Виктор Елисеевич Дьяков
В году 1238 от Рождества Христова
6
Милован очнулся поздней ночью. Он лежал на санях, сооруженных из нескольких связанных бревен, которые тащила впряженная в них низкорослая монгольская лошадь. Глазам лежащего Милована открылась бездонная и безбрежная чернота неба, в которую были щедро вкраплены россыпи звезд. После зрения к Миловану вернулся слух, и он услышал звук трущихся о снег бревен со стесанными концами. Вместе со звуками он стал ощущать и боль во всем теле, но сильнее всего болела голова. Милован скосил глаза вперед и увидел спину в овчинном тулупе, и услышал голос, понукающий коня. Попытался встать, но это вызвало только усиление головной боли, он не сдержался и застонал. Возница обернулся и Милован узнал своего верного телохранителя Любима, сына его дворовой бабы ключницы Ефстафии. Любим прокричал куда-то вперед:
– Ждан… кажись, князь очухался!
Через некоторое время перед глазами возникло заросшее бородой лицо Ждана и его меховая шапка:
– Мил… княже… как ты!? Слава те… я уж боялся, что не довезем.
– Пить…– с трудом шевеля языком, попросил Милован.
– Сейчас… погодь чуток… Эй, воды подайте!
В руках Ждана появился плетеный туес, и он поднес его к губам Милована…
Милован то проваливался в полубессознательный сон, то просыпался и к рассвету окончательно пришел в себя. Превозмогая боль и тошноту, он начал спрашивать:
– Где мы?
– В Киверичи едем. Уже где-то полпути осилили, – отозвался Ждан.
– А там… во время брани на засеке… меня срубили?
– Да нет… тебя кистенем оглушили, ты и упал в беспамятстве. Меня не послушал, сам вперед полез, – счел нужным упрекнуть князя Ждан. – Еле отбили, уж больно татарва хотела тебя в полон утащить. Лютая над тобой сеча была, вот и потоптали тебя сильно, поди на тебе-то живого места нет, а?… А дальше не пойми, что случилось, отступили поганые, а потом и вовсе ушли.
– То-то, гляжу, меня всего ломает, и голова гудит, будто в нее как в колокол бухают, – Милован болезненно поморщился, попытался приподняться и с помощью Ждана сел. – Говоришь, ушли поганые… с чего бы это?
– Не знаю… Господь, видно, помог. Как они совсем ушли мы тебя и других раненых собрали, засеку нашу разобрали и из тех бревен, вот, сани сделали, вас всех на них положили, сами в те сани впряглись и потащили оттуда быстрее. Даже похоронить убитых было неколе. Боялись, как бы поганые не воротились, – продолжил свой рассказ Ждан.
– Сколько там осталось? – этого вопроса Милован не мог не задать.
– Тридцать двух там без погребения оставили, да уже в дороге трое кончились. Но этих в Киверичах отпоем и похороним. А раненых у нас еще девятнадцать, – закончил отчет Ждан, поправляя на Миловане сбившуюся шапку.
– Это что ж получается от девяноста двух отнять тридцать два да еще трех и еще девятнадцать… Это получается всего пятьдесят четыре… Значит осталось всего тридцать восемь!? – головная боль не лишила Милована способности производить расчеты.
– Из тех девятнадцати раненых восемь совсем чуток ранены, неделю, может две и все в строй встанут, – чуть добавил оптимизма в ситуацию Ждан.
– Да, немного нас осталось… – «сани» подпрыгнули на ухабе, Милован со стоном схватился за голову. Едва боль ослабла, заговорил вновь. – Говоришь, сами впряглись, а лошади откуда? Милован кивнул вперед, потом назад – по накатанной санями дороге, проложенной в лесной просеке, довольно ходко ехали еще с десяток таких же самодельных «саней», запряженных низкорослыми лошадьми. – Да и лошади какие-то не наши, татарские, что ли?
– То, Мил, еще одно чудо-чудное, опять Господь помог, – Ждан заговорил восторженно. – Только мы тебя и других раненых немного отволокли, взопрели, передохнуть остановились. Вдруг слышим ржание лошадиное недалеко, да так будто лошадь бьется и помощи просит. Послал я ребят они на снегоступах сбегали, вернулись и говорят. Там татар вместе с лошадьми в овраге снегом завалило. Я сообразил, что это тех, которых нам в обход послали, потому-то они до нас и не доехали. Пошли мы туда и в самом деле где-то два десятка лошадей по самое брюхо, а то и по головы в снегу бьются и вылезти не могут. Те татары, что на них ехали видать с седел пососкакивали да убежали, а остальных всех и лошадей и поганых совсем засыпало. Видать, они по краю оврага поехали, а снег-то под ними и сошел… Ну мы тех лошадей, которых еще спасти было можно веревками обвязали да поднатужившись выволокли. Снег немного раскопали, а там татары с лошадьми задохнувшиеся. Ну, мы с которых поближе были оружие поснимали, а лошадей вот в сани запрягли да и поехали. Непривычные они тягло тащить и к сбруе-то нашей, все норовят из оглобель вывернуться. А все одно куда быстрее на них-то. Без них дней пять, а то и неделю тащились бы, а тут назавтра уже в Киверичах будем…
В Киверичи «обоз» прибыл где-то в середине дня. Солнце припекало уже по-весеннему, снег понемногу чернел и проседал, хотя ни ручьев, ни луж еще не было. Со всех сторон к «саням» подбегали бабы, ребятишки, «разбирали» своих раненых. А некоторые бабы, узнав о гибели мужей, сынов, братьев, тут же начинали рыдать в голос…
Любим подвез Милована к его, так называемому, княжьему дому, в общем, обычной избе, в отличие от прочих крытой не соломой, а щепой-дранкой, да в окнах было вставлены стекла, а не слюда или бычьи пузыри. Главное же отличие княжьего дома состояло в том, что топился он не по-черному, а по белому. Таких домов в селе было всего два – такая же белая печь имелась в доме священника. Вся дворня высыпала встречать своего господина. Впрочем, ключница Евпраксия первым делом кинулась на шею сыну и наскоро смахнув слезы радости привычно закомандовала дворовыми, которые вместе с Любимом помогали князю встать и войти в дом.
В доме Милована постоянно присутствовала немногочисленная потомственная дворня: ключница, ее муж, сторож и пастух в одном лице, две старые девы-прислужницы, одна занималась уборкой в доме и готовкой пищи, вторая скотным двором, доила коров и все прочее. Все эти дворовые уже не молоды и служили еще отцу Милована, было и двое молодых, сыновья ключницы и сторожа. Старший Любим стал оружником и являлся телохранителем и оруженосцем князя. Второй сын тринадцати лет выполнял обязанности «мальчика на побегушках». Все дворовые очень гордились своим положением, и ставили себя гораздо выше прочих смердов, и за своего молодого князя были готовы, что называется, жизнь отдать…
Ждан же первым делом пошел в дом к священнику. В доме отца Амвросия тоже царила суматоха, Голуба уже одетая в зимнюю шубу бегала из комнаты в комнату, смотрелась во все зеркала, чтобы не дай Бог не показаться на глаза жениху некрасивой. Задержка же вышла потому, что она не знала, во что обуться. С сапогами у Голубы была беда. В селе красивые женские сапоги, соответствующие статусу будущей княгини, шить никто не умел. Отец Амвросий привозил таковые для своих жены и дочерей из Владимира. Но из своих детских сапог Голуба уже выросла, старшей сестры были ей тесны в голенищах, матери – велики. Вот и сейчас для того, чтобы бежать проведать жениха ничего не оставалось, как одевать болтающиеся на ней сапоги матери. Именно в этих сапогах, едва не оступившись, она столкнулась на крыльце со Жданом.
– Мил дома… что с ним… он ранен? – с тревогой в голосе и во взгляде спросила Голуба.
– Дома… беги скорей… по голове его ударили, но вроде Бог спас, до свадьбы заживет, – попытался успокоить невесту князя Ждан.
Едва Голуба сбежала с крыльца, тут же объявилась и Бояна, кинулась на шею:
– Дядя Ждан… как ты… не зашибли тебя!?
– Да, ничего… видишь жив-здоров. Ты то тут как, с Голубой больше не ругалась?…
Войдя в дом и перекрестившись на иконы, Ждан поздоровался со священником:
– Здрав будь отче.
– Благослови тебя Господь Ждан. Говори, как князь и что с вами случилось? – голос священника звучал тревожно.
– Князь, слава Богу, жив. Только в бою его сильно кистенем по голове ударили, да потоптали пока он в беспамятстве лежал. Сейчас в себе, но еще не совсем оправился. Ты отче к знахарке, что в Большухе живет человека пошли, пусть ее привезут, и Мила и других раненых посмотреть. Человек пять там совсем плохи, а остальных я думаю поднять можно.
Тем временем матушка Марфа, Бояна и Веселина собирали на стол – здесь Ждан всегда был желанным гостем.
– Как бились-то, отбили поганых? – этот вопрос священник задал, когда они с гостем уже сели за стол и выпили по чарке медовухи.
– Какое там. Хорошо хоть сами не все там легли. И Великий Князь, я думаю, вряд ли устоял. Татарвы слишком много, да и воюют они, и люто, и хитро. Полк, в котором мы состояли, на наших глазах весь порубили, а воевода сразу сбег. Если бы Мил нас заранее из деревни не увел, и мы бы там сейчас все лежали, – горестно поведал Ждан отставив пустую чарку, в которую стоявшая рядом племянница тут же заботливо подлила медовухи.
– Ясно… Так что же теперь нам и сюда тех татар ждать? – священник не ел не пил, хоть и чашка с хлебовом и чарка с медовухой стояли перед ним.
– Кто ж то может знать? Если Великий Князь уже побит, то вскорости и сюда могут прийти. А если ушел лесом на Белоозеро, то те татары, что с нами бились следом за ним пойдут, тогда может и минет нас судьбина горькая…
Голуба прибежала в княжью избу, когда дворовая прислуга собиралась кормить Милована. Он в одной рубахе сидел на постели, опустив ноги на пол и пил какой-то лечебный отвар, приготовленный ключницей. Это давалось ему не без труда. Допив, он бессильно оперся спиной о бревенчатую стенку, на его лбу выступили капли пота.
– Ты, князюшка, сейчас полежи немного, отвар как тебе в жилы войдет силу даст, а мы уж и еду тебе спроворим, поешь горяченького и…
Ключница не договорила, по дощатому полу прозвучала уверенная дробь каблуков и, решительно отодвинув женщину с чашкой, место возле постели по-хозяйски заняла Голуба.
– Мил… куда тебя ударили… где болит!? Дай я там поглажу, боль отыму, – Голуба опустилась на колени перед Милованом и, преданно глядя в глаза, готова была своими ладошками нежно прикоснуться к больному месту.
– Да ничего уже Голуба моя, почти и не болит. Да не сильно меня… так по голове стукнули маленько. Скоро встану…
Голуба движением плеч скинула шубу и прижалась головой к груди Милована, на ее глазах выступили слезы… Но эта слабость продлилась всего мгновение. Она тут же вскочила и заговорила громко почти зло:
– Почему в избе холодно, вы что печь с утра не топили… князя заморозить хотите!?
Одна из дворовых баб, до того в статичной позе стоявшая поодаль, встрепенулась быстро подскочила, подняла лежащую на полу шубу Голубы, а ключница, поджав губы недовольным тоном ответила:
– Так не ждали мы господина свово. Мы ж только к вечеру затопляем, дрова бережем. Сейчас быстро все натопим, не застудим мы князюшку, Мила нашего.
Убедившись что дворня, наконец, забегала, Голуба, недобро стрельнув глазами на ключницу, опять опустилась на колени и вновь прижалась головой к груди Милована. Тот слабо гладил ее волосы. Но долго предаваться бездействию, даже такому приятному, Голуба просто не могла. Вскоре она опять вскочила, и на весь дом зазвучал ее звонкий властный голос:
– А почему в горнице натоптано, почему сюда в грязных онучах ходят!?
Превращение юной невесты в грозную хозяйку сразу «взнуздало» дворню. Обрадованные возвращением своего князя, но избалованные его частыми и долговременными отлучками и оттого не больно усердные дворовые под строгим взглядом Голубы принесли воды, стали мыть полы, поснимали уличную обувь. Лишь ключница демонстративно ничего не делала, а время от времени вполголоса гундела себе под нос:
– Еще не венчана, а уже хозяйничает…
Голуба же тоже сняла сапоги и одела принесенные ей теплые домашние чуни. Потом когда растопили печь и согрели еду, она сама принялась кормить жениха обедом. Милован ел без аппетита, медленно и мало. Голуба уговаривала его есть даже через силу. Процесс еды совсем лишил Милована сил, он откинулся на подушки и задремал. Голуба стояла рядом, держа его за руку. Когда Милован окончательно заснул, она осторожно вышла из опочивальни.
– Чтобы в доме тепло и тихо было, не дай Бог князя разбудите… Я попозже еще забегу, – с этими словами Голуба одела поданную ей шубу, сунула ноги в так же услужливо пододвинутые сапоги и, строго окинув взглядом дворню, вышла… Все вздохнули с облегчением, но уже никто не смел в доме повышать голоса и ходить по дому в уличной обуви.
Сбеги продолжали приходить в Киверичи. Их селили по сараям и хлевам. От них и узнали, что войско Великого Князя разбито, и сам он в той битве пал. Милован же на удивление быстро поправился. Уже на третий день он встал, и хоть голова у него еще болела, и время от времени его подташнивало, на ногах он держался крепко. Не откладывая дело, он вызвал к себе Ждана и отца Амвросия, решать, как быть дальше.
– Навряд ли поганые сейчас сюда придут. Им большие города надобны, Торжок, Новгород. Туда сам хан Батыга идет, туда же и эти которые с нами бились пойдут. А тут возле нас городов никаких нет, – высказал свое предположение Ждан.
– Всяко может быть. Я так думаю, вход в село надо все ж таки загородить, – высказался и отец Амвросий.
Милован, бледный, время от времени потирающий ноющие виски, ходил по горнице и выслушав собеседников, высказал и свое мнение:
– Вся сила татарская вряд ли сюда придет. Здесь им брать нечего. А вот малый отряд, пожалуй, прислать могут. Боюсь, сейчас мы и с малым не совладаем. Оружных людей у нас и полусотни не наберется, а народ спасать придется, баб детей от полона и поругания. Потому всех годных мужиков-смердов и сбегов надо в оружники определить. Сколь времени есть, обучить их хоть немного мечом али топором рубиться. Ну, а мужиков что охотой промышляют из лука стрелять учить не надо, они сами кого хочешь научат. Учителями оружников наших, что поопытней, назначить.
– Ты думаешь, успеешь смердов заскорузлых научить мечом рубиться? – недоверчиво покачал головой Ждан.
– Мечом нет, не успеть. А лучников у нас в достатке, думаю, будет. Если небольшой отряд придет, так мы одними стрелами отобьемся, может до сечи и дело не дойдет. Вон у Мышлицы сколько мы их стрелами побили, а здесь у нас лучников с полсела будет, – стоял на своем Милован.
– Правда твоя князь, надо стрелами отбиваться. Мечей-то на всех в нашей кузне все равно не накуют, у нас и железа столько нет, – поддержал Милована отец Амвросий.
– На стрелы надо надеяться, но и про мечи с топорами забывать нельзя и про рогатины. Татары в ратном деле искусны и если большой отряд придет нам тут против них никак не устоять. Тогда ничего не останется, как на время задержать их пока бабы с детьми по гати на болотный остров уйдут и там схоронятся.
Милован замолчал, священник со Жданом переглянулись.
– Твоя воля княже, но тогда село поганым достанется, они тут все разорят, пожгут и дома наши и церковь, и на болоте мы всем селом долго не продержимся, – резонно заметил Ждан.
– Так и будет, если мы сложа руки будем просто их ждать. А если уже завтра начнем по гати в сараи что на болотах, харчи переносить, такие что не испортятся, солонину и прочее, чтобы всем нам там спрятаться и переждать. Думаю, тут они не долго пробудут, им для коней корм нужен, а мы все стога заранее попалим, а скотину забьем и солонину сделаем… Вот так я думаю, – Миловану нелегко дались эти слова – он устало присел на лавку и вопросительно глядел на собеседников.
Ждан и священник обдумывали услышанное. План Милована показался им чересчур пессимистичным, о чем и сказал отец Амвросий:
– Может Господь спасет от этой напасти и не придет татарва. А то уж больно все это хлопотно… всем селом на болота, там ведь сейчас поди и вода в колодце талая, верховая, плохая… болеть будем с нее сильно.
– Отче, не придут я первый в твоей церкви свечку поставлю… Но надо быть готовым к самому плохому надо хоть немного хлеба и солений на болота заранее перенести… Если навалятся ничего не успеем. Не придут, так назад снесем. А так может случится, что не от татарских стрел и сабель, а от голода там пропадем. Помоги отче, возьмись за это дело, уговори баб, да и с завтрева начинайте таскать из моих амбаров и ледников, да и из твоих тоже. И смерды, которые позапасливей пусть все съестное что не портится туда же несут… Напугай их, что татарвы точно вот-вот придет, а то сами оне не пошевелятся. А с мужиками мы тут ратной наукой займемся. Ты Ждан пройдись по избам, поспрошай у кого какое оружие имеется, пусть все что есть тащат, луки стрелы, рогатины, топоры, сбегов чем можно вооружим… И насчет дороги загородить это ты отче правильно задумал, я тоже про то думал. Завтра с десяток мужиков в лес отправим деревья на бревна рубить – засеку будем делать высокую как стену, с воротами…
Когда Ждан с отцом Амвросием уяснив волю князя уже собирались уходить, Милован попросил священника задержаться:
– Отче… я вот еще что хотел… – Милован вдруг засмущался. – Ты с Голубой поговори… всякое ведь может случиться. В следующий раз Бог может и не спасти. Хоть и невеста она мне и люба, но скажи ты ей Христа ради, что жених я для нее ноне не больно завидный, а она девица молодая совсем. Потому не хочу я ее ничем связывать. Жив останусь – все будет, как решили, а если убьют – ничем она мне не обязана…
– Не знаю, как тебе и ответить князь, – чуть помедлив, отвечал священник. – Я то могу эти твои слова Голубе передать. Но боюсь, как бы хуже не было. Она еще не в тех годах, чтобы одним разумом жить, она пока что сердцем думает. Ты уж прости, но ничего я ей передавать не буду. Как Господь даст, так оно и будет. – Священник замолчал, вопросительно глядя на Милована. Но тот тоже не знал, что возразить отцу невесты, и тот двинулся к выходу. – Ладно пойду я. – Но у двери священник обернулся. – А может нам всем загодя на болота уйти, и бабам и детям и мужикам и оружникам? Ну, придут татары, пожгут все тут, да и уйдут. Зато мы весь народ сохраним.
– Да нет отче… И так я тоже думал. Всем нам там и не поместиться и не прокормиться. Сбегов вон уже больше сотни прибежало. Да и село татарве без бою сдавать не гоже…
7
Бурундай торопился, так как получил уже приказ Джихангира – немедля вести все подчиненные ему тумены к городу Торжку. Под Торжком дела у монголо-кипчакского войска складывались не очень хорошо. Город с налета взять не удалось и отсутствие сразу четырех туменов не могло не сказаться. Но выступить сразу, как только догорел погребальный костер не получилось – запасы продовольствия и особенно сена для лошадей, тех что захватили в бывшем лагере коназа Гюрги, оказались явно недостаточны. Пришлось рассылать отряды фуражиров во все стороны. Но все близлежащие деревни и села полностью обезлюдели. Довольствоваться приходилось редкими полузаметенными снегом стогами, да соломой, что растаскивали с крыш брошенных изб. Такая ситуация напрягала и злила темника. Но куда в большей степени он переживал о больших потерях. За ним неминуемо придется ответить перед Джихангиром. Из четырех туменов только тумен Едигея потерял сравнительно мало воинов. Более того, если бы не досадные потери в тысяче Мансура, тумен Едигея, как будто вообще не воевал, а совершал нечто вроде легкой степной прогулки. Особенно большие потери были у Карачая и Чайбола. Основная причина тех потерь заключалась в том, что оба темника так и не смогли согласовать свои действия. И если бы не подоспевшие две тысячи Едигея, ударившие в тыл орысам, вообще неизвестно, чем бы то сражение закончилось. За такое следовало бы наказать строптивого Чайбола, отказавшегося выполнять приказы назначенного старшим темником Карачая. Но Бурундай понимал, что лично ему это сулит очень большие неприятности по приезду в ставку Джихангира.
Дабы отвлечься, улучшить настроение, Бурундай приказал привести ему коня, который во время сражения был под коназом Гюргой… Осматривая этого рослого, откормленного жеребца, темник вспомнил основную заповедь, завещаемую монгольским полководцам самим Чингисханом: самое большое счастье, это убить могущественного врага, ездить на его коне, когда нежные животы его жен становятся твоей постелью. Казалось, Бурундай всего этого добился. К его седлу приторочена голова главного орысского коназа, вот перед ним его конь. А совсем недавно он лежал на мягком как пух животе его жены. Ох, какое же невероятно нежное тело было у жены коназа … Бурундай, овладевший многими полонянками разных возрастов и наций, впервые видел хоть и немолодую, но так хорошо сохранившуюся женщину. Да, той княгине было где-то лет сорок или около того. И в том коротком миге унизительного публичного совокупления, он познал истинное никогда ранее не испытываемое им наслаждение. Сейчас он завидовал Гюрге, мертвому, проигравшему все и вся. Он много-много лет, а не сравнительно короткий миг, испытывал то наслаждение, обладал тем прекрасном телом, погружался в его мякоть. Эта женщина рожала от него детей. Рожала видимо легко, раз роды нисколько не испортили ее, напротив, сделали еще более прекрасной, заматеревшей…
Бурундай втайне мечтал основать свой знатный и могущественный род, чтобы его дети уже стали полноценными найонами. Здесь перед ним яркой звездой сиял пример самого Чингисхана. Ведь отец Чингисхана не очень знатный найон племени тайчиутов Есугей свою жену Олуэн отбил у меркита Чиледу, отбил, когда он вез ее через степь как невесту, намереваясь сделать своей женой. Отбил потому, что сразу увидел в ней ту, которая наиболее близка его сердцу, распознал, что именно такая родит ему великого сына. Есугея отравили татары, но Олуэн уже успела зачать сына, который впоследствии стал величайшим потрясителем вселенной. И первым делом Чингисхан, когда вошел в силу, жестоко отомстил татарам, племени отравителей его отца – вырезал его полностью, от стариков до младенцев. Бурундай тоже мечтал иметь сына, который станет таким же искусным полководцем как он, но начнет уже не с самого низа, и потому будет иметь куда больше шансов, чем он достичь наибольших высот в монголо-кипчакской иерархии, вырости до знатного найона, а то и хана. Но для этого, Бурундай в этом не сомневался, ему нужна своя Олуэн, близкая и желанная ему. Та княгиня во всем показалась ему той кто нужно… за исключением возраста. Она была слишком стара, чтобы стать его единственной и неповторимой женой. Да, он также как отец Чингисхана отобьет себе жену, телом похожую на ту княгиню, но много моложе ее, такую же светловолосую, пышнотелую… нет с зачатками пышнотелости, дабы приобрести оную с возрастом в процессе рождения детей… его детей. Здесь в орысской земле хоть и нечасто, но встречаются такие. Раньше, ни в Хорезме, ни в Булгарии он таких не видел и потому не мог выбрать, но здесь, здесь он должен найти достойную и желанную. То, что она будет из знатного рода, Бурундай не сомневался, может быть и не из богатого, но обязательно знатного. Только в знатных семьях могут рождаться такие девочки, которые с детства привыкли повелевать, никогда не знали голода и тяжелого труда, что и предопределяет в них это умопомрачительное сочетание, нежного тела и властной воли. Ну, а по физиологической потребности Бурундая наиболее близко к совершенству именно сочетание цапли и утки в одном теле…
Размышления прервал нукер-караульный:
– Темник, позволения войти просит тысячник Мансур из тумена Едигея…
Мансур словно ветер влетел в шатер темника. По выражению лица молодого тысячника без труда угадывалось: я пришел с жизненно-важной для себя просьбой:
– Темник Бурундай, молю тебя, позволь мне с моей тысячей немедленно идти по следу орысского коназа, того которого я из-за недостатка времени не смог пленить, а потом убить! Позволь наказать этого недостойного, сумевшего уйти от наших острых стрел и сабель, вывернуться из-под копыт наших коней!
