Виктор Балдоржиев
Горизонты разных лет. Сборник рассказов
Горизонты разных лет
В некоторых странах нет земли, но есть сельское хозяйство. У других нет людей, техники, но есть сельское хозяйство. А у нас есть все: земля, люди, предприятия сельхозтехники, рынки – внутренний и внешний. Нет одного – радостной работы, нет сельского хозяйства. Это означает только одно – власти жизнь страны и народа неинтересна и не нужна. А нам?
Мне кажется, что за всю свою историю мы ещё не пробовали работать и жить по-настоящему, так жить, чтобы открывать бесконечные горизонты…
Автор.
Бедняки и богачи
В 2007 году на 476 километров трассы Чита-Забайкальск, которая выходит прямиком на МАПП (многосторонний автомобильный пункт перехода) в Китай, в голой степи я купил маленькую закусочную для того, чтобы содержать бригаду, которая занималась созданием архитектурно-скульптурного комплекса в память о предках, утверждавших восточные рубежи России. Это было дешевле, чем жить бригадой в гостинице. Люди думали, что я собрался обираловкой заняться, но как всегда ошиблись. У меня были другие задачи, хотя, попутно, мы зарабатывали, кормя всех, кто заезжал к нам. Мимо шла единственная колея железной дороги, по которой непрерывно шли составы, увозя в Китай всё, что можно распилить и увезти из России, но чаще всего это был лес или металлолом. Обратно платформы шли пустые. Думаю, что и сейчас они идут пустые…
Это как раз те места, где «по долинам и по взгорьям…» Рядом была историческая Атаманская сопка, в километрах трёх – станция Мациевской, где были ветхие дореволюционные бараки, в которых жили вихрастые русские ребятишки со своими родителями. Почему я начал с ребятишек?
В один из летних дней я сидел в нашей забегаловке и увидел в окно, что по ковыльной степи к нам бредёт мальчик, таща велосипед. Вот он скрылся в ложбинке, поднялся. Вдруг возле высоких белеющих ковылей его велосипед развалился наполовину. Я вышел на крыльцо и стал ждать.
Мальчик добрался до нас, сказал, что отец его умирает с похмелья и отправил его к нам за пивом, сигаретами и хлебом. Наши девчата из кухни набили его пакет всякой снедью, он выгреб из карманов какую мелочь. Вихрастый, русоволосый с желтизной, в старых штанах и стоптанных сандалиях, он смотрел на меня не по-детски строгими глазами, собираясь прощаться.
У меня неровно забилось сердце, и я предложил подвезти его. Он достойно согласился. Мы сели в мой минивэн «Toyota Noah». У высоких ковылей остановились и загрузили в багажник его велосипед. Меня поразил год выпуска – 1961. Видимо, был в аварии, а сломался по старой сварке.
Возле барака толпа ребятишек окружила машину:
– Ни фига себе, Коляха!
– Крутой, дружбан.
– Ничего, батя очухается и сварит заново велик…
– Да его давно пора сдать на металлолом,
– Вместе с батей…
– Ты чо, дурак? А кто варить будет велик?
Мы разгрузили половинки его велосипеда, который сварит чей-то батя, видимо, сварщик. И я с щемящим сердцем поехал обратно. Долго стоял на переезде, выжидая, когда пройдёт состав, везущий в Китай настоящий кедр. Много кедра. Его вывозили уже с месяц… Попадались платформы с металлолом, откуда торчали остовы кроватей, велосипедов, ванн, тазов…
Поздней осенью того же года дул пронизывающий ветер. В нашу тёплую забегаловку ввалились два закоченевших, худых на вид, подростка в старых солдатских бушлатах. Встали у двери, робко озираясь, опьяневшие от вкусных запахов кухни.
– Откуда идёте, бойцы? – спросил я.
– Из Дд-даурии, – ответил заикаясь один из них.
– Всё время?
