Василий Авченко
Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем
Соколята и комиссар Булыга
Это была не просто компания друзей – настоящая коммуна. Сложилась она в 1916–1917 годах. Ядром её были Нерезов, Билименко, Фадеев, Бородкин, Цой. В разное время то появлялись, то уходили другие: Яша Голомбик, Женя Хомяков, Ися Дольников… «Мы презирали деньги, собственность. Кошелёк у нас был общий. Мы менялись одеждами, когда возникала к тому потребность. Как мы были счастливы!» – писал Фадеев. «Когда образовалась “коммуна”, вы, девочки, вернее, уже девушки, были естественным центром её притяжения, а домик на Набережной был главным местом сбора». В доме на Набережной жили Ланковские, там молодёжи было удобно собираться. Дом был небольшой, двухэтажный, деревянный, оштукатуренный. Стоял он в том месте, где позже построили гостиницу «Владивосток», в сотне или меньше шагов от высокого берега Амурского залива.
Друзей звали «соколятами» – от спортивного общества «Сокол». Есть фотография, где они сняты вместе: пятерка основоположников «коммуны» и Голомбик – единственный из друзей, доживший до старости. Нерезова, ставшего секретарём Тарусского райкома партии, и первого ректора Московского авиационного института Судакова-Билименко расстреляют. Бородкин погибнет на Гражданской, Цой – на Великой Отечественной, Фадеев лишит себя жизни сам…
Из воспоминаний Аси, записанных литературоведом Сергеем Преображенским: «Мы собирались все вместе, играли, бродили берегом моря, пели песни, делились друг с другом своими мыслями, мечтами… Став постарше, мы… слушали музыку, пели, читали стихи. Среди нас “обнаружились” и певцы, и чтецы, и музыканты. Любили мы петь хором. Саша (Фадеев. – В. А.) любил читать стихи и, надо сказать, читал их превосходно. Обычно он забирался за цветы, которых в комнате Ланковской всегда было очень много. Стоял он прямо, слегка закинув голову назад. Правая его рука обычно была заложена за борт форменной ученической куртки. Он любил Пушкина, Некрасова». Молодые люди рисовали закаты на Амурском заливе – подлинное владивостокское сокровище. Именно о заливе, а не об Амуре, протекающем чуть не в 1000 километров к северу, написан знаменитый вальс Макса Кюсса «Амурские волны», первоначально – «Залива Амурского волны».
В 1950 году Фадеев до мелочей вспомнит один из давних вечеров с друзьями: «Был сильный ветер, на Амурском заливе штормило, а мы почему-то всей нашей компанией пошли гулять. Мы гуляли по самой кромке берега, под скалами, там же, под Набережной, шли куда-то в сторону к морю, от купальни Камнацкого. Мы уже знали, что Лия должна будет уехать, – срок, кажется, ещё не был известен, но все уже знали, что это неизбежно. Было темно, волны ревели, ветер дул с необыкновенной силой, мы бродили с печалью в сердце и почти не разговаривали, да и невозможно было говорить на таком ветру. Потом мы нашли какое-то местечко под скалами, укрытое от ветра, и стабунились там, прижавшись друг к другу. Я помню, Лия вдруг вся так и прильнула к Петру, а он обнял бережно её рукой. (Мне и тогда, и сейчас кажется, что Пётр не любил Лию, но он чувствовал, что она любит его. И так как мы все в общем были связаны очень чистыми, рыцарски-бережными, благородными отношениями, должно быть, он её очень жалел. А может быть, я как самый молодой и тогда самый наивный в делах этого рода член “коммуны” просто многого не знал и не замечал – и ошибаюсь теперь.) Так мы стояли долго-долго, согревая друг друга, и молчали. Над заливом от пены и от более открытого пространства неба было светлее, мы смотрели на ревущие волны, на тёмные тучи, несущиеся по небу, и какой-то очень смутный по мысли, но необыкновенно пронзительный по чувству голос тогда говорил мне: “Вот скоро и конец нашему счастью, нашей юности, куда-то развеет нас судьба по этому огромному миру, такому неуютному, холодному, как эта ночь с ревущими волнами, воющим ветром и бегущими по небу тёмными рваными тучами?” На душе у меня было тревожно в самом грозном смысле этого слова, и в то же время где-то тоненько-тоненько пела протяжная нотка, и грустно было до слёз».
