришла! Немедленно на кухню, я там тебе приготовила ужин.

– Мам, не хочу! – отворачиваясь к стене и не собираясь подниматься, проворчала Лена.

– Леночка, ты же не кушала!

– Я у Тани перекусила, – соврала она.

– Дочь, немедленно встала, пошла на кухню, и съела всё, что для тебя приготовлено! – скомандовал зашедший в комнату отец.

Лена вздрогнула и тут же начала подниматься с кровати, вся взъерошенная и помятая. Отца она боялась и потому слушалась беспрекословно, он всегда был с ней столько же строг, сколько и справедлив, и никогда особенно не церемонился, невзирая на то, что Лена была уже взрослой девушкой, и у неё был жених.

– Владу скажу, чтобы он тебя перевоспитал!

– Нету Влада! – резко ответила Лена.

– Опять шутишь, да ещё и с отцом! – отчеканил отец.

Не став объясняться – себе дороже – Лена прошла на кухню, где её ждал остывающий ужин: пельмени и чай с бутербродом.

Раздался звонок телефона:

– Татьяна Николаевна – так звали маму Лены, – а где Лена? Я не могу до неё дозвониться! – из трубки слышался спокойный голос Тани.

– Да вот она, – ужинает, еле-еле с папой подняли с кровати. Сейчас я передам ей трубку, – сказала Татьяна Николаевна.

– Это Таня, – мама протянула Лене телефон, и вышла из кухни.

– Да, Тань! – чуть слышным голосом проговорила Лена.

– Добрый вечер, дорогая! Не могла не позвонить тебе. Как ты себя чувствуешь и почему телефон не берёшь?

– По погоде… – ответила Лена.

– Погода на улице замечательная! Если хочешь, можем прогуляться. Кстати, Иринка Комарова приглашала к себе, у неё сегодня небольшое собрание будущих кардиологов! – сообщила Таня звонким размеренным голосом.

– Тань, какие собрания, какие кардиологи! Мне гинеколог нужен, и сама знаешь зачем! – повышая голос, ответила Лена.

– Извини, Леночка, извини! Ты всё еще при своём решении?

– Да, Тань, и менять его, сама знаешь, не стану! – сухо ответила Лена.

– Знаю, знаю, дорогая подружка, знаю твою упрямую фигуру характера, поэтому и переубеждать не стану. Но прошу тебя, дорогая моя Леночка, взвесь ещё раз все «за» и «против»! Очень, очень за тебя переживаю. Не торопись! Ты же всегда была умницей, всегда! – умоляюще проговорила Таня.

– Тань, у меня весы сломались, а точнее Влад их сломал, и ремонту они не подлежат! – металлическим голосом проговорила Лена.

– Ты не в себе. Чувствую это и слышу даже через трубку телефона. Леночка, если хочешь, можешь завтра ко мне приехать – утро вечера мудренее, мы с тобой ещё раз поговорим, – всё более настойчиво и умоляюще шептала Таня в трубку телефона.

– Тань…. (последовала небольшая пауза). Танечка, – уже чуть мягче начала Лена – я сказала своё последнее слово, и тебе оно известно.

– Да, подружка, мне оно известно, но также известно и то, что это последнее слово может привести к нехорошим для тебя последствиям, мне это очень хорошо известно. У нас в храме одна прихожанка сделала то, на что ты решилась, и ей уже десять лет очень несладко. Ты можешь с ней поговорить, если хочешь, чтобы из её уст услышать, как это страшно – совершить аборт. Пойми, дорогая, это же страшный грех! Это же убийство! Понимаю, тебе плохо от моих слов, но будет ещё хуже, если я тебе их не скажу, будет хуже тебе, а потом и мне, когда в тебе проснётся совесть, а она непременно проснётся. Поверь, дорогая Леночка, – это страшно, потому что от неё нельзя убежать. Даже в мире ином она станет жестоко обличать тебя перед Богом, которого ты упрямо отвергаешь! Прости, что вновь поднимаю эту тему, но искренне за тебя переживаю, дорогая моя подружка, так как люблю тебя больше, чем себя, – чуть ли не сквозь слёзы закончила свою последнюю спасительную речь Таня.