– А как иначе? Всё время, когда трассой, когда степью…
До Даурии было 30 километров. Это старинная станция, где уцелели казармы ещё царской армии и забайкальских казаков, где в гражданскую войну базировалась дикая дивизия барона Унгерна.
– Кирпич ломали. Казармы уже который год разбирают.
– Зарабатываете так?
– А как иначе? Но сегодня хозяин выгнал нас. Ленивые говорит.
Какая-то душная волна откуда-то издалека подкатила к моему горлу. Я отвернулся и спросил:
– После школы учиться собираетесь?
– Деньги же нужны…
Мы поставили у границы памятник в 2008 году. Через два года я переехал из города в село, но два этих случаях из моей жизни у границы Китая остались в памяти. В последние годы замечаю, что по селу ходят подростки с топорами. Просятся колоть дрова. В прошлом году за машину дрова они брали 1500 рублей, теперь, наверное, 2000.
Они убираются во дворах, хлевах, колют дрова, делают любую работу. Внук мой, приезжая на каникулы, вливается в какую-то бригаду сверстников, приходит поздно и гордо объявляет, что они работали у тех-то или у тех-то и заработали деньги. Я видел эти жалкие деньги, на которые можно купить только сахарную вату или китайские безделушки однодневки. Этим ребятам никто не даст такого образования ни в школе, ни в других заведениях, которое могло бы соперничать с людьми других государств и обеспечивать самих себя. Мир чистогана поглотит их жизнь.
Думая обо всех этих детях, я вспоминаю себя в их возрасте. Начиная с 6-7 лет, меня отправляли на сенокос, где мальчики моего возраста таскали на конях волокуши с копнами, повзрослев, садились на конные грабли, далее – на косилку.
Сельские работы – настоящий Здоровый Образ Жизни.
Хорошо помню свою первую заработную плату в 1961 или 1962 году – 40 рублей и воз сена. Я обеспечил половину зимы своей домашней скотине! Потом мы работали на стрижке овец. Осенью 1968 году меня отправили в пионерский лагерь «Орлёнок», где я вдохновенно читал Пушкина и Лермонтова. А в пути я угощал всех городских сверстников: ведь у меня было 200 рублей своих денег! В то лето я заработал 356 рублей, на следующее – 424, потом – 600. Мотоцикл купил на свои деньги.
Деньги нам платил колхоз. В совхозах или на фабриках тоже иногда работали дети, им платило государство.
И в любой институт я мог поступить бесплатно.
Давно я не был на 476 километре трассы в Китай. Но знаю, что составы с лесом и всем, что можно вывезти из Russia идут непрерывно. Много и много лет. Выросли дети на Мациевской и в Даурии, Читинскую область переименовали в Забайкальский край, миновали и снова грянули кризисы. А из Russia всё вывозят и вывозят…
Был я и в Китае. Видел воочию мощь и красоту. Человек никогда и ничего не узнает, пока у него не будет сравнения.
Просто я не вижу государства, но знаю о ворах и грабителях, которые называют эту территории Russia.
Летящий к горизонту
Помню летящий по степи тяжёлый мотоцикл с коляской, мелькающую вдоль обочин высокую траву и бегущую рядом со мной, смеющимся в коляске, высунув алый язык остроухую овчарку. Через много лет отец объяснил: 1957 год, мне два с половиной года, мотоцикл «Ирбит», собака – Пальма. Мы переезжаем на колхозную культбазу у речки Борзя.
Мнение среды: если ребёнок до шести лет не научился к самостоятельности, то дальше будет только обузой другим. Сейчас даже трудно представить, что шестилетний ребёнок может не только ездить или скакать на коне, но и зарабатывать.
Отчётливо помню лето 1961 года…
Мы стоим большой бригадой на сухом участке долины Борзи, в просторечии – Борзянки. Здесь, можно сказать, – родильный дом реки Онон, её среднее течение, вся рыба в этом месте заворачивает сюда, выходя нереститься на заливы. Вокруг – океанские волны трав, вперемежку с мерцающей водой, откуда мужики часто приносят здоровенных сазанов.
Мы – сенокосная бригада. Я и мой друг Сашка – на волокуше. Таскаем копны. Живём с подростками в шалаше. Поодаль пасутся кони.
На рассвете меня аккуратно будит кто-то из взрослых. Выхожу из шалаша, бегу в травы и сразу становлюсь мокрым от росы. От реки плывут и клубятся белёсые туманы, сквозь клочья их пробиваются первые лучи рассветного солнца. Вся долина озарена алым и бронзовым сиянием. И кони в тумане тоже алые, отсвечивают золотистой и мягкой пылью. Они удивленно поднимают большие головы и стоят в ожидании мужиков и меня, идущих по траве к ним, чтобы снять с них треноги и зауздать. Я всегда увязываюсь за взрослыми и первым бегу к своим коням.
Потом кто-то из парней посадит меня на моего старого и белого мерина в рыжих пятнах. Мы скачем в лучах солнца в бригаду. Наспех завтракаем и впрягаемся в работу.
Жизнь здесь размеренная, ритмичная и привычная. Подростки помогут мне и Сашке впрячь коней, протянуть от их хомутов длинные постромки к волокушам. И мы до обеда подтаскиваем душистые копны к зародам, которые ставят сверкающими вилами мужики.
На обед не спеша едем или скачем на своих конях к бригадному стану.
Через несколько лет, уже подростком, я обучал вместе со взрослыми диких коней. Но привыкал к этой жёсткой и дикой забаве там, на Борзянке, ещё шестилетним. А ведь мог погибнуть под копытами…
Однажды вечером сельские парни, недавно пришедшие из армии, поймали длинным икрюком жеребёнка, который ходил в бригадном табуне вместе с матерью. Закрутили петлю и, подтянув его ближе, прижали за уши к земле, надели узду. Жеребёнок отчаянно пытался вырваться из рук крепких парней. Один из них оглядел нас, окруживших схватку, и крикнул:
– Кто смелый?
Конечно, смелым оказался наш дурак, то есть я.
Парни посадили меня на жеребёнка, вручили поводья узды, и разом отпрянули в стороны. И понёс меня ошалевший от испуга жеребёнок в долину Борзянки. И небо, и залив, и дальние сопки – всё смешалось и завертелось вместе с брызгами воды перед глазами. И разом померкло. А ещё через мгновенье, сквозь пелену тёплой воды, я увидел мчащегося к горизонту с победно задранным хвостом жеребёнка. Он сбросил меня в залив!
А парней гонял кнутом по степи, сурово распекал и грозил судом старый колхозный бригадир. Ведь малец мог убиться…
На следующий год мы пошли в школу. Потом полетели дни, месяцы, годы… Но до сего дня помню себя, шестилетнего, свой первый сенокос, свою первую зарплату (нам зачитывали!), своих первых коней. Иногда вижу во сне летящего к горизонту жеребёнка из колхозного табуна…
Уехав отсюда в юности, через много лет почувствовав приближение старости, я вернулся обратно. Напарник, мой Сашка почему-то оказался в Израиле, остальные сверстники – в разных городах и весях России.
О слове и речке Борзя могу рассказывать долго. Это у самой монгольской границы. Больше нигде такого названия не встречал. На самом деле слово означает обрусевшее название рода Чингисхана – Бооржа, Боржигин. Здесь всюду – Борзя, одних только речек, наверное, до десяти, город Борзя, село Боржигантай. Принадлежащий боржигинам, места боржигинов. В современной Монголии, а также в других, кроме наших, местах России таких названий нет. На всех картах зарождения монгольской империи регион среднего течения Онона и Борзи обозначен, как место сосредоточение боржигинов и родственных им племён, откуда они начали расширение своих владений.
