Виктор Кособоков
Любовь выше суда

Предисловие.

Проблема абортов, захлестнувшая Россию, не может и просто не должна оставлять равнодушными всех нас. Не может уже потому, что аборт – это не просто прерывание беременности, а, прежде всего, убийство, хладнокровное убийство, часто прикрываемое «благими» побуждениями, как, например, «зачем плодить нищету» или что-то в этом роде. Да и как вообще можно оставаться равнодушным, зная, что рядом с тобой, да ещё и в мирное время, убивают твоих же соотечественников, и не просто соотечественников, а детей! Леденящий душу ужас охватывает сердце, когда оно представляет картину разрываемого на части младенца. И это всё – с молчаливого согласия его матери, в утробе которой он находится. Так они и погибают сотнями, тысячами, миллионами, не успев появиться на белый свет. Погибают потому, что уже в чем-то признаны виновными, хотя и провиниться ещё не успели, разве что только своим существованием. Погибают без вины виноватые дети, осуждённые на смерть родной матерью, которую и язык-то не поворачивается так назвать после этого. Призванная любить бескорыстной любовью осуждает на смерть, но за что? Этот вопрос так и остаётся без ответа. Лишь возмущение, бессильное и потому чрезвычайно болезненное возмущение просто вопит и заставляет страдать сердце.

Можно, конечно, для полноты картины привести и устрашающую статистику абортов. Но она так и останется статистикой, сухой и часто никому не нужной, осведомившись о которой, очередной обыватель: мужчина ли, женщина или подросток, – допьет свой утренний кофе и в потоке рабочей суеты напрочь забудет об этих цифрах. А ведь за ними стоят беспощадно погубленные жизни, миллионы и миллионы детских жизней, за ними стоит Россия, вымирающая ежедневно деревнями, селами, поселками, городами Россия. И виною тому – аборт! Но это только одна его сторона.

Другой же являются разрушенные и уже непоправимо нравственно искалеченные души женщин, решившихся на этот шаг. Шаг в бездну своего падения как матери… Да и просто как женщины. Шаг, казавшийся поначалу всего лишь безобидной операцией, превращает жизнь женщины в кошмар и бесконечную душевную трагедию, жизнь полную нескончаемых мук и переживаний, делает эту самую женщину неполноценной. Сколько потом слез, упрёков, негодования они выливают на себя? – Бог весть. А иногда душа какой-нибудь из них, не выдержав очередного натиска и накала страстей, в агонии истерики решает свести счёты со своей жизнью и… И это, к великому сожалению, тоже бывает. И виною тому – аборт! А ведь могло бы быть все по-другому, могло, но увы…

И вот последняя сторона аборта, а точнее убийства (будем честны перед своей совестью), как раз и раскрывается на страницах этой книги.

Автор будет бескрайне благодарен тем женщинам или хотя бы одной их них, которая, прочитав эту книгу, не решится на такой страшный во всех отношениях шаг – убить своего беззащитного ребенка в своём же чреве. Не решится, и так, вопреки всему, сохранит ему жизнь. Уверен, до глубины души уверен, что чадо, оставшееся в живых, воздаст, непременно воздаст любовью, безграничной, преданной любовью своей настоящей, не осудившей его на смерть, матери, не осудившей потому, что любовь выше суда, да никогда и не судит. Воздаст хотя бы тем, что когда-то, в своё время, скажет заветное слово «Мама».

– Глава 1 –

– Козёл! Чтоб сдохли все твои дети…! Мразь…! – шипела Лена в трубку телефона, понимая, что на том конце провода её уже никто не слышит.

– Все мужики козлы, все до одного… – продолжала она истерить, набирая номер лучшей подруги. Раздались гудки и наконец, голос, знакомый с самого детства, мягко произнес:

– Леночка, я вся – внимание!

– Тань, мне очень нужно с тобой поговорить… ну, просто очень! Вопрос жизни и смерти!

– Ну, как всегда: жизнь или смерть у тебя. Ладно, приезжай, коль судьба решается – ответила Татьяна, ничуть не возмутившись. Лену она знала, как саму себя.

Купив на ходу бутылку вина и маленький тортик, Лена прыгнула в маршрутку и помчалась к лучшей подруге, которой можно было излить душу и спросить совета. Замелькали городские здания, деревья, люди, сменилось несколько пассажиров на соседнем сиденье, прежде чем она добралась до давно знакомого дома. Вот она уже заскочила в подъезд, уже жмёт кнопку вызова лифта, ещё мгновение, и наконец, – знакомая дверь. Неистово, словно включая сирену, Лена вдавила кнопку звонка… И он защебетал соловьиной трелью.