Лена молчала, молчала упрямо. Не оттого, что слова подруги заставили её усомниться в верности принятого решения, и не оттого, что они задели её за живое, хотя отчасти это так и было, но потому что она слышала в них неподдельное чувство любви, а что Таня искренне любила её – это она знала точно, и поэтому она молчала и плакала тихо, без рыданий. Слёзы катились по её щекам и неслышно капали на стол и в кружку с уже остывшим чаем. Танины слова пробуждали в ней ту самую совесть, о которой Таня только что говорила. И вновь чувство теплоты подкралось к сердцу и тихо укололо его; опять вспомнилась «настоящая мама» из маршрутки, та самая беременная девушка, лет двадцати семи, которой уступил место рядом сидящий мужчина… Лена прервала разговор, нажав на кнопку телефона.

– Господи! Что же это? – вновь вырвалось у неё из груди. Как тень, она прошла в свою комнату и заснула до самого утра.

– Глава 4 –

Всё следующее утро прошло в томительном ожидании: чего только Лена не делала, чем только не занимала себя. Звонила Таня, но она упрямо не поднимала трубку, хотя это было и нелегко, особенно после восьмого вызова за неполных два часа. Мысли путались, чувство тревоги то накатывало, то отпускало; иногда всё её тело вдруг пробивала необъяснимая дрожь, как во время лихорадки. Она явственно ощущала эту лихорадку, даже мерила температуру: тридцать шесть и шесть – странно!? В конце концов, не выдержав напряжения, Лена наскоро собралась и пошла пешком до поликлиники; по её расчетам это должно было занять где-то порядка полутора часов, а вышла она в начале двенадцатого.

На улице моросил небольшой дождь и было по-осеннему прохладно, её начало знобить ещё сильней, то ли от того, что приближался час решительного действия, то ли от этой сырости на улице, к тому же оделась она явно не по погоде: лёгкая сиреневая ветровка поверх тонкой кофточки, тонкие джинсы и демисезонные туфли на низком каблуке.

«Совесть. Может быть это, действительно, совесть просыпается, и меня потому в жар бросает?» – думала на ходу Лена. «Танька – Танька! Что же я такое творю!? А может быть одуматься, да и будь что будет!?»

Погрузившись в эти мысли, она шла привычной дорогой мимо детского садика, в который ходила когда-то очень давно, будучи совсем маленькой девочкой, где и познакомилась с Таней. Она сотни раз проходила мимо этого здания, не замечая ни его, ни играющих во дворе детей. Но в этот раз детский крик странно резанул слух, мгновенно оборвав её внутренний диалог с самой собой, Лена даже вздрогнула, испугавшись, ей вдруг почему-то показалось, что это закричал ребенок у неё в животе, её ребенок.

– О, Господи! – вскрикнула она нечаянно. «Бежать, немедленно бежать отсюда» – пронеслось в её голове, и она бросилась наутёк, как будто уходила от погони. Она бежала, и опять мысли в её голове сменяли одна другую: «Может быть, это совесть меня уже преследует, и я от неё убегаю? Глупости! Это мои страхи – сама себе их надумала – вот и бегаю» – это последнее утверждение как-то здраво прозвучало, и немного привело её в чувство. Она перестала бежать, продолжая, впрочем, идти достаточно быстрым шагом, глубоко вдыхая сырой сентябрьский воздух. Мрачно было ей. Одна только мысль утешала её, служа каким-то спасительным якорем, что как только всё свершится, она тут же станет свободной, тем более даже родители ничего не узнают, в Таниной надёжности относительно хранения секретов подобного рода она даже не сомневалась.

Впереди показалась поликлиника, где медсестрой в гинекологии работала Света. На часах было без четверти час.

«Ещё целых пятнадцать минут! Это же вечность для меня. Как же я измучилась» – думала про себя Лена, направляясь к воротам областной больницы. Ворота стали будто ещё мрачнее, чем раньше. Они всегда казались Лене какими-то неприветливыми из-за своего чёрного цвета и откровенно угрюмой архитектуры, имитирующей готический стиль: высокий и сухой, какой-то безжизненно-пессимистичный. Всегда, когда Лена проезжала или проходила мимо них, ей хотелось перекрасить их в любой другой цвет. Возможно, это было по-девичьи наивно, но она была глубоко убеждена, что эти ворота ведут в мир, который просто обязан сулить надежду на выздоровление каждому приезжающему сюда больному, и на входе в этот мир никакому мраку места быть не должно. «Пусть они будут жёлтыми, синими, даже красными, но только не чёрными» – мечталось ей. Вот и сейчас она надеялась, пройдя через эти ворота, вернуться в ту жизнь, из которой так неожиданно выпала. Два прошедших неполных дня принесли ей столько внутреннего горя, тревоги и беспокойства, что казалось, будто прошло целых пять лет. Но ворота были по-прежнему чёрными, и у Лены на душе становилось тягостно от их вида.