Возможно, что название распространилось вместе со своими обладателями по всему миру, и теперь видоизменено и обозначается с разными приставками типа эль, иль, юрт и т. д. и т. п. Бордж, Борж, Бурдж, Барж, а то и Бордж, Борджа, или же слово изменено не неузнаваемости.
Для нас она осталась Борзянкой.
В долине Борзянки
В четырнадцать лет я уже считался вполне взрослым и самостоятельным человеком, то есть – добытчиком и кормильцем. 50 овец за смену остригал, не шутка! На ВДНХ грозились везти, народу показывать… Но пока увозили на сенокос, который начинался после стрижки овец.
Любые работы в селе – дело обычное. У нас заведено так: если ребёнок до пять-шести лет не понял, что надо помогать взрослым, то так и останется на всю жизнь бесполезным паразитом.
В любом селе или колхозе все работы от сезона до сезона. В нашем колхозе было более 70 000 тысяч взрослых овец, с ягнятами переваливало за 100 000. Стрижка начиналась в середине июня. В каждом колхозе был свой стригальный пункт, где во время стрижки все гремело, звенело, кричало и блеяло круглосуточно. Тишина наступала примерно через месяц.
Начинали готовиться к сенокосу. Дети села разъезжались по чабанским стоянкам. В одно время отец увозил меня к дедушке Начину, где собирались его внуки, мои друзья и погодки.
Стоянка находилась на пологой сопке у речки Борзя, правого притока Онона, которую мы называли Борзянкой. В середине 1960-х годов это была довольно шустрая и полноводная речка. Перейти или переплыть Борзянку можно было в три-четыре взмаха: от берега до берега не более 6-7 метров, но местами попадались глубокие ямы, где отдыхали налимы.
Изгибаясь и отблёскивая серебром на поворотах, Борзянка бежала с Кукульбейских гор по плодоносной долине между пологими забайкальскими сопками. Плодоносной она была в смысле травы, которая в долине росла всегда. Кроме травы, там была ещё и рыба в заливах. Особенно в половодье, когда вся долина заполнялась водой и являла золотистое и подрагивающее над водой марево.
На нерест шёл сазан. Златопёрый он или серебристый не помню, да и не видел давно сазана из Борзянки. Но помню, что он был на удивление крупный. Торпеда, а не рыба!
Обилие рыбы объясняется просто: Борзянка – родильный дом Онона. Вся рыба Онона стремится в эту долину. Ночью долина становилась светящимся множеством огней городом: народ лучил и колол рыбу. Медленные огни в центре заливов – браконьеры с фонарями и острогами, мечущиеся лихорадочно по склону сопок, то есть по дорогам, фары – милиция и рыбнадзор. Браконьеров так много, что охранники флоры и фауны в растерянности и не знают кого, как и в какую очередь ловить.
Налетало на Борзянку всё военное и промышленное Забайкалье.
Бог с ней, промышленностью, её и тогда было мало, а сейчас и вовсе нет, но Забайкалье без военных – пустыня. С довоенных лет и после войны в наших степях побывали, наверное, все маршалы и генералы страны. Казалось, что здесь служит весь Советский Союз. Особенно в грозящем Китаю городе Борзя на берегу Борзянки.
Огни в долине затухали только с началом пальбы. Милиция и рыбнадзор стреляли в воздух и предупреждали в рупоры и громкоговорители, что мирная рыбалка может перерасти в никому ненужную трагедию.
Но такое многолюдье и веселье случалось только в июне, когда в колхозе вовсю звенела стрижка. Естественно, появиться на речке мы могли только ночью.
Ко времени сенокоса нерест заканчивался, хотя в заливах рыба всё еще плескалась, а браконьеры не спешили покидать речку.