– Да иду же я, иду… зачем же так мучить бедную птичку.

Татьяна вышла из квартиры и убрала Ленин палец с кнопки.

– Боже ты мой, что с тобой? – спросила она подругу, стоявшую перед ней в оцепенении. Только увидев, наконец, Таню, Лена вышла из этого состояния и зарыдала навзрыд, повиснув у неё на шее.

– Что с тобой, подруга ты моя дорогая, ты сама не своя!?

– Тань, я беременна! – сказала Лена дрожащим, почти безжизненным голосом, переходящим на шепот, не потому что боялась кого-то разбудить, но потому, что боялась умереть от этих самых слов или по крайней мере, упасть в обморок.

– Ого, Ленка, да это же здорово! Ты Владу сказала? Это же веский повод для свадьбы! Вот твоя мечта и сбудется! А ты тут чуть ли не умираешь.

– Танька, Влада нет! Понимаешь – нет! Есть только я, и я беременна.

– Как нет!?

– Вот так: нет и всё!

– А куда же он делся?

– Он…, он…– и тут Лена снова зарыдала в голос, опустившись на корточки по стене так быстро, что бутылка вина в пакете взвизгнула, ударившись о бетонный пол. – Он меня бросил! Это мразь меня бросила! Представляешь!? Как только я ему сказала, что у меня от него будет ребёнок, он меня бросил, – часто всхлипывая, выдавила из себя Лена сквозь слёзы.

– Вот это да-а! Трагедия и ещё какая! Да что же ты тут сидишь – проходи скорее, успокойся и расскажи всё поподробней, – предложила Таня и они обе зашли в квартиру.

Таня быстро нарезала торт, откупорила бутылку вина, и подруги расположились в небольшой, но уютной кухне. Таня сосредоточено смотрела на Лену, а та по-прежнему продолжала плакать, часто вздрагивая и не говоря ни слова. Она сотрясалась всем телом, опустив голову на сложенных на столе руках, локоны её распущенных рыжих густых волос рассыпались с плеч по всему столу. Таня молчала, понимая, что сейчас самое лучшее утешение для подруги – дать ей выплакаться и выговориться вот так, без слов – слезами.

Так прошло почти полчаса. Успокоившись окончательно, Лена подняла голову, и посмотрела на Таню отрешённым и совершенно безразличным взглядом, от которого Тане стало совсем не по себе.

– Я сделаю аборт! – сказала она, то ли для себя, то ли для Тани, то ли это были просто мысли, вырвавшиеся наружу от безысходности.

– Лен, ты с ума сошла!? Какой аборт! Это же убийство!

– Я сделаю аборт! – ещё твёрже и холоднее повторила Лена.

– Но…– собиралась парировать Таня и тут же была остановлена самоуверенным тоном подруги.

– И никаких «но»! Я сделаю аборт – и всё! Я не хочу рожать от этой мрази! Это не человек! Это вообще никто! Мне ещё учиться, на работу устраиваться… меня родители из дома выгонят, или вообще убьют, и что тогда? И… и… я ненавижу его и всё, что его, в ком бы оно не было, – последние слова она сказала уже в каком-то безумии, не сказала даже, а выкрикнула, как будто вырвала из души с корнем огромное дерево.

– А ты в этом уверена, что всё будет именно так? Леночка, дорогая, успокойся, возьми себя в руки, соберись. Нельзя, пойми, ни в коем случае нельзя этого делать. Вот увидишь, всё наладится и устроится: и учёба, и работа, и родители поймут, – всё будет хорошо. Это же ребёнок, понимаешь, новая, совершенно новая жизнь, которую ты кому-то подаришь! Это же просто чудо! Леночка, это же самое настоящее чудо! – пыталась разубедить отчаявшуюся подругу Таня. Она вся трепетала от волнения, и голосок её звучал особенно звонко.

– Тань, я не хочу, чтобы эта сволочь знала, что у него есть ребенок, понимаешь, не хочу! Да и что в этом, наконец, такого?! Всего лишь три месяца срока! Какая может быть новая жизнь, Тань? Ни рук, ни ног, ни головы. Я себе ещё нарожаю, от достойного мужчины, а не от этого урода, – уже совершенно спокойно, как отрезала, сказала Лена.