Ожидая её в ординаторской, Света складывала какие-то инструменты, собирала беспорядочно лежащие на столе бумажки.

– Леночка! Привет, заходи. Прости, здесь у меня небольшой беспорядок, секундочку… Я сейчас приберусь и буду свободна.

Лена молча смотрела как Света, в белом медицинском халате, наскоро накинутом на худенькие плечи, выполняла нехитрые манипуляции своими тоненькими ручками.

– Что у тебя случилась, Леночка? – Света пристально посмотрела на неё своими большими зелёными глазами, закончив, наконец, уборку. – Что с тобой случилось? – уже тревожно повторила она.

– Ничего! – Лена хотела ответить как можно спокойней, но поняв, что из этого ничего не вышло, уже готова была расплакаться и стыдливо прятала свои глаза куда-то в пол. Как опытный гинеколог, Света догадалась обо всём сразу.

– Какой у тебя срок? – не дожидаясь объяснений, спросила она.

– Три месяца!

– Родители знают?

– Нет.

– Аборт?

– Да, – еле слышно ответила Лена после небольшой паузы, как будто испугавшись самой себя.

– Хорошо подумала? Сухая, но правдивая, статистика гласит, что первая беременность, прерванная таким образом, в 80% случаев ведёт к бесплодию! Ты готова к такому повороту событий? – Света спрашивала выговором, свойственным исключительно врачам, когда те ставят диагноз, по их мнению, совершенно безошибочный, и Лена отчётливо это услышала.

– Всё будет хорошо. Я уже решила, и другого пути у меня нет.

– Другой путь всегда есть, а здесь он тем более должен быть. Леночка, это не просто операция, а хирургическое отсечение и последующее извлечение из тебя плода. Хотя сейчас он и принадлежит тебе, но уже живёт отдельной личной жизнью, хотя и зависящей пока от тебя. Но как знать, может быть, в будущем ты будешь целиком и полностью зависеть от того, от кого пытаешься так упрямо избавиться.

– Хватит мне нотаций! – не выдержав, взорвалась Лена, – Одна вчера читала весь день, к другой пришла – читает! Хватит! Это мой выбор! Это я так хочу! Хочу рожаю, хочу аборт делаю! Это я так решила! Понятно? Если хочешь мне помочь – помоги сделать то, зачем я к тебе пришла, а я пришла освободиться от того, что мне мешает! Поняла!? – прокричала Лена и её крик отозвался эхом в пустом кабинете. Она не могла больше держать себя в руках, то ли от безысходности, то ли от перенапряжения, то ли ещё от чего, – она так и не поняла, да и не хотела это понимать. Но скорее всего от того, что ей мешали сделать то, что она считала единственно правильным. Светина попытка отвратить её от принятого решения в конец вывела её из себя.

В кабинете воцарилась гробовая, неприятная для них обеих тишина.

Света достала телефон, немного покопавшись в нём, молча набрала номер.

– Сергей Леонидович, добрый день, не потревожила? – спросила Света и после небольшой паузы продолжила, – Сергей Леонидович, помните у нас девушка этим летом проходила практику? Ну, Лена Смирнова, помните? – Света замолчала, – Да, да, именно она! Так вот, она хочет воспользоваться вашими услугами, но услугами исключительными. Надеюсь, вы меня поняли. Как вы на это смотрите? – вновь последовала пауза, – Хорошо! Я её сейчас же направлю к вам, – ответила Света и сбросила вызов.

– Лена, сейчас спустишься на четвертый этаж и пройдёшь в кабинет номер четыреста двенадцать. Там тебя уже ожидает Сергей Леонидович, это тот доктор, который подписывал твой отчёт о прохождении практики, надеюсь, ты помнишь его.

– Да, конечно, – уже успокоившись проговорила Лена и, не сказав ни слова больше, молча вышла из ординаторской. Света проводила её взглядом, полным сожаления, но от дальнейшего напутствия удержалась, потому что поняла – сделает только хуже.