Весёлый майор из Шерловой Горы, часто бывавший на Борзянке, подарил мне сеть-трехстенку. Нитка была прочнейшей. Но каждый раз вместе с пойманной рыбой и порванной в лохмотья сетью, я вытаскивал застрявших в ячеях раздувшихся ондатров. Старуха дедушка Начина была довольна: шкурки ондатров я отдавал ей, а тушки скармливал собакам. На стоянке их было два – маленькая Чапа непонятной породы и овчарка Казбек.
В шесть утра, когда солнце уже было над дальней сопкой, поёживаясь от холода, я нетерпеливо сбегал к речке и уже у берега чувствовал, что верёвка туго натянута, а по воде идёт рябь. А потом целый день чинил порванную ондатрами сеть.
Сенокос ещё не начался, взрослые ремонтировали инструменты и технику, никто и ни в чём мне не препятствовал: ведь я кормил нашу маленькую бригаду: иногда притаскивал уток, чаще – рыбу.
Охотничьего азарта у меня нет и не было. Но природа зовёт каждого – озеро, речка, высокие камыши и травы. Обилие рыбы и живности. И мы носились вдоль Борзянки с моим Казбеком, иногда переплывали речку, но чаще рыбачили или охотились на своём берегу.
После середины лета уровень воды в долине и реке становился меньше.
В августе по всей долине вырастали зароды сена. Оставлял свои забавы и я, впрягался вместе со взрослыми в работу. Трудились все. Ничего не делающего человека в нашей среде просто не могло быть.
Малолетки – на конных волокушах, подростки – на конных граблях, постарше – на конной сенокосилке, а физически крепкие – мётчики зародов.
Иногда перед рассветом я успевал сбегать на Утиное озеро или вытащить поставленную на речке сеть. В некоторые дни взрослые сами гнали меня и Казбека на охоту, о которой я иногда начисто забывал, залюбовавшись на Утином озере рассветом.
Онемевший от нежного ликования и весь залитый розоватыми лучами восходящего солнца перед самым прилётом стремительных чирков, я забывал в эти минуты о себе и, тем более, о ружье.
Вернулся на Борзянку я через сорок с лишним лет. Земляки мне сказали, что вода в речке появляется только местами, рыба из Онона не заходит. Ондатра исчезла вся. Сазан забыл свой роддом. Люди давно не видели гусей и уток. В степи уже двадцать лет длится засуха…
А когда появился Skape, возник в мониторе друг моего детства Витя Добрынин, который всю жизнь проработал в Кемерово шахтёром.
– Отправь мне фотографии с Борзянки! – просил он в монитор.
– Приезжай, да съезди сам! – отвечал я ему, боясь говорить правду.
Он не приехал, может быть, ему отправили фотографии другие…
Теперь каждое лето я стараюсь побывать на Борзянке. Вода в русле появляется, иногда – много. Говорят, что речка прибывает с каждым годом.
Буду ждать и ворожить большую воду воспоминаниями о детстве.
ЗАКЛИНАНИЕ ОБОРОТНЯ
Лейтенант Иван Черкасов прошел через всю войну, видел много смертей, не любил писателей и военных песен. С русокосой женой Наташей и изумрудным немецким аккордеоном он пересек в эшелоне просторы страны, прибыл в кузове полуторки на маленькую заставу у монгольской границы, поселился в угловой комнате бревенчатой казармы и за восемь лет дослужился до капитана. Вокруг была степь, степь и степь, куда из красноярских лагерей возвращались уцелевшие ламы.
Ветер гнал золотистые ковыльные волны и развевал черный чуб смуглолицего капитана, который в голубой майке сидел на ступеньке крыльца казармы и, перебирая перламутровые клавиши аккордеона, напевал в тоскливой тишине:
На зеленом лугу мы сидели,
Целовала Наташа меня…
На загорелых и мускулистых плечах розовели зажившие рубцы, а в глубине черных глаз плескалась печаль. Солдаты любили капитана, капитан любил свою жену Наташу, которая еще совсем недавно выходила из комнаты в легком белом платье и носила в блестящем ведре воду из колодца. Но она недавно умерла.
Беда пришла неожиданно. Черкасов охотился вместе со своим другом, деревенским учителем-бурятом Азаровым. Учитель играл вечерами на скрипке, а очарованный капитан слушал удивительную музыку, рассказывающую о степи. На тарахтящем мотоцикле учителя они мчались в клубящейся пыли мимо стремительного стада дзеренов, и Черкасов, белозубо смеясь и не целясь, стрелял в мечущееся живое месиво. Он убил трех маток и вернулся с Азаровым на заставу лунной ночью, чтобы отправить на телеге наряд за добычей. На крыльце штаба заставы вспыхивали красные огоньки цигарок. Охотников встретили испуганные и бледные лица солдат. В окне комнаты капитана мерцал желтый свет керосиновой лампы и металась тень в пилотке, видимо, дневального…
‑ Наталья Павловна умирает! ‑ дрожащим шепотом сообщил высокий и худой Гайнутдинов, старшина заставы.
‑ Боря, в больницу! ‑ крикнул ошалевший Черкасов, лихорадочно открывая дверь казармы.
Мотоцикл взревел и подпрыгнул. Рассекая белым лучом ночь, Азаров помчался по влажным травам в районный центр… Уставший, он вернулся утром с молоденьким доктором. Закрыв лицо ладонями, оцепеневший Черкасов сидел на табурете и даже не повернулся на стук двери. Наташа умерла.
‑ Сердце, ‑ глухо сказал доктор Азарову, садясь на высокое заднее сиденье зеленого мотоцикла.
После похорон жизнь на заставе замерла. Черкасов окаменел и онемел. Белый сгусток солнца плавился в знойном небе и опалял высокие тополя вокруг штаба и казармы, шифер и побелевшие гимнастерки солдат. Воздух струился. Только над сухими травами иногда взмывали жирные желтоватые тарбаганы и, лениво пересвистываясь, удивленно всматривались в даль, где в знойном мареве бледно голубела и подрагивала монгольская степь.
Только через месяц Черкасов услышал скрипку Азарова. Тогда он снова тронул клавиши аккордеона и вспомнил забытую мелодию, смеющееся лицо жены, но от этого тоска не таяла, а становилась острее.
Ночью капитан проснулся от торопливого и знакомого стука каблуков. Шла жена. Обрадованный, он проснулся и сел на кровать, собираясь закурить. Но рука его вдруг замерла над коробком спичек. Наташа умерла, ее нет! Шаги приближались. В каптерке испуганно вскрикнул Гайнутдинов, тоненько и плаксиво заверещал кто-то из солдат. Неожиданно в комнате запахло плесенью и стало холодно. А неистовая луна заливала смятую постель капитана брызжущим и зеленоватым сиянием. Черкасов сходил с ума.
Заскрипела и медленно открылась дверь. Капитан отшатнулся к стене и вскрикнул: в проеме двери, в белом платье, стояла Наташа с ниспадавшей на грудь распущенной косой. Но знакомое лицо было чужим и мертвым. Она долго смотрела на обезумевшего мужа, потом медленно пошла по холодному полу длинной и узкой казармы мимо оцепеневших солдат, стоявших у своих кроватей в белых рубахах и кальсонах. Тягуче открылась дверь, белое платье выплыло в ночь и растворилось в лунном сиянии.
‑ Товарищ капитан, товарищ капитан, ‑ испуганно зашептал очнувшийся Гайнутдинов, ‑ это была ведьма… ведьма… Татары знают ведьму… Надо к бурятам ехать, это их земля, они тоже знают ведьму…
Постаревший Черкасов нетвердыми шагами вышел из комнаты к солдатам.
В черные волосы смуглого капитана вплелась седина. Застава потеряла покой. Знакомая и чужая Наташа в белом платье приходила в казарму каждую ночь и исчезала с рассветом. А однажды старшина Гайнутдинов сказал капитану, что слышал как она перебирает бумаги в канцелярии штаба.