«Живя в приморском городе, мы были неразлучны с морем. Нас особенно влекло оно в бурную погоду, когда разбушевавшийся тайфун бросал растрёпанные громады холодных волн на берега Амурского залива», – вспоминала Ася. Вскоре тайфун накрыл всю страну – до самых до окраин. «Мы много тогда читали. Нас уже остро начинали волновать и политические события… Всё чаще стали возникать споры, которые нередко затягивались на несколько дней… В то время я ещё не знала, что некоторые из наших мальчиков уже состояли в подпольных политических организациях. Саша Фадеев уже получал в то время партийные поручения. Но это было тогда для нас, девочек, тайной».
Весной 1918 года началась интервенция – японская, английская, американская… Вспыхнул белочешский мятеж. Владивостокский совет пал. «Молодые люди, которых сама жизнь… подвела к революции… не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию», – писал Фадеев. Когда он, проведя лето 1918 года в Чугуевке, вернулся во Владивосток, его двоюродный брат Всеволод Сибирцев сидел в заключении на чешской гауптвахте, а другой брат, Игорь, работал в большевистском подполье. Фадеев так вспоминал братьев: «Как работник крупнее был Всеволод… Он был опытнее, с большой политической закалкой, а Игорь не успел как следует развернуться. Но оба были очень незаурядные люди, люди волевые, бесстрашные, очень преданные. На меня лично они оба оказали решающее влияние, – на моё большевистское оформление». Фадеев тоже стал подпольщиком. Лию и Асю в эти дела не посвящали. Ася: «Я стала смутно понимать, что наши мальчики знают куда больше, чем знаем мы… И эти усиленные занятия спортом. И их неожиданные исчезновения из поля нашего зрения». Новыми подругами мальчиков стали другие девушки – подпольщицы. Уже в 1918 году Фадеев – «товарищ Булыга» – вступил в РКП(б).
Весной 1919 года началась мобилизация в колчаковскую армию, что привело к всплеску партизанского движения: кто не хотел воевать у Колчака, уходил в сопки. Ася вспоминала, как пришёл Нерезов, одетый по-рабочему – в сапогах, куртке, кепке. Сказал: «Уезжаем…» – «А мне с вами нельзя?» – «Это… Это неинтересно».
Ушёл в партизаны и Фадеев, хотя мобилизации в армию Колчака он ещё не подлежал – восемнадцать ему должно было исполниться лишь в декабре 1919 года. Но уже весной он, плюнув на выпускные экзамены, двинулся вслед за товарищами в Сучанскую долину, ставшую очагом приморского партизанского движения. В следующие два года Саша Булыга-Фадеев воевал против японцев и белогвардейцев в Приморье, Приамурье, Забайкалье. Вспоминал: «В это время был большой подъём партизанского движения, развёртывались крупные боевые действия, карательные экспедиции белых всюду терпели поражения. Мы четверо – “три мушкетёра и д’Артаньян”, как мы шутя называли нашу четвёрку, – были зачислены в Сучанский отряд рядовыми бойцами, в Новолитовскую роту, и ушли на побережье к устью Сучана, где получили настоящее боевое крещение». «В общем, мы были совершенно отчаянные ребята, – нас любили и в роте, и в отряде. Пётр (Нерезов. – В. А.) был старше Гриши (Билименко. – В. А.) и Сани (Бородкина. – В. А.) на один год, а меня – на два, он был человек очень твёрдый, неболтливый, выдержанно-храбрый, и, может быть, именно благодаря этим его качествам мы не погибли в первые же месяцы: в такие мы попадали переделки из-за нашей отчаянной юношеской безрассудной отваги». «Мы так старались друг перед другом не уронить себя и так заботились о сохранении чести друг друга, что сами не замечали, как постепенно воспитывали друг в друге мужество, смелость, волю и росли политически». «Мы полны были пафоса освободительного, потому что над Сибирью и русским Дальним Востоком утвердилась… власть адмирала Колчака… Мы полны были пафоса патриотического, потому что родную землю топтали подкованные башмаки интервентов». «Война – большая и суровая воспитательница. К этому времени мы уже испытали много тяжелого, жестокого: видели трупы замученных карателями крестьян, потеряли в боях многих людей, которых успели полюбить, знали об арестах в городе лучших наших друзей по подполью, знали о чудовищных зверствах в контрразведках белых. И в то же время из писем наших друзей – подпольщиков Владивостока – мы узнавали, что такой-то и такой-то из наших бывших товарищей-соучеников ушел в белую армию или в офицерскую школу, такой-то подличает, такой-то молчком уходит в сторонку, – всё это ожесточало наши сердца. Многое из прошлого казалось уже детски-наивным, требовало пересмотра. Кое-кого из бывших товарищей мы теперь, не дрогнув, расстреляли бы, если бы он попал к нам в руки, иных мы презирали, об иных сожалели, что дороги наши пошли врозь».