Как врач и как женщина, она видела, что Лене и без того тяжело. Светлане часто доводилось проводить пояснительные беседы о вреде аборта не желавшим «пока» рожать по самым разным соображениям – бытовым, материальным, карьерным, да Бог знает ещё каким. Она знала, как глубоко бывают потом разочарованы эти несостоявшиеся матери. Вот и Лена в скором времени должна была пополнить их число. Но если те были на какой-то дистанции от сердца Светланы, хотя и за них она печалилась, то Лену она знала намного ближе, и переживала за неё больше, чем за остальных «отчаявшихся», как она называла абортниц. Несмотря на молодость, даже ещё юность, материнство было для неё свято и желанно априори, и сама она никогда не допустила бы для себя даже мысли об аборте.

Лена спустилась вниз на один этаж. Длинный коридор со стеклянными дверьми был полон врачей, медсестер и туда-сюда снующих больных. Наконец, она добралась до двери с аккуратной табличкой: кабинет № 412. Врач-гинеколог – Сергей Леонидович Счастливый.

«Хоть какой-то позитив за последнее время» – подумала про себя Лена, прочитав фамилию врача. Постучалась.

– Да, да! – послышалось из глубины кабинета. – Входите!

Лена вошла и оказалась прямо напротив огромного письменного стола, на другом конце которого сидел и что-то сосредоточенно писал, как она догадалась, тот самый Сергей Леонидович, – она узнала его. Он действительно всегда доброжелательно относился к ней во время практики, хотя и не без строгости – доктор наук все-таки. Не поднимая на неё взгляд, он продолжал писать на небольшом листке бумаги, лишь временами останавливался, на секунду задумываясь, и снова писал. И только закончив писать, он взглянул, наконец, на Лену и пригласил её присесть на стоящий справа коричневый кожаный диван.

– Здравствуйте, Лена! – сказал он своим мягким бодрым голосом. – Света с вами говорила об этом? – спросил он многозначительно.

– Да, – ответила Лена, сразу поняв, о чём идет речь. – Да, говорила, Сергей Леонидович, – и тут же, не давая задать следующий вопрос, продолжила, – Я настаиваю, настаиваю осознанно, на аборте!

Сергей Леонидович, несколько помолчав, протянул ей ту самую бумажку, которую он только что исписал своим мелким, убористым, но хорошо читаемым почерком.

– Лена, вот здесь изложен подробный инструктаж, что вам нужно сделать, чтобы быть допущенной до медицинского прерывания вашей беременности. Прочтите всё внимательно, исполните и тут же приходите ко мне. Без записи. Прямо в кабинет, договорились? – Сергей Леонидович говорил как всегда бодро, но несколько сухо, так как перед ним стояла уже не Лена-практикантка, а Лена-пациентка, и причём осознанная пациентка.

– Хорошо, Сергей Леонидович! Я всё сделаю.

– Прочтите, прочтите прямо при мне, чтобы я убедился, что вам действительно всё понятно и не возникло никаких вопросов.

Лена принялась читать. Прочтя, всё поняла, но ничего не осознала, кроме того, что нужно сделать ЭКГ и УЗИ. Мысли никак не хотели направляться в нужное русло, особенно после эмоционального разговора со Светой.

– Да, мне всё понятно – твёрдо, с обычной решительностью в голосе, соврала Лена и направилась к выходу, но была остановлена Сергеем Леонидовичем.

– Лена… – он немного помолчал, будто в чем-то сомневаясь, – Хотя, впрочем, ступайте. Сергей Леонидович встал с кресла и повернулся к окну, за которым всё ещё шёл моросящий дождь. Его тяжёлые глаза смотрели вдаль, где через пелену тумана виднелся крест на куполе Благовещенского собора. Он стоял молча, прислонившись к оконному косяку, боясь почему-то даже пошевелиться.

Каждый раз, когда к нему приходила очередная абортница, он вспоминал тот бой в ущелье… Будучи ещё молодым курсантом военной академии, Сергей по собственному желанию (ведь потомственный военный) вызвался полететь в Афганистан. И однажды, под прикрытием тридцать первой десантно-штурмовой бригады, в составе медроты их отправили в то злосчастное ущелье, чтобы вытащить оттуда двухсотых, попавших в засаду из-за неточности разведданных. Все пятнадцать человек лежали на дне, и поднять их можно было только ночью и только на себе. Поначалу всё шло гладко, но когда осталось вытащить только троих, вдруг раздались выстрелы и завязался бой, в котором его ранило в правое плечо и контузило, благо пуля прошла навылет. И если бы не сибиряк-богатырь Андрей Самойлов, командир ДШБ, который тащил его на себе по скалам ущелья, привязав за спиной, то Сергей бы остался там навсегда. Тех троих так и не подняли, как не подняли и других, кто отдал свою жизнь, вытаскивая своих погибших. Выжили только двое – он и сибиряк Андрей. Чтобы не придавать огласке провал операции, она была засекречена, а ребята из ущелья считались пропавшими без вести. Они с Андреем должны были молчать, и это молчаливое горе породнило их навсегда. Они два раза потеряли своих товарищей: первый – когда они погибли от пуль душманов, второй – от бездарности горе-офицеров. Каждый год они встречались с Андреем и, зайдя в парк, доставали бутылку водки, наливали стакан, клали на него хлеб и долго сидели молча, мысленно прокручивая в этом тяжёлом мужском молчании имена друзей. Это дело стало для них святым, они боялись забыть, боялись растерять эти имена в потоке жизни.