Рано утром, оседлав высокого вороного, Черкасов отправился в деревеньку, избы которой были рассыпаны по берегу маленькой речки. Высоко вскидывая голову, вороной шел резвой рысью. Из труб серых юрт в небо поднимался дымок, лениво тявкали лохматые чабанские собаки, у подножий сопок паслись овцы и жирные дрофы, а в болотистых низинах поднимали из высокой травы остроклювые головы цапли. Плавно и грузно пролетали над всадником журавли. Черкасов повеселел и вспоминал свое детство в донской степи, цыгановатые лица родных и знакомых людей.
Во всех юртах и в деревеньке уже знали, что по ночам на заставу приходит умершая жена капитана, которая при жизни была как белый цветок в зеленой степи.
‑ Ваня, это не твоя Наташа, это ‑ оборотень! ‑ сказал, сверкнув глазами, скуластый Азаров.
Его жена, веселая и черноглазая Дулма, испуганно вскрикнула и уставилась на поседевшего Черкасова, который выжидательно смотрел на Азарова. Капитан не верил ни в бога, ни в черта.
‑ Надо ехать к заклинателю, мы его называем жодчи, ‑ продолжал уже спокойнее учитель, пододвигая другу зеленую кружку с крепким и забеленным чаем. ‑ Сейчас много лам освободили из лагерей. Жди, вечером я привезу на заставу Гылыг-ламу, он ‑ заклинатель.
‑ Боря, а этот… лама убьет… оборотня? ‑ неуверенно спросил Черкасов осипшим голосом.
‑ Не убьет, а только прогонит, ‑ невозмутимо ответил учитель.
‑ Он наш друг и очень хороший человек, ‑ добавила Дулма, ловко разделывая маленьким ножом жирную тушку тарбагана. Черкасов часто приезжал к учителю и был в этом доме своим человеком. Наташа дружила с Дулмой и тоже ела тарбаганье мясо. Они привыкли к степи и знали, что мясо и жир тарбагана очень полезны для здоровья. Коммунист Черкасов искренне дружил с охотником– учителем, который часто приезжал на заставу и играл на своей знаменитой скрипке. Но раньше капитан ни за что бы не поверил, что Азаров верит в оборотней, ведьм и знается с ламами.
Пылающий розовый круг солнца повис над дальней сопкой, от тополей легли длинные тени, и степь розово заголубела, когда Черкасов услышал далекое тарахтенье и увидел показавшийся в степи мотоцикл с двумя седоками. Что-то громко и весело крикнул Гайнутдинов, засуетились солдаты и понесли из столовой в казарму коротконогий столик, который надо было поставить для заклинателя.
Лама был лыс, мускулист и одет в русскую одежду. У него была овальная голова с выпуклым теменем и приятное светлое лицо. Живые и черные глаза разом охватывали и степь, и заставу, и людей. Азаров нес за ним желтый кожаный чемодан.
Заложив руки за спину и чуть сутулясь, лама ходил из угла в угол казармы и раздумывал. Черкасов вдруг отметил про себя, что так ходят заключенные и солдаты из штрафного батальона.
‑ Гылыг-лама пятнадцать лет жил в красноярских лагерях и вернулся в степь, ‑ негромко рассказывал Азаров, когда капитан вышел на крыльцо казармы. ‑ Помнишь, Ваня, у меня был гнойный нарыв ниже колена? Гылыг-лама нашел в степи белый камешек и обвел им вокруг нарыва. А ночью весь гной и вытек.
Видимо, учитель уважал ламу и радовался его освобождению и появлению в степи. Черкасов наклонился к нему и спросил:
‑ Твой друг– лама может уничтожить привидение?