Ещё в детстве Фадеев дружил с Женей Хомяковым, Гришей Кравченко и Шурой Дрекаловичем, родители которых владели богатыми хуторами на берегах Уссурийского залива – под Шкотово, в Петровке и на восточной окраине Владивостока. «Мне фатально пришлось участвовать в 1919 году в разорении партизанами всех трёх этих хуторов! Хутора эти – в силу их благоустроенности и обширности – всегда служили базой для командования белых карательных экспедиций. Кроме того, в амбарах было много хлеба, а в конюшнях, пунях и хлевах – немало лошадей, коров, свиней, – всё это было захвачено для партизанских отрядов. Можете себе представить, как интересно мне было на хуторе Хомякова, спустя несколько месяцев после того, как я пользовался его гостеприимством! К чести моей сказать, я не испытывал решительно никаких угрызений совести. Никого из хозяев, понятно, не было уже на хуторе, но прислуга и работники Хомяковых меня узнали и пытались через меня отстоять хозяйское добро. Пришлось мне прочесть им целую лекцию о революционной законности».
«Я очень быстро повзрослел, обрёл качества воли, выдержки, политически обогнал своё поколение на несколько лет, научился влиять на массу, преодолевать отсталость, косность в людях, идти наперекор трудностям, всё чаще обнаруживал самостоятельность в решениях и организаторские навыки – одним словом, я постепенно вырастал в ещё хотя и маленького по масштабам, но политически всё более сознательного руководителя. Тут начался первый, страшный разгром партизанского движения японскими силами… потянулись недели тяжких поражений, потерь, голодовок, немыслимых (по расстояниям и по быстроте движения) переходов из района в район». Диверсии на железной дороге, перестрелки… Булыга-Фадеев агитировал крестьян, участвовал в выпуске партизанской газеты. Уже тут раскрылась его способность к работе с массами и главная страсть – живое слово. Позже он скажет: «Как писатель своим рождением я обязан этому времени. Я познал лучшие стороны народа, из которого вышел. В течение трёх лет вместе с ним я прошёл тысячи километров дорог, спал под одной шинелью и ел из одного солдатского котелка».
Дружная компания юношей и девушек, понятно, давно распалась – то ли с уходом парней в партизаны, то ли несколько раньше. Много лет спустя Фадеев пытался вспомнить, как это происходило и почему: «Всё осталось в памяти, как слитная симфония юности. Я не помню точно, когда мы сошлись – и юноши, и девушки – именно как совместная дружеская компания. И я уже совсем не могу вспомнить, как, почему и когда это всё распалось?.. Было ли это “распадение” нашей компании потому, что весной 1919 года все мы, юноши, ушли в партизаны… или по какой-либо причине мы перестали встречаться раньше». Мама Аси вышла замуж во второй раз – за Александра Катаева, доброго молчаливого человека с Урала, который служил бухгалтером у Бринеров и имел от них «неплохую комнату». Ланковские уехали – сначала из центра города в район под названием Гнилой Угол, потом – вместе с главой семьи, ненадолго вернувшимся из эмиграции, – за границу. «Лия уехала, и весь девический круг – этот центр притяжения вместе с милым домиком на Набережной – распался. Вы ушли из домика – очевидно, в семью матери… Другие связи, которые, собственно, шли через вас, наших милых девушек, сами собой распались, да и политическая наша позиция способствовала распадению старых знакомств… – восстанавливал Фадеев в памяти прошлое. – Если бы Лия не уехала, мы, конечно, встречались бы в прежних условиях, и, конечно, встречаться нам в 1918/19 году было бы уже невозможно без политических споров и разговоров. И, может быть, мы втащили бы тогда наших милых девушек в нашу деятельность! Правда, я немножко помню настроения Лии в 1917/18 году, и мне кажется, она не пошла бы за нами. Но вы были натура “загадочная”, полная огромных возможностей, в вас всё-таки иногда вспыхивал и бурлил мятежный, бунтарский огонёк; социально мы все, мальчишки, были в общем сходной с вами среды, – в конце концов, вы могли бы даже размежеваться и с Лией и пойти за нами. Но, увы, всего этого уже не могло быть, потому что всё распалось (просто в бытовом плане) из-за отъезда Лии». Ася: «Я горжусь дружбой с ними и немножко досадую на них, что не нашли они возможным посвятить меня в своё дело, дать мне какую-то настоящую работу. Ведь была девушка-подпольщица Зоя Секретарёва, и воевала в тайге Тамара Головнина».
