Виктор Балдоржиев
Горизонты разных лет. Сборник рассказов
Монгол из Маньчжурии. Или «Далеко пошёл!»
Всё чаще и чаще в мире упоминают Маньчжурию, эту визитную карточку Китая на российско-китайской границе. Но почему-то забывают, что Маньчжурия находится на территории Автономного района Внутренняя Монголия, который занимает площадь 1 миллион 181 тысячу 104 квадратных километров. Это огромная территория, на которой могут поместиться несколько европейских государств. Население этого «района» почти 25 миллионов человек.
Именно в этом районе смешаны и сосредоточены многочисленные племена разных национальностей, которые относятся к монгольским народам. Естественно, многие из них приезжают в Маньчжурию, а часть из них остаётся там жить.
Мой друг, коренной житель Внутренней Монголии, ныне живущий в Маньчжурии, рассказывал мне такие подробности из своей жизни, что все наши российские трудности, о которых мы постоянно говорим, просто померкли и исчезли из моего сознания.
Зовут моего друга Мэргэн, что переводится с монгольского как Меткий. Это имя воина. На китайский лад его назвали Чи Минжи, что, видимо, является переводом с монгольского языка.
Вот краткий, наспех записанный, рассказ Мэргэна.
– Вы, жители России, даже представить не можете нашу жизнь. Мы жили в полупустыне, недалеко от Улан-Хото, пасли немного скота, засевали клочок земли пшеном. Если у нас человек не будет работать, то просто умрёт от голода. Никаких перспектив!
В 12 лет, полуголодный, в лохмотьях, не зная ни одного китайского слова, я добрался до Маньчжурии, где стал таскать на рынке всё, что мне ни предложат. Работал день и ночь за похлёбку и чашку риса. Тогда время было трудное, начинались перемены. У вас это называется «перестройка». Ночевал и питался, где придётся. Как собака. Многие так жили, может быть, и сейчас живут. Это же Китай…
Через два года я приобрёл старую тележку. Стало легче. Таскал уже больше вещей и продуктов, получал больше еды, а иногда и юаней. На человека стал походить.
К тому времени я уже свободно говорил на китайском языке, читал все вывески. Человек должен всегда учиться. Перестал учиться – сразу стал дураком без никаких перспектив. Жизнь – это всегда перспективы.
Тогда менялся я, менялась вокруг меня и жизнь. Стали говорить о России… В семнадцать лет я уже прилично зарабатывал. Сразу стал копить деньги. Многое уже умел делать: строить, проводить электричество, штукатурить, ездить на машине, тракторе. Учился жить. Непрерывно. Стал членом кооператива, потом мы сами с такими же, как я, ребятами организовали кооператив.
В 19 лет я купил свою первую машину. Это был старый-престарый русский «камаз». Полгода я его ремонтировал, отмывал, вылизывал каждую гаечку. И вот в 1995 году, накупив картофель, впервые отправился в Россию. Один. У меня были китайские права, ещё какие-то документы. Как я проехал через пограничный пункт? Сам до сих пор удивляюсь. Я сделал шесть попыток прорваться вглубь Забайкалья, но каждый раз меня задерживали в Борзе русские милиционеры и отправляли обратно.
На седьмой раз я понял, что их надо объезжать. Так я узнал много дорог. Ваш и другие районы, вашу деревню, реки, горы, просёлочные дороги и трассы. Читу, Улан-Удэ, а дальше – Россию. Научился говорить по-русски. Поначалу все броды через реки я проверял сам, брал палку и шёл в воду, измерял глубину, ломал лёд… Много было таких, как я, китайцев.
За эти годы я выслушал столько русских ругательств, но ни одну не могу выговорить вслух. До сих пор. Это какие-то дикие и страшные слова о матери и отце, человеческих органах.
Но ведь мне тоже надо было ругаться. И когда я приходил в ярость, то вместо: «Иди нах…», показывал пальцем вдаль и громко кричал: «Далеко пошёл!» Тут всё-таки нет грязных слов о матери. И отправляю человека просто далеко, а не на половой орган.
Вот уже двадцать пять лет я живу в Маньчжурии, занимаюсь бизнесом, связан через интернет со всем миром. Говорю на четырёх языках. Жена моя, Ли Пин, китаянка, у нас замечательная дочь, отличница, специализация – бизнес и английский язык. Бизнес мой – в интернете. Жизнь прекрасна! Но случается иногда, что я вынужден кричать и показывать пальцем и говорить: «Далеко пошёл!». А потом я долго смеюсь, вспоминая свою историю…
Много раз я общался с Мэргэном и много раз сравнивал его с нашими людьми, с такими же бурят-монголами из разных регионов России и Внешней Монголии. И приходил к мысли, что все мы, люди нашей страны, находимся – далеко, далеко от Мэргэна…
Давно я не был в Маньчжурии, давно не разговаривал с Мэргэном. Но знаю – за такими людьми будущее. Ведь они никогда не знали понятия «халява» и не съели ни одного не заработанного куска хлеба, а потому они не будут впустую балаболить и презирать, не понимая, весь мир.
Ведь это их мир!
Розовые варежки
Раньше был лозунг: «Всем классом на ферму!» А сейчас? «Всем классом в Союз писателей?» У кого и какие достижения? Сколько лайков и комментов? При таких словах, извините меня, я слышу радостное повизгивание вместе с заливистым лаем. Пудель почему-то возникает…
Сегодня у нас гостит женщина с ребёнком. Из города. Мать – Анна, девочка – Карина. Ей пять лет. Она никогда не видела корову, лошадь, куриц.
В немом восторге, бледненькая, аж прожилки видны, она стоит, радостная, у курятника и не может оторвать глаз от роскошного петуха, который косит на неё бусинками подозрительных глаз. Потом Карина мчится в хлев и замирает при виде телёнка.
– Пойдём к соседям, Карина! – Зову я, – там у них овцы есть.
– А что такое овцы?
– Животные. Шерсть на них растёт.
– Шерсть? На них растёт шерсть? Вот такая? – Карина показывает свои розовые варежки. Глаза и рот девочки открыты от изумления.
– Ну не такая. Шерсть вырастет и может стать такой. Её ещё надо остричь.
– В парикмахерской? Вы парикмахер? А шерсть прямо на глазах растёт?
Теперь большие глаза и раскрытый рот у меня. Ничего себе вопросики!
В такой же растерянности я был зимой, когда на встрече с читателями, юная особа, которая заявила, что она «перепишет» этого, как его… Пушкина, прервала моё выступление о родословной громкой фразой:
– А я думала, что родословная только у собак бывает.
И зевнула после этих слов. Хохот в зале подтвердил, что присутствующие думают также.
Я не знаю, что сказать Карине, как надо было ответить той юной особе, которая «перепишет» кого угодно и, наверное, даже саму себя.
Но почему-то я не сомневаюсь в том, что такие вопросы не зададут мне мои внуки? Они знают интернет, компьютер и разные гаджеты не хуже, а даже лучше, многих городских сверстников. Но они никогда не скажут, что «родословная бывает только у собак» или «шерсть растёт на глазах».
И не потому, что они растут в деревне и видят животных с малых лет. Они г е н е т и ч е с к и такие. У них такие знания в крови. Они будут делать и знать то, что делаю и знаю я без выучки и понуканий, а как элементарную необходимость. И я не буду попусту говорить с ними на разные темы…
Моральные устои или ценности потомственных животноводов другие чем у тех, кто никогда не имел и не ухаживал за животными. Если животновод изменит этим устоям, то не будет у него и материальных благ. Выгода его напрямую связана с моралью. Он не будет есть сам, если голодны животные. Жизнь его чётко разделена на циклы жизнедеятельности животных, куда входят все виды и сроки ухода за ними. Машина может ждать, но живое существо не может ждать. Даже зная конечную цель содержания и ухода за животными, он без колебаний верит, что все живые существа составляют единый мир. Верит он и в то, что на Земле ничего нет выше труда, который и создал человека. Именно труд – единственное и достойное человека дело.
Как мне объяснить это Карине и другим детям?
Карина смотрит на меня. Ждёт…
Что ей сказать? В памяти моей всплывают лица прошедшего века. Стоп. Вот дядя Дашидондок Пурбуев. Наверное, последний Герой Социалистического Труда. Много лет его семейная бригада ухаживала за маточной отарой овец. (Какие незнакомые слова для горожан и современников!) Каждый год эти люди получали по 140, а иногда и по 150, ягнят от каждой сотни овцематок. На каждой из них вырастало четыре с половиной кг шерсти. Кому интересно, что они сдали государству больше 40 тысяч ягнят и больше 100 тонн (тонн!) шерсти?
В памяти слышится его голос:
– Вырос я без отца. Его, совсем неграмотного человека, посчитали врагом народа и арестовали в 1934 году. Наверное, расстреляли…
Такие же показатели, а иногда и выше были у моего близкого родственника Цырендаши Цыдыпова, кавалера трёх орденов Трудовой Славы, который покинул мир живых в декабре 2016 года. Помню его рассказ о том, как он 10-летним мальчиком уезжал с матерью после войны в Ортуй из Новой Зари. Они так и не дождались с войны Тумурова Цыдыпова – мужа и отца. Тогда у них была всего одна овца. А потом их стало тысячи…
Никогда я не слышал от Цырендаши Цыдыпова ни одного плохого или пустого слова. Маленьким, я шустро взбирался на коня и скакал к рассыпавшимся у горы Бунхан овцам. И тетя Бутид, мать Цырендаши Цыдыпова, кричала мне вслед:
– Осторожнее!
Бабушка Бутид всё ещё стоит и машет вслед рукой мне, десятилетнему, скачущему на коне к отаре овец. Образ её и всех моих родственников, которые жили своим трудом, никогда не исчезнет из моей памяти. Кому сказать о величии человеческого труда?
Нет, не поймут. Даже говорить не буду этих слов не только Карине, но и остальным детям, а также их мамам и папам. Пусть носят розовые варежки и остаются в неведении. Да им и не надо об этом знать.
– Где эти овцы? Будем смотреть как растёт шерсть? – Выводит меня из задумчивости Карина.
– Будем! Идём. Я покажу тебе.
В моей руке тёплая рука в розовой варежке.
Детям надо показывать природу, сельскую местность, реальную, не обусловленную проблемами, жизнь. Они должны познавать настоящий физический труд, единственное занятие, которое делает человека Человеком.
Дикий абрикос
(Цикл рассказов. Время – 1979 год.)
Парторг и старуха
Дикий абрикос растёт, наверное, только в таких местах, где степь веками превращается в пустыню, но никак не может превратиться, что-то удерживает её от полного исчезновения, может быть даже и этот дикий абрикос, буйно покрывающий пологие сопки с лысыми вершинами.
Может быть, студенты художественно-графического отделения Женя и Витя так никогда бы и не узнали об этом колючем кустарнике с кошмарно скрученными ветвями, если бы не приехали в эту деревню на калым, куда зазвал их однокурсник Коля, сын местного парторга.
По договору они должны оформить контору колхоза и нарисовать плакаты на жести: вождь, призывы съезда, планы колхоза, труженики. Об этом Коля договорился с отцом ещё голодной студенческой зимой, потом привёз договор, а сам летом укатил вместе со стройотрядом на сахалинскую путину.
Женя и Витя поехали на калым.
На автовокзале райцентра встретил их отец Коли, высокий и худощавый Василий Николаевич. Возле него поблёскивал зелёный «Москвич» с будкой, который в народе называли «воровкой».
Парторг привёз их в колхозную столовую. После щей и котлет, сметаны и пахучих ломтей хлеба ребята повеселели и навсегда оценили выгоды деревенской жизни для студентов, переживших сибирскую зиму. В конторе Василий Николаевич велел знакомиться с обстановкой и, пообещав, что вечером покажет им жильё, уехал по своим делам.
Целый день ребята лазили по каменистой сопке, на которой рос дикий абрикос. Он будто расползался от лощины наверх и обрывался у самой вершины. Оттуда открывалась вся округа. Ребята осматривали шиферные крыши домов деревни, растянувшихся вдоль берегов крохотной речушки. Сразу за деревней белели несколько домов, огороженные зелёным забором. Парторг предупредил – там застава.
С вершины сопки была видна коричневая полоса границы, за заставой – ещё какие-то военные строения, видимо, пропускной пункт. Дальше – голубела и скрывалась в туманной дали монгольская степь. Оттуда тоненькой ниточкой, местами исчезая и извиваясь, проблескивала под солнцем речушка, разделяющая здесь надвое деревню.
На следующей сопке белел огромный шар и крутился локатор.
Вечером Василий Николаевич привёл их в низенькую и почерневшую от времени избушку, которая, и к месту, и в рифму, оседала в землю у самого берега речушки. Ограждение из потемневших жердей и такой же калиткой, конечно, было одного возраста с избушкой. «Две комнаты», – уверял парторг.
На скамеечке сидела, опершись о клюку, сгорбленная старушка. Голова её была повязана старым клетчатым платком, несмотря на тёплый летний вечер. Сморщенное и смуглое лицо, просевшие впадины щёк, рта и живых, чёрных, глаз, маленькие и жилистые руки и кулачки, державшие клюку, сгорбленная спина – всё говорило о невесёлой советской судьбе колхозницы, жизнь которой скручена и выжата годами. Даже чёрная деревянная трубка, которую она держала во рту, казалась скрученной и так закалённой годами, что теперь уже ничто не могло сломать её, кроме естественной смерти.
Увидев людей, открывающих калитку, старуха оживилась и поднялась навстречу. Парторг, предостерегающе поднял руку:
– Сиди, сиди, Батуевна. Я вот к тебе женихов привёл, чтобы не скучно было. Приветишь? Колхоз тебе пособит, как и всегда.
– Во второй комнате, Василич. Какие бравые ребята! – живо и обрадованно заговорила старуха. Голос был прокуренный и хриплый, но удивила она студентов чистым русским говором без акцента. – Чего пособлять-то? Всё вроде бы у меня есть. Сена бы только моему Серко.
– Будет, Батуевна, сено по осени, – заверил ободряюще парторг. – Знакомьтесь, ребята, располагайтесь…
«Речушка, избушка, старушка», – машинально отметил про себя Витя, а Женя шепнул:
– Как в сказке о рыбаке и рыбке. Только старика с корытом не хватает.
Парторг ушёл. Старый-престарый желтый пёс даже не реагировал на посторонних, в заросшем травой и бурьяном огороде паслась серая лошадь. Над сопкой заалел закат, отражаясь в речной глади.
Ужинали во дворе, где белела маленькая кирпичная печурка и стояли грубо сколоченный столик и две скамейки.
– Буйлэсан называется наша деревня. С монгольского – дикий абрикос, русские зовут – буйлэски, – не спеша и попыхивая трубкой, говорила старуха. – Меня в деревне все Батуихой зовут. Чаюйте, ребятишки.
Она сняла с жестяной банки, в которой пропаривала байховый чай, старую рукавицу, налила себе в кружечку и, не разбавив кипятком, стала пить, время от время дуя на чёрную пенящуюся заварку.
– Чифирь, – пояснила она, увидев изумлённые глаза студентов. – Я же, ребятишки, двадцать пять лет по острогам моталась.
– В лагерях что ли были? – придя в себя и уже заикаясь, спросил Женя.
– В их самых. Крут был рябой хозяин. Вот недалеко отсюда, за буйлэсками, меня и взяли пограничники, – объяснила старуха, прокашлявшись.
В груди её хрипело и булькало. Она набила трубку из кисета, закурила и продолжала пить чифирь.
– Это в каком же году? – тоже заикаясь, спросил Витя…
Контра и бандитка
– Даже не скажу в каком году! Всё у меня, ребята, смешалось и кругами, – кашляя и отгоняя рукой дым, говорила старуха.
Глаза её оживились, она ласково смотрела на ребят, которые вскрыли банку консервов и теперь ели, накладывая сайру на пышный хлеб.
– Давно это было, когда в колхозы начали сгонять. Дура я была, противилась, – рассмеялась Батуиха и снова закашляла. Когда в груди старухи затих хрип, продолжила. – Ведь говорили, что женщины будут общими…
– Как это общими? – поперхнулся Женя.
Казалось, что его русый ёжик и вовсе стал рыжим. Смуглый Витя только хмыкнул.
– Ну, всем мужикам отдадут, – спокойно объяснила старуха. – Ничего такого не произошло. У нашей семьи было десяток коней, около тридцати коров, шесть верблюдов, да больше двухсот овец. Мы сами себе батраками были. Сейчас о батраках и не слышно даже. Люди лучше прежнего живут.
– А за что же вас в тюрьму посадили? – уже освоившись и не заикаясь, поинтересовался Женя.
– Бандитка я, – посмотрела на ребят Батуиха и хрипло засмеялась. – Слово такое есть, раньше часто его в газетах писали. Это которые против кого-то или из-за границы товары возят.
– Контра – слово? – Спросил Витя.
– Вот, вот. Контра я и бандитка! – даже как-то торжественно сказала старуха.
Женька снова чуть не поперхнулся хлебом.
– Контрабандистка? – Догадался вдруг Витя.
– Вот, вот. Она самая я и есть. Контра и бандитка, осужденная Батуева Дарья Вампиловна, – подтвердила старуха. – Когда я была молодой, почти все были контрами. Ничего не понимали.
На деревню опустились сумерки, в печурке потрескивали дрова, на плите позванивал крышкой чайник. В огороде белела пятном лошадь. У ног старухи дремал желтый пёс. Жизнь становилась настолько интересной, что ребятам начинало казаться будто они здесь были всегда, а город с его голодной студенческой зимой только на миг показался и растаял, как льдинка, в этой теплой деревенской ночи.
Контра и бандитка Дарья Вампиловна достала щипцами из печурки уголёк и снова раскурила свою чёрную трубку. Почему-то с каждой новой и таинственной картиной, которые открывались в её словах, она становилась всё роднее и ближе.
– В острогах меня по-разному звали. Когда контрой, когда бандиткой, а когда и Безухой, – сказала она, раскуривая трубку. – Смеялись, когда я им ухо показывала.
С этими словами старуха развязала платок и повернулась боком так, чтобы пламя печурки осветило её голову. Вместо уха у Дарьи Вампиловны был маленький свернувшийся комочек.
– Ничего себе! – Ахнул Женька, доливая себе в кружку чай.
Старуха снова закутала голову в платок и рассмеялась.
– Пограничник, такой же сорванец, как и вы, прострелил.
– Он специально целился в ваше ухо? – спросил любопытный Витька, придвигаясь к ней и сожалея, что не успел разглядеть ухо.
– Когда ему было целиться, я же при конях была. Проволоки на границе тогда не было. – Раскрыла ещё одну картину старуха. – Один конь заводной, с товаром, к седлу первого привязан. На нём четыре швейные машинки были нагружены. А я – на первом. Хороший был конь! Только выскочила из буйлэсек и рванула через границу, а наряд – тут, как тут. Так сорванец этот закон нарушил: я уже на другой стороне была, а он с колена выстрелил. Но кому докажешь? Жгнуло меня слева, кони шарахнулись, но я удержалась. Ускакала тогда! На заставах меня потом прозвали Безухой. Только через три года после этого случая поймали…
Старуха разговорилась и вся ушла в воспоминания. Онемевшая от одиночества и долгого молчания, она рассказывала и рассказывала ребятам о своей жизни.
– Так вы в диких абрикосах скрывались? – заинтересованно спросил Витька.
Женька уже сидел возле Дарьи Вампиловны и не сводил с неё глаз.
– В буйлэсках я пряталась. В лощине они густо растут! – мечтательно сказала старуха.
Сквозь дрёму
– В буйлэсках я пряталась. В лощине они густо растут! – мечтательно сказала старуха, уходя мысленно в далёкие времена.
Трубка погасла, она встрепенулась и, поскучнев, обронила:
– Спать пора, ребятишки. В избе комната племянницы, кровать большая, вдвоём поместитесь. Нечаев говорил, что вас рано надо будить.
– Какой Нечаев? – Удивлённо спросил Витька, ещё не успевший покинуть зыбкое пространство рассказа старухи.
– Ну, Васька Нечаев, начальник.
– Василий Николаевич, наверное, – сказал Женька, ероша свой ёжик. – И, правда, спать пора.
– Забудьте мои напасти, – сказала, поднимаясь со скамьи, старуха. – Сны у вас, ребятишки, хорошие нынче будут…
Дарья Вампиловна оказалась права: рыжему Женьке снился здоровенный мужик в белой рубахе, который шёл по влажной борозде, держась за чапыги плуга, впряженного в белую лошадь. От реки поднимались белые, клочковатые, туманы. Смуглый Витька видел, как он скачет на вороном по густому разнотравью степи, весь в казачьей одежде, на нём фуражка с жёлтым околышем, на штанах жёлтые же лампасы, за спиной – кавалерийский карабин. И в Женькиной картине поднималось солнце, и Витька скакал навстречу поднимающемуся алому кругу на небе. И оба знали, что за рекой – чужая страна…
Проснулись ребята от того, что в глаза били солнечные лучи.
– Сами вскочили! – обрадованно сказал Батуиха, снимая с плиты клокочущий чайник.
Серая лошадь, вся залитая солнечными лучами, паслась среди лопухов и лебеды, жёлтая собака дремала у крыльца, будто и не вставала даже.
– Чаюйте и дуйте в контору, – велела старуха.
– Рисовать охота! – признался по пути в контору Женька. – В училище лень было заниматься, а тут так и подмывает что-то нарисовать.
– Сон что ли видел? – Догадался Витька.
– Ага! А ты?
– Тоже…
Отовсюду, стекаясь к большой улице и поднимая пыль, шли к речушке деревенские коровы. На склоне сопки серебрились большие цистерны, над сопкой поднималось солнце, заливая округу тёплым сиянием и дрёмой.
– Приготовил я вам тут разные рисунки, лозунги. Какой надо материал просите у завхоза, он здесь же, в конторе. Ну, художники, приступайте! – сказал Василий Николаевич и укатил на «воровке» по своим делам, оставив ребят в просторном кабинете.
На стульях вдоль стены и на подоконниках лежали плакаты с гербами, изображениями Ленина, комбайнеров, чабанов, колосьев. Дальше в нескольких ящиках – молотки, рубанок, гвозди в банках, коробки с красками, картон, прямоугольные листы железа. У стены прислонённая вывеска – «Правление колхоза «Пограничник».
– Да он тут целую мастерскую организовал! – обрадовался Женька. – Богато здесь люди живут. Ты заметил?
– А как же! Лучше городских пролетариев. Но жильё-то нам, видимо, одна бабка согласилась выделить.
– Может быть, Николаич, так решил? – как бы оправдывая богатых колхозников, добродушно сказал Женька.
На обед их позвали в колхозную столовую. Снова явились как сравнение с разносолами студенческой зимы жирные щи, котлеты, картофельное пюре, сметана, молоко и ароматный хлеб.
– Спать хочу! – заявил после столовой Женька, веснушки на его белом лице поблекли.
– Давай-ка сколотим все щиты. Бруски нам нужны. И – ножовка, – заявил в ответ Витька, замеряя лист железа. – Набрасывай эскизы…
От ужина в столовой Витька отказался, Женьке пришлось согласиться с ним. К тому же у них было пол-ящика консервов, выданных Нечаевым. В избушку они пришли, когда пастух гнал по пыльной улице стадо коров, а солнце освещало бока серебристых цистерн, с запада.
– В прошлом году Васька Нечаев какого-то профессора привозил. Худющий был, как сама смерть. Поначалу на сопку зигзагами поднимался и задыхался, а через три недели прямиком взбежал! – заметила бабка Батуиха, когда ребята сказали, что не пошли на ужин.
Витька деловито обошёл весь двор, позвал Женьку. Сунул ему в руки ржавые грабли, коих в сараюшке было штуки четыре.
– Дураки без дела сидят! – Заявил он, начиная убирать двор.
– Деревенских сразу видать! – Рассмеялась довольная Дарья Вампиловна.
Вечером уже привычно принялись чаевать.
– Ну и прятались вы тогда в буйлэсках. А зачем? – Спросил Женька, разрезая хлеб, выжидательно смотря на маленькую и смуглую старуха.
Она встрепенулась и охотно продолжила прерванный вчера рассказ:
– В падушке буйлэски густо растут. Товары я перевозила на конях в Монголию. Когда швейные машинки, когда лопаты, грабли, вилы, ножи, чайники. Много чего. Всё по хозяйству. Очень там ценили русские товары.
– И правда, разве что из Китая могли привозить, – заметил Витька.
– Вот-вот. В Китае тогда тоже туго было. – Вспоминала старуха. – Ботхулами нас звали местные. Вроде как несогласные, на своём стоят. Совсем не понимали, что не бывает всё время пурги или грозы. Всё затихает само собой, жизнь налаживается после любой бури. А мы не признавали новой жизни.
– Много таких было? – Настороженно спросил Женька.
– Дураков везде много, и все с оружием! – Рассмеялась контра и бандитка Дарья Вампиловна, раскуривая трубку. – И у меня был завалящий наган. Товары из города доставляли. Однажды вздремнула я в лощине, сны какие-то вижу. И вдруг слышу сквозь дрёму: «Безухая, кажется. Может быть, прикончим её здесь, а товары заберём?» Сжалось всё у меня внутри, даже сердце, кажется, остановилось. Но не шелохнусь, вроде бы продолжаю дремать. И вижу сквозь полуприкрытые веки…