С тех пор Сергей питал самые отвратительные чувства к смерти и решил для себя, что когда вернётся домой, то непременно, непременно станет гинекологом, чтобы видеть только жизнь, чтобы первым слышать крик жизни, и первым видеть её появление на свет. Как бы в противовес многолетнему молчанию о нелепой смерти своих друзей ему хотелось говорить о новой жизни. Первым сказать счастливой маме, кто у неё родился, и видеть слезы не помнящего себя от счастья отца, стоящего на улице с букетом цветов. Это стало делом его жизни, его девизом – помогать другой жизни появиться на свет. Когда-то там, в Афгане, он доставал мёртвых ребят из ущелья, но не смог вытащить всех, поэтому какая-то мать до сих пор убита горем о своём «пропавшем без вести» сыне. Он до сих пор испытывал чувство вины перед этими матерями, перед своими товарищами, оставшимися там навеки в ущелье. А сейчас, став акушером, он доставал из утробы новую жизнь и радостно возвещал о ней матери. Так он боролся с чувством вины, вот уже более четверти века не дававшим ему покоя. Это стало делом его жизни. Но очередная абортница не оставляла камня на камне от этого дела. Он, отставной офицер, собственными руками убивал, вопреки своему девизу. Он убивал, хотя давал клятву Гиппократа: «не навреди». Он доставал не успевшую начаться здесь жизнь, как тогда двухсотых, но те гибли на войне, а эти в мирное время, когда нужно было жить и радоваться жизни. Снова смерть – и смерть от его рук и его руками. Да, можно попытаться оправдать эту работу тем, что делает её по воле самой женщины – и так успокоиться, но всегда, после очередного аборта, он приходил опустошённый в свой кабинет и, никого не принимая, подолгу сидел в кресле, приходя в себя и прокручивая имена ребят, погибших в ущелье. Он боялся их забыть за тяжестью молчания. «Они погибли, защищая жизнь, но за что я гублю этих, которые и защитить себя не могут?» – всегда спрашивал он себя, и этот вопрос, повиснув в воздухе, оставался без ответа. И если тех он мог перечислить по именам, то эти были лишены даже имён, он даже не мог помянуть их в церкви, где каждое воскресенье подолгу исправно выводил на поминальном листке имена ребят. Храня обязательство молчания в мире, он выговаривался так перед Богом, и если бы не эта возможность, то, скорее всего, давным-давно сошел бы с ума он тяжести этого обязательства. Было и то, что роднило тех и других: все они были без вести пропавшими. И если те, в Афгане, пропали без вести для своих матерей и отцов, то эти – для кого угодно, но только не для предавших их на смерть женщин. Хотя и женщинами Сергей Леонидович с трудом мог их назвать, да никогда и не называл, они были для него просто бабы.

Он молча стоял у окна накануне ещё одной смерти, которая вопреки его желанию свершится его руками. Ещё одна жизнь не прокричит в его операционной, но молча будет выброшена в ванну с водой, вся искорёженная и разорванная на части, и сделает это он – Сергей Леонидович Счастливый. Кто он: палач или врач, заказной убийца или всего лишь исполнитель прихоти безумной бабы, которая потом ещё может быть нарожает и будет их целовать и обнимать, приговаривая: «Мой сладкий, мой любимый!» Но почему ты, подлая баба, ненавидишь этого малыша: он такой же твой, как и все последующие, почему? А сейчас эта безумная баба, случайно залетевшая, забывшая предохраниться, просит его стать палачом собственного ребенка.

– Кто ты, Сергей Леонидович? – проговорил он уже вслух. – Кто ты?

Молча достал корвалол из верхнего ящика стола, отсчитал пятнадцать капель, выпил, даже не запив водой и, упав в кресло, обхватил голову руками, спросив себя последний раз:

– Кто ты?