4–5 апреля 1920 года произошло «японское выступление» – интервенты, нарушив временное перемирие, атаковали красные гарнизоны по всему Дальнему Востоку. Во Владивостоке японцы арестовали «партизанского генерала» Сергея Лазо (тот успел отметить литературные задатки Фадеева: мол, раз Булыга с таким выражением читает вслух Некрасова, значит, и сам обладает талантом) и его товарищей – Алексея Луцкого и кузена Фадеева Всеволода Сибирцева. Их передали белым – «бочкарёвцам», те сожгли всех троих в паровозной топке. Другой кузен, Игорь Сибирцев, вскоре раненный, застрелился, чтобы не быть обузой товарищам при отступлении. Гражданская война, как видим, была для Фадеева братоубийственной в прямом смысле слова. «В голове… кошмарный винегрет: погибли Санька, Фельдман, Игорь, Харитоша, Серобабин, ранен Володя маленький, поморозились Гришка и Хомяков, ампутированы ноги у Никитенко…» Сам Булыга-Фадеев во время японского выступления, отходя с боем из Спасска-Дальнего к спасительной тайге, получил пулевое ранение в бедро. Лежал в санитарном вагоне, поправлялся, снова воевал – до начала 1921 года. На последнем этапе Фадеев, уже в Забайкалье, исполнял обязанности комиссара одной из бригад Народно-революционной армии Дальневосточной республики. Тогда комиссар не только следил за настроениями и воспитывал бойцов, но и контролировал действия командира, как это описано в фурмановском «Чапаеве». Это была исключительно важная должность – а ведь Булыге, заметим, было всего девятнадцать. В этот период он участвовал в ликвидации «читинской пробки» – разгроме войск атамана Семёнова. «Почти каждый разъезд, каждая станция бралась нами с жестокими боями. Мороз стоял в ту пору 30–40°, люди были плохо одеты и обуты, отмораживали руки, ноги и слепли от белизны снега на сверкающем солнце».
На дорогах этой войны Фадеев забыл свою любовь. Не потому, что увлёкся другой девушкой. Просто забыл – был занят другим. Ещё в начале 1920 года, отправленный во Владивосток по делам Спасского гарнизона, Фадеев виделся с товарищами по подполью, но у него «даже мысли не шевельнулось» встретиться с Асей: «Настолько всё это ушло, как что-то наивное и детское, в далёкое прошлое…» Оправившись после ранения, Фадеев снова попал во Владивосток – и опять не вспомнил об Асе: «Я жил на даче у Сибирцевых, на 26-й версте, жил около месяца; это была вторая половина августа и первая сентября 1920 года. Стояла чудесная, солнечная погода. Я столько пережил за истекшие полтора года, что был просто влюблён в этот солнечный Владивосток с окружавшими его сверкающими от солнца бухтами и заливами. Мне так не хотелось уезжать, но нам – мне, Игорю и Тамаре Головниной – предстояло по фальшивым документам с китайскими визами ехать через Гродеково, Харбин, Сахалян в Благовещенск, где в это время уже не было японцев и была наша власть. И вот я жил под Владивостоком и в самом городе около месяца, душа моя, повторяю, была свободна, но мне и в голову не приходило искать вас». «В этом ожесточении борьбы, в этом новом, уже совсем взрослом мире большой политической ответственности, в мире новых дружб и привязанностей на почве совместных испытаний – как-то сам собой, незаметно для меня, милый, прекрасный образ первой моей любви всё отдалялся и отдалялся от меня в дымку далёкого-далёкого прошлого, дымку золотого, неповторимого, навсегда ушедшего детства… Так сама собой и ушла в эту дымку моя любовь к вам. Самый ваш образ всё более отдалённо, всё менее ясно выступал из этой дымки в памяти моей, он точно растворялся, таял, пока даже черты его не стёрлись совершенно в моей памяти… Теперь даже невозможно вспомнить, когда именно произошло это, но это тоже произошло с той жестокой, естественной, жизненной неизбежностью, с какой вы не могли полюбить меня в те годы. Теперь, когда я по вашим письмам знаю, что это совершилось во мне как раз в ту пору, когда мы, ваши друзья, