Василий Розанов
Апокалипсис нашего времени

О страстях мира

Здешняя земная жизнь – уже таит корни неземной. Как и сказано:

 
Есть упоение в бою…
 

Это – Марс и Арей, божества Марса и Арея; они – как боги.

 
И бездны мрачной на краю,
И в бушеваньи урагана
И в дуновении чумы…
Бессмертья, может быть, залог.
 

Какая мысль, – какая мысль, инстинктом, – скользнула у Пушкина! Именно – «залог бессмертия и вечной жизни». Это – «аид» и «элизий» древности, и как мы не поверим им и их реальности, раз у христианина – Пушкина, у стихотворца – Пушкина, ничего о древних в минуту написания стихотворения не думавшего, вдруг и неожиданно, вдруг и невольно, вдруг и неодолимо, – скользнула мысль к грекам, к римлянам, к тартару и мыслям Гезиода и Гомера…

* * *

Также мне ничего не приходило в голову при виде гусеницы, куколки и бабочки, которых я видал, с одной стороны, – одним существом, но, с другой стороны, – столь же выразительно, столь же ярко, и – не одним.

Тогда войдя к друзьям, бывшим у меня в гостях, Каптереву и Флоренскому, естественнику и священнику, я спросил их:

Господа, в гусенице, куколке и бабочке – которое же я их?

Т. е. «я» как бы одна буква, одно сияние, один луч.

«Я» и «точка» и «ничего».

Каптерев молчал, Флоренский же, подумав, сказал: «Конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки».

«Энтелехия» есть термин Аристотеля, и – один из знаменитейших терминов им самим придуманный и филологически составленный. Один средневековый схоласт прозакладывал черту душу, только чтобы хотя в сновидении он объяснил ему, что в точности Аристотель разумел под «энтелехиею». Но, между прочим и другим, у Аристотеля есть выражение, что «душа есть энтелехия тела.». Тогда сразу определилось для меня – из ответа Флоренского (да и что иначе мог ответить Флоренский, как не – это именно?), что «бабочка» есть на самом деле, тайно и метафизически, душа гусеницы и куколки.

Так произошло это, космогонически – потрясающее, открытие. Мы, можно сказать, втроем открыли душу насекомых, раньше, чем открыли и доказали ее – у человека.

Сейчас – давай рассматривать, «что же она делает?»

«Собирает нектар», «копается в цветах». Это подозрительно и осудительно. Но, в самом деле: у бабочки – совершенно нет рта, нет – ничего для питья и для принятия твердой пищи. Каптерев сейчас же сказал, как натуралист: у них (он не сказал– у всех) – нет кишечника (я читал где-то, что, кажется, – иногда, «не бывает кишечника»): значит это – что нет и желудка? Конечно! Что за странное… существо, бытие? «Не питающееся». Да долго ли они живут? Есть «муха-поденки». Но, во всяком случае – они, и уже бесспорно все, – совокупляются. Значит, «мир будущего века», по преимуществу, определяется как «совокупление»: и тогда проливается свет на его неодолимость, на его – ненасытимость и, «увы» или «не увы», – на его «священство», что оно – «таинство» (таинство – брака). Открытий – чем дальше, тем – больше. Но явно, что у насекомых, коров, везде, – в животном и растительном мире, а вовсе не у человека одного, – оно есть «таинство, небесное и святое». И именно в центральной его точке – в совокуплении. Тогда понятна «застенчивость половых органов»: это – «жизнь будущего века», входим через это «в загробную жизнь», «в жизнь будущего века».

И, странно: тогда понятно наслаждение. «Эдем, блаженство». Но – и более: обратимся к «нектару цветов». Действительно, поразительно то особенно, что насекомые (не одни бабочки, но и жуки, «бронзовики», «Божии коровки») копаются в громадных относительно себя половых органах деревьев, и особенно – кустов, роз и проч. олеандров и т. п., орхидей. Чем цветы представляются для бабочек? Вот бы что надо понять и что понять – ноуменально необходимо. Не невозможно, что для каждого насекомого – «дерево и цветок», «сад и цветы» – представляются «раем»… Да так ведь и есть: «лето, тепло; и – Солнце», в лучи которого они влетают; а с цветов – «собирают нектар». Тогда нельзя не представить себе «соединение нектара и души», и что «душа – для нектара», а «нектар – для души». В-третьих – миф: «боги на Олимпе питаются нектаром и амброзией». Но и раньше мифа и параллельно ему: сколько света проливается в то, «почему же цветы пахнут», и отчего же у растений цветы такие огромные, что в них – «влезть целому насекомому». Совершенно явно: величина цветов – именно чтобы насекомому войти всему. Тогда понятно, что «растения слышат и думают» (сказки древности), да и вообще понятно, что они – «с душою»!! О, какою еще… Но вот что еще интереснее: что «сад», вообще всякий сад, «наш и земной», есть немножко и не «наш» и не «земной», а тоже – «будущего», «загробного века». Тогда понятно – «зима и лето», ибо из зимы и через зиму, пролежав зиму «в земле», зернышко «встает из гроба». В сущности, по закону – как и «куколка» бабочки.

Таким образом, «наши поля» суть «загробные поля», «загробные нивы». Тогда, конечно:

 
Когда волнуется желтеющая нива
…………………………………..
То в небесах я вижу Бога.
 
 
…………………………………..
 

Вообще понятно – особенное и волнующее чувство, испытываемое человеком в саду, испытываемое нами в поле, испытываемое нами в лесу, и – рационалистически никак не объяснимое. Понятно, почему «Антей, прикасаясь к матери-земле, опять восстанавливается в силах». В «древности» вообще тогда очень многое объясняется: как равно у Достоевского его знаменитая, потрясающая, стоящая всего «язычника-Гете» фраза: «Бог взял семена из миров иных и посеял на землю. И взросло все, что могло взрасти. Но все на земле живет через таинственное касание мирам иным». Тут – все язычество уже. Уже, напр., весь Египет, храмы коего – суть прямо рощи, колонны-деревья, непременно – деревья, с «капителями-цветами». Да и каждый-то наш «сад» есть «таинственный храм», и не только «посидеть в нем – поздороветь», но и «посидеть – помолиться». Да и понятны тогда «священные рощи древности», понятна – «тишь вечера в лесу», понятна вообще «природа как святая», а – не «одно богословие святое». Но вернемся еще к страстям и огню.

Таинственно через них и «оргии» действительно проглядывает «жизнь будущего века». Ведь посмотрите, как подозрительно и осудительно ласкаются мотыльки с цветами. Действительно – нельзя не осудить. Но… «жизнь будущего века», и… что поделаешь. Тогда понятно, откуда и почему возникли все «оргии древности»; и что «без оргий не было древних религий». Вспомнишь «нектар и амброзию» Олимпа; и как на рисунках, не смея словами, – я объяснил в «Восточных мотивах» египетские мистерии. Просматривая теперь в коллекции монет – монеты всевозможных стран с такими же точь-в-точь изображениями, – я уже смотрел на них с родством и немым пониманием: невысказанно и безмолвно, как я же в «Восточных мотивах», древние передали на них любимые свои «мистерии», о которых они о всех и всё знали, но никто ни единым словом не обмолвился, как «о жизни будущего века», о которой в этой земной жизни навсегда должно быть сохранено молчание.

Но… Так вот откуда – «наши страсти»!!?? Эти поистине «протуберанцы солнца» (факелы, извержения из тела солнца). Да уж и солнце не в «страстях» ли? Поистине, «и на солнце есть – пятна». Один Христос безпятнист. А наше солнышко – с «грешком», горит и греет, горит и греет; горит – и вот «по весне», когда его – «больше», когда оно не только греет, но и начинает – горячить: тогда животные все забеременевают. Сила солнца, «грешок» солнца – переходит в животных. Все – тучнеет, животы у всего – разрастаются. Сама земля – просит зерна… И вот – Деметра, вот – Гея, и опять – «Волнующая нива», которая «вздымает грудь к молитве». Что же: сказать христианству, что это – «неправда»?

И что в одних духовных академиях – богословие? Но гораздо более богословия в подымающемся быке на корову… И вообще:

 
Весна идет, весна идет,
Везде идет зеленый гул
 

это – язычество, которое истинна, это —

Апис и Серапеум.