– А нарожаешь ли, Леночка, нарожаешь ли? В тебе однозначно гордость говорит. Забудь ты Влада; пришёл – ушёл, – забудь. Жизнь – она дальше продолжается. Да, это его ребёнок, но и твой тоже; в нём есть и частичка тебя, понимаешь, частичка, которая уже нуждается в тебе, в твоей заботе, ласке, тепле, в добром слове. Леночка, дорогая, это же часть тебя, и сделав аборт, ты потеряешь эту часть, а может быть и себя потеряешь, и потеряешь окончательно. Отбрось ты эту дрянную мыль, отбрось, не твоя она. И за учёбу ты не переживай, возьмёшь академический, спокойненько родишь, а там и наверстаешь, когда выйдешь. Я могу с деканом поговорить, она человек совершенно адекватный. Так что, подружка, никаких абортов – рожаем! Решено!

– Ничего не решено! Тань, подумай, ну кому я с ребенком буду нужна? Так и буду до конца жизни мать-одиночка. У родителей на шее висеть что ли? Ты моего отца знаешь – на порог не пустит, выгонит как собаку, он зверь у меня, а мать и слова не скажет, не поможет! А вот сделаю аборт и всё – свободна! И, Тань, услышь ты меня, я не хочу, понимаешь, не хочу рожать от этого урода, не хочу и не буду, и точка, не настаивай! Я хочу быть свободной от него до конца. Вот сделаю аборт и свобода, понимаешь, я стану свободна! Сво-бод-на! –проговорила она медленно и по слогам, будто окончательно убеждая себя в правильности своего, только что принятого, решения.

Не притронувшись ни к торту, ни к вину, Лена быстро встала и стремительно направилась к двери, по пути схватив сумочку и плащ. Таня проводила её молча. Она прекрасно знала характер своей подруги: твёрдый, решительный и упёртый. И также прекрасно понимала всю бесполезность попыток в чём-либо её переубедить. Как правило, такие попытки стоили титанических усилий и крайне редко бывали успешны. Однако, если Лена и уступала, то вовсе не из-за весомости аргументов, а лишь потому, что колебалась с самого начала, хотя и не подавала виду. Таня такие ситуации чувствовала интуитивно, поскольку знала подругу с самого детства. Сейчас же был как раз тот случай, когда колебаний у Лены не было вообще. Оставалось только молиться за неё. Таня прекрасно понимала, на что сейчас решилась Лена, к чему, наконец, это может привести и поэтому надеялась только на Бога, в Которого, к великому сожалению Тани, Лена не верила.

На первый взгляд может показаться странным, что Таня и Лена были лучшими подругами, будучи по жизни такими разными. Таня всегда спокойная и рассудительная, взвешивающая каждый свой поступок и слово. Про таких говорят «тихоня», в хорошем смысле этого слова. Она с самого раннего детства мечтала стать врачом, чтобы помогать всем, у кого «болит животик или ушки». Таня была само милосердие: она знала всех щенков и кошек своего двора; знала, у кого из них какие болезни, кто сколько кушает и где может спрятаться, если его обидят. «Удивительной доброты ребенок», – часто говорили про неё бабушки, собиравшиеся посудачить на лавочке около дома. Не раз она спасала голубей от лап чёрного кота Тимохи. Голуби всегда были прикормлены остатками хлеба или ещё какого-нибудь лакомства с обеденного стола, и распознавший об этом кот Тимоха, грозный обитатель соседнего двора, повадился охотиться на этих кротких птиц в надежде полакомиться их нежным мясом.

Таня и повзрослев не растеряла этих своих замечательных качеств – сострадательности и милосердия. Сердце её было настолько бескрайним, что в нём помещались все, кто так или иначе с ней сталкивался. Даже случайный прохожий, страдающий от головной боли, получал от неё таблетку аспирина, также случайно оказавшуюся в её сумочке. Врачом Таня хотела стать не по названию, но по призванию. Закончив школу с золотой медалью, она поступила в медицинскую академию родного города.

С самого раннего детства Таня с бабушкой и мамой каждое воскресенье ходила в Церковь, что располагалась неподалеку от них, в соседнем квартале. Это был храм великомученика Пантелеимона, святого, так любимого Таней за то, что он лечил людей. На каждой службе она становилась рядом с его иконой и мечтала, что так же, как и он, будет всех лечить, когда станет взрослой, всех, кто хотя бы чем-нибудь болеет, даже комариков, если у них вдруг заболят крылышки.