‑ Человек напрасно думает, что может убить то, что не им создано. У всякого создания есть свой творец. Мы не можем уничтожить то, что существует. Но мы вполне можем договориться с ним или запретить ему мешать людям, ‑ вдруг на чистом русском языке сказал лама, выходя из казармы.
‑ Мне кажется, что в монгольском языке нет слова ‑ лечить, ‑ добавил Азаров, ‑ вместо этого мы говорим ‑ заклинать.
В сумерках лама с Гайнутдиновым возжег благовония. Сизый слоистый дым и ароматные запахи трав поплыли по казарме. Солдаты повеселели и столпились у дверей каптерки, где жил старшина. Черкасов с Азаровым остались в комнате капитана. Лама открыл желтый чемодан и облачился в диковинную красно-желтую одежду, с прицепленными бубенчиками и развевающимися кистями. Потом он быстро нахлобучил на голову высокую и круто изогнутую желтую шапку, с ниспадавшей на лицо черной шерстяной накидкой. На столике, поставленном у самого входа, заклинатель разложил много вещей: продолговатую книгу, обернутую красным шелком, два больших бубна, огромную белую раковину, короткую трубчатую кость с прорезями и бронзовый колокольчик.
‑ Лампу зажигать не надо, ‑ глухо сказал он из-под накидки, повернувшись к старшине и признавая в нем сообщника.
Ночь выдалась безлунной и темной. Липкий страх снова стал вползать в казарму. Но вдруг послышался громкий и утробный голос ламы, потом несколько раз прогремели бубны, тонко зазвенел колокольчик, и вдруг призывно зарокотала раковина. Черкасов вздрогнул и перед его глазами возник берег Балтийского моря: соленые, пенные волны с шумом набегали на песок и раскачивали трупы немецких солдат, женщин и детей… Вдруг на капитана навалилась тяжелая дрема, но громкие и грозные выкрики ламы не прекращались. Черкасов потерял счет времени. Очнувшись на мгновенье, он вдруг услышал знакомый и страшный скрип двери. Кто-то пытался открыть снаружи дверь и не мог. Смутный и грузный контур ламы высоко подпрыгивал перед дверью, звенели бубенчики на одежде. Лама размахивал руками и что-то страшно выкрикивал в экстазе, чувствовалось, что он изнемогает, а дверь вот-вот распахнется. Вдруг тонко и пронзительно остро завыла костяная труба, скрип прекратился, и дверь захлопнулась.
Черкасов провалился в сон… Русокосая и веселая Наташа бежала по зеленому лугу, потом капитан увидел себя с винтовкой в руке и высоко прыгнувшую в смертельном полете матку дзерена. Поседевший капитан плакал и смеялся во сне.
Утром разбудил его Азаров, и он услышал веселый смех старшины Гайнутдинова. Капитан сразу подумал, что пора отправлять на границу наряд и вышел из комнаты. Солнечные лучи окрасили в теплый бронзовый цвет стены и крыльцо казармы. Под стрехой крыши красногрудые ласточки, вцепившись коготками в края ажурных глиняных гнезд, весело переговаривались и кормили птенцов. Гылыг-лама в русской одежде стоял под тополями и оживленно разговаривал с солдатами. Капитан снова почувствовал волнующие и призывные запахи утренней степи и услышал курлыканье журавлей…
Через три дня после заклинания оборотня Черкасов выехал на охоту с Азаровым. Тарахтел по зеленой степи мотоцикл, взмывали над травами тарбаганы, из-за спин охотников выглядывали поблескивающие стволы винтовок. Обогнув пологую сопку, друзья увидели летящее по заголубевшей полуденной степи стадо дзеренов. Мотоцикл резко остановился, Азаров с Черкасовым спрыгнули на землю.
‑ Достану! ‑ азартно крикнул Азаров и вскинул увесистую винтовку. Но поседевший капитан вдруг тоскливо и умоляюще прошептал:
‑ Не надо, Боря, не стреляй…
6 июня 1999 года. г. Чита.