Каптерев задумался и сказал: «Открыто наблюдениями, что в гусенице, обвившейся коконом, и которая кажется– умершей, начинается поем этого действительно перестраивание тканей тела. Так что она не мнимо умирает, но – действительно умирает… Только на месте умершей гусеницы начинает становиться что-то другое; но – именно этой определенной гусеницы, как бы гусеницы-лица, как бы с фамилиею и именем: ибо из всякой гусеницы, сюда положенной, и выйдет – вон та бабочка. А если вы гусеницу эту проткнете, напр., булавкою, тогда и бабочки из нее не выйдет, ничего не выйдет, и гроб останется гробом, а тело – не воскреснет». Тогда-то, тогда мне стало понятно, почему феллахи (потомки древних египтян, явно сохранившие всю их веру) плакали и стреляли из ружей в европейцев, когда те перевозили мумии, извлеченные из пирамид и из царских могил. Они, эти нигилисты, заживо умершие и протухшие, не понимая ни жизни, ни смерти, «нарушили целость тела их (феллахов) предков» и тем лишили их «воскресения». Они, о чем предупредил Каптерев, как бы «разломили мумии пополам», или, все равно – пронзили иголкою «куколку», после чего она приобщается смерти без бытия. Тогда мысль, что «бабочка есть душа гусеницы», «энтелехия гусеницы» (Флоренский) – еще более утвердилась у меня: а главное – мне разъяснилось и доказалосъ, что египтяне в мышлении и открытиях «загробного существования» шли тем же путем, как я, т. е. «через бабочку» и ее «фазы». Что это и для них был путь открытий и «откровений», да ведь и вообще это – истинно. Тогда для меня ясны стали саркофаги – мумии. Кто видал их в нижнем этаже Эрмитажа, тот не мог не поразиться раньше всего – величиною. Зачем – такой большой, огромный саркофаг – для мумии умершего, вовсе не большой? Но ведь это – «кокон» куколки-человека; и строился саркофаг непременно и именно по образцу кокона. Вот такой же продолговато-гладкий, как решительно всякий кокон, какой, безусловно, строит себе всякая гусеница – и египтянин себе изготовлял, «окукливаясь». И тело клалось – в пелены, «завертывалось», как гусеница, напр., шелковичного червя, прямо «выпуская из себя» шелковые нити, прямо делает себе «шелковую рубашечку».

Поверх этого жесткая, коричневая скорлупа. Это – саркофаг, всегда коричневатого однообразного тона. Кажется, он гипсовый, и тогда он и по материалу естества сходен с оболочкой куколки, ибо что-то вроде извести, как выпота, дает и тело гусеницы. Вообще, ритуал погребения у египтян вышел из подражания именно фазам окукливающейся гусеницы. А главное – отсюда скарабей-жук-насекомое, как «символ перехода в будущую, загробную жизнь». Это знаменитейшее из божеств Египта, можно сказать – самое великое их божество. Почему – насекомое? Но – тот же путь, как и у меня, рассуждения. Главное, самое главное, что египтяне открыли, – это «насекомообразную будущую жизнь». И увековечили, что – именно отсюда они ее открыли — насекомыми, скарабеем. Это – благороднейшая память, т. е. воспоминание и благодарящая память за свою родную историю и чем, главным образом, был полон смысл их истории. Отсюда уже множество объяснений, напр., почему во время «пиршеств» и особенно во время «домашних пирушек» – любили они «проносить мумии». Это – не печаль, не страх, не угроза. Не «окаянная угроза христиан смертью», – могущая прекратить всякую радость. Напротив, напротив, это – радость обещания вечной жизни и радости этой жизни, ее воздушности, ее прелести. «Мы теперь радуемся еще не совершенно», «мы – в пире, но еще не полном». «Лишь когда все кончится – мы войдем в полную любовь, в совершенный пир, с яствами, с питиями. Но вино наше будет неистощимо, и пития наши – сладостнее всех здешних, потому что это будет чистая любовь, и материальная же, вещественная, но уже как бы из одних лучей солнца, из света и пахучести и эссенции загробных цветов. Потому что уж если где цветы, то – за «гробом».

Небесные розы! небесные розы!! – и египтяне вносили мумию.