– Так-так Мансур. Из твоих слов видно, что ты вызнал, куда мог уйти тот коназ. Это хорошо. А что случилось с твоей пропавшей сотней, ты тоже узнал? – последний вопрос Бурундай уже задал строгим голосом.
Лицо Мансура как-то сразу потускнело, он виновато опустил глаза:
– Да темник… я узнал. От той сотни всего несколько человек уцелело. Но они погибли не в бою, а по вине своего сотника. Он повел их краем оврага, где было навалено много снега. Под ними снег стал сползать в овраг и почти всех увлек за собой, засыпав и людей и коней.
– Так-так… это все что ты хочешь сказать? – Бурундай пронизывающе смотрел на тысячника, как бы без слов спрашивая – а ты ничего от меня не утаил?
– Нет… не все… Я ездил к тому оврагу. По следам на его краю я понял, что тот орысский отряд… который мы не добили… Он был там. Они, наверное, подняли лошадей, которые завязли, но не задохнулись в снегу. И еще они там рылись, взяли сабли, луки наших погибших под завалом воинов, – Мансур вновь виновато опустил глаза, глядя в кошму, которой был застелен пол шатра.
– Так-так Мансур. Ты не только не добил, ты еще и вооружил и дал коней людям этого коназа! – резко повысил голос Бурундай.
– В том, что сотня попала в овраг моей вины нет, это сотник… – вновь попытался оправдаться Мансур.
– Молчи! Я тебя сделал тысячником для чего!? Чтобы ты был в ответе за всех своих сотников и десятников, за каждого воина, – все более давал волю гневу Бурундай.
– Я все понял… Это я, я во всем виноват, я не прошу прощения. Но позволь мне исправить свои ошибки, загладить вину. Позволь самому наказать этого коназа, – в голосе Мансура уже слышались нотки отчаяния.
Бурундай некоторое время сосредоточенно размышлял, прежде чем ответить:
– Хорошо… Только обратись с этой просьбой к Едигею, а то он обидится, если я дам тебе разрешение без его ведома. Пусть он придет ко мне и попросит за тебя. Ты все понял!?
– О, да… благодарю тебя… я все сделаю, как ты сказал.
Мансур вновь воспрял духом и уже собирался уйти, но темник его удержал:
– Подожди. А ты точно знаешь свой путь, где искать коназа?
– Да, я все вызнал. У меня даже есть проводники, которые доведут меня до самого его стойбища, или как говорят орысы, до его села. Оно у него не большое, больше сотни воинов он никак не соберет. Так что моей тысяче будет под силу с ним справиться, – в глазах Мансура уже горел огонь, охотничий азарт гончей, которую вот-вот пустят в погоню.
– Так-так, а что еще ты о том коназе вызнал, он молод или нет, и что за село у него?