Совершенно другой была ученица Лена Смирнова. Всегда куда-то спешащая, непоседа, предводительница мальчишек. Школьные учителя постоянно держали её на заметке. Особенно настороженной была учительница по биологии, после того случая, когда за окном кабинета директора школы был вывешен череп учебного скелета, ранее стоявший в классе биологии. Череп восторженно сверкал разноцветными зубами, аккуратно разукрашенными Леной! Все, конечно, сразу догадались, чьих рук это дело. После недолгого допроса в том самом директорском кабинете Ленка и сама призналась во всём. Затея удалась – директор был немало напуган. Ольга Николаевна – женщина в летах, вот уже сорок лет занимавшая должность директора, – слыла весьма впечатлительной и ранимой особой. После этого случая она, заходя в кабинет биологии, сама того не желая, косилась в сторону скелета, тихо стоящего в дальнем углу. И тут же её память представляла ужасную картину с черепом, зубы которого, хотя и были бережно отчищены от краски, но все равно казались ей по-прежнему разукрашенными в цвета радуги. С тех пор она уже не могла на неё смотреть с таким восторгом, как раньше. Для Ленки же дело закончилось тогда нешуточной поркой папиным ремнём и запретом прогулок. На целый месяц её жизнь была строго ограничена школьно-квартирными рамками.

На удивление всех учителей, непоседа Лена отличалась цепкой памятью, она схватывала всё на лету и это помогало ей закончить очередную четверть даже без четвёрок, исключительно на «отлично». Окончив школу, Лена последовала примеру своей лучшей подруги, с которой просидела за одной партой бок о бок все школьные годы, и также поступила в медакадемию. Лена тоже не была лишена милосердия, но её сердце, в отличие от Тани, не так изобиловало им, к тому же она была совершенно равнодушна к Богу и ко всему Божественному. Они с Таней часто спорили по этому поводу, и всякий раз сходились на том, что предмет веры не может быть ни доказан, ни опровергнут. Можно верить в существование Бога и доверять Ему, можно верить в существование Бога, не доверяя Ему и, наконец, можно просто ни во что не верить. Для всех оставалось загадкой, как, будучи по разные стороны мировоззренческих баррикад, девушки могли находить общий язык и оставаться столь близкими подругами? Это было действительно неразрешимым вопросом для тех, кто знал этих девочек, хотя бы накоротке, но сами они просто не замечали этой «неразрешимости».

– Глава 2 -

Выскочив из подъезда, Лена направилась в сторону остановки. Никого и ничего не замечая, она стояла в таком глубоком забытьи, что казалось, случись сейчас землетрясение, или что-то подобное, – она бы не отреагировала, настолько она была поглощена своим новым состоянием. Одновременно она оказалась вдруг оставленной и беременной. Она никак не могла прийти в себя от произошедших и происходяших ещё с ней и в ней перемен. Её бросили, оставили, освободились от неё как от ненужной вещи, и одновременно сама она вдруг оказалась несвободной, принадлежащей не только себе, как будто принуждённой к совершенно иному физическому состоянию. Душа её страдала, и Лена никак не могла понять, какое из этих двух обстоятельств причиняет ей большую боль. Её жгла мысль о том, что хотя она и оставлена, но оставлена не до конца; и мрачная решимость довести это дело до логического, как ей казалось, завершения овладевала её сознанием: она должна, именно должна, оставить, отбросить от себя то, что не её, не является ею. Вопреки её воле, – значит не её, и значит, это нужно отбросить так же, как отбросили её саму.