– Он еще молод, но ни отца, ни матери у него давно уже нет, а воспитал его верный нукер, который служил еще его отцу. Тот нукер и сейчас всегда с ним рядом. Я даже видел его, это старый воин большого роста и огромной силы. Он бросился спасать коназа, когда мои воины его ранили и он упал. Также мне рассказали, что коназ Гюрга и его родственники этого молодого коназа за равного не считали, хотя род его очень старый и знатный. Почему, так я до конца и не понял. Пленные говорили, что орысы не есть один народ, а состоит из нескольких. Раньше они и говорили на разных языках, а сейчас на одном. Коназами одного из тех народов и были предки этого молодого коназа. А предки Гюрги вроде ни к одному из этих народов не относятся. Они вообще не отсюда, а из страны Варягистан пришли и стали здесь повелевать, а местных коназов поразорили или поубивали. Таких как этот молодой коназ сейчас совсем уж мало осталось, и их Гюрга со своими родичами всячески изводил, чтобы они совсем пропали, – охотно пояснял Мансур
– Так-так,– размышлял Бурундай над услышанным. – Все это похоже на нас, монголов и кипчаков. Монголы ведь тоже когда-то были не одним народом, да и сейчас многие помнят, что они тайчиуты, меркиты, керэиты, найманы, ойроты и другие, кипчаки тоже из многих народов состоят. Но нас всех сумел объединить и возглавить Чингисхан, монгол из племени тайчиутов. А сейчас наше непобедимое войско ведет его внук Бату-хан. С того мы и сильнее орысов, что у нас свой хан, а у них главные князья не свои, а потомки пришлых.
Сказал Бурундай и сам себя поймал на лжи. Для кого монгольские ханы-чингизиды свои? Только для монголов, которых во всем войске наберется не более четверти. Ну, еще в какой-то степени для таких полукровок как он и Едигей. А для тех же кипчаков, которых где-то до двух третей войска и Чингисхан и его внук Бату-хан, все эти тейджи и найоны чужие и говорят на другом языке. Да, большинство тех же найонов владеют и монгольским и кипчакским языками, но по крови они не кипчаке, более того за редким исключением тех же кипчаков презирают, так же как высокомерный мальчишка Чайбол. Над таким войском, над таким народом должен властвовать повелитель, сочетающий в себе обе крови, и монгольскую и кипчакскую… – подумал Бурундай и сам испугался своих мыслей, поспешив их отогнать.
Мансур, видя, что темник никак не реагирует на его рассказ, помолчав, продолжил:
– И еще я узнал, у орысов по их вере положено иметь всего одну жену. И у этого коназа Милована жены нет, но есть, как они говорят, невеста, которая скоро должна стать его женой. Она дочь их шамана и очень красивая. Как про нее говорили эти орысы, она не просто нежная цапля или жирная утка, а и то и то вместе, хоть еще совсем молода.
Бурундай, услышав последние слова тысячника, непроизвольно вздрогнул, напрягся. Мансур как бы проник в его тайные мысли и говорил о той, о которой он втайне мечтал и надеялся здесь в Орысстане встретить.
– Я больше всего хочу убить этого коназа, разорить его селение, и еще я хочу насладиться его невестой, еще до того как она стала его женой, – яростно и восторженно говорил Мансур.
– Так-так… – задумчиво повторил Бурундай, глядя на Мансура уже несколько иным взглядом.
Как и предпологал Бурундай Едигей пришел к нему и передал просьбу тысячника. Когда главный темник не сразу ответил согласием, а о чем-то немалое время размышлял, Едигей подумал, что Бурундай просто для вида изображает колебания, а на самом деле он уже со своим любимцем обо всем договорился, а его поставили в известность просто ради проформы. Едигей же не преминул высказал и свое пожелание:
– Я думаю, надо послать вместе с Мансуром старого сотника Алтана. Он более опытен и сумеет, если что удержать Мансура от опрометчивых действий.
– Что ж, пусть будет так, – согласился Бурундай, с трудом сдерживая гримасы, вызываемые внутренними чувствами.
А внутренние чувства самого темника гнали по следу этого коназа… отбить, посмотреть на его юную невесту, как Есугей отбил невесту у Челеду… Но он не мог бросить тумены, не мог не выполнить приказ Джихангира. Не хотел он посылать и Мансура, не хотел чтобы невеста коназа досталась ему… Но где-то в глубине души, чутьем полководца он предчувствовал, что не по зубам Мансуру окажется коназ Милован. Предчувствовал и очень на это надеялся…