Одновременно, подобно тому, как солнечные лучики пробиваются иногда через самые грозные тучи, в сознание Лены просачивался и ненавязчиво звучал голос Тани: «… это же ребёнок, понимаешь, новая, совершенно новая жизнь, которую ты кому-то подаришь…». От этого голоса в сердце рождалась теплота, но она ещё не понимала, что это была теплота зарождающегося в ней материнства, только чувствовала неким чутьем. Это чутьё не было всепобеждающим инстинктом, которому нельзя сказать «нет», это было что-то выше понимания, и это что-то, свыше зарождающееся, заглушалось устойчивым чувством обиды и оскорблённого достоинства. Тучи сгущались, не давая лучам рассеять себя. Едва только эта теплота должна была появиться, загореться, даже чуть-чуть она и чувствовалась, Лена тут же утяжеляла свой гнев, направляя всю свою волю на то, чтобы не оставить в себе и капли сострадания к тому, что, как она считала, принадлежало только её плоти, было внутри её тела, но не сердца. Не было даже секунды, даже доли секунды времени, когда бы она хоть как-то пожалела живущую в ней жизнь, засомневалась в принятом решении. Лена боялась, да, именно боялась этого непонятного для неё тепла, поэтому и решилась как можно скорее от него избавиться. Она была совершенно убеждена, что эта «новая жизнь» не сулит ей ничего хорошего, а только лишь проблемы, проблемы и ещё раз проблемы. Избавиться от этих маячащих в недалёком будущем проблем можно было только избавившись от этой «новой жизни». Но кроме того, избавление должно было одновременно стать местью. Тучи сдвигались не только для того, чтобы закрыть солнце, они должны были разразиться громом и молнией.

Месть как-то незаметно вдруг оказалась даже важнее избавления от грядущих проблем, она начала становиться самоцелью, и достичь её Лена намеревалась вопреки всему и всем, даже если это ей будет стоить жизни. И вот это самое желание мести вкупе с замаячившей совсем близко свободой от проблем побуждали Лену к скорейшему освобождению от возникавшего в ней, вопреки всем её планам, чувства теплоты. Это непонятно откуда возникающее чувство мешало ей, удерживало, склоняло чашу весов в сторону милосердия и крайне сейчас её раздражало.

– Лена, Смирнова, и куда мы направляемся? – раздался голос, который она не сразу услышала. Собственно, этот голос и вывел её из состояния забытья. Голос принадлежал Михаилу – её другу и однокурснику.

– Лена-а! Ты меня слышишь? – повторил Михаил.

– Не хочу я тебя слышать, Миш! Иди ты куда шёл! – уже в полуобороте процедила она сквозь зубы, направляясь куда-то, но куда – сама ещё не знала, только лишь бы никого не видеть из знакомых и даже не слышать их.

На улице стояла ранняя осень, уже взявшая в руки палитру и кисть и мелкими мазками приступившая к разукрашиванию деревьев в парке, особенными, лишь только ей свойственными, тёплыми тонами: золотистыми, красноватыми, где-то с мягкой сединой. И фонтан уже не брызгался своими озорными каплями, не смеялся завораживающим звонким смехом, заражавшим проходящих мимо детей, обдавая их веселыми, переливающимися на солнце брызгами, что были необычайно приятны в жаркие дни солнечного лета; сейчас же он молчал в стороне, всеми оставленный и ненужный. Лавки в парке были пусты, только кое-где уединялись на них любители осенней пышности, чтобы насладиться красотой и разнообразием осенних красок, что привлекли их сюда. Царило если не безлюдье, то какая-то особая тишина, принадлежавшая лишь одному парку, но не его редким посетителям. Наступающая осень постепенно превращала парк из озорного мальчишки в угрюмого философа. Было по-сентябрьски тепло и даже немного жарко. В глубине аллеи, уединившись на лавке, хохотала над чем-то молодая пара.

Лена брела по парку молча, и для неё было совершенно неважно: осенний он был или летний, или может быть зимний, – она не обращала на это ни малейшего внимания. Она вся была погружена в мыслительный процесс, который сосредоточился внутри неё, и это для Лены сейчас было самым важным на всём белом свете. Даже если и белого света не будет, она всё равно останется внутри себя, чтобы довести до конца эту работу ума, бывшую в тот момент совершенно губительной для её души. Успев остыть от первых эмоций, Лена холодно планировала аборт: как она выберет поликлинику, как ляжет в кресло, как достанут из неё тело, как она встанет, как вернётся назад – в прежнюю жизнь, в которой всё будет как обычно: те же встречи, те же друзья, те же пары в мединституте, всё будет так же, всё будет прежним, лишь бы только поскорее освободиться. А ещё, и это было для нее самым важным, она скажет в лицо Владу, что его ребёнок умер, и убила его она – Лена Смирнова, та, которую он посмел бросить! Как он убил её, так и она убьёт его ребенка, да, да, умрёт не она, а его ребёнок. Она вся пребывала в жажде мщения и возврата в прежнюю жизнь. Оба этих желания, переплетаясь, возбуждали и даже как-то странно веселили её: Лена стала даже невольно улыбаться, впервые за весь этот хмурый для неё день. Улыбка была злой и потому искорёженной. Лена, Лена, ты ли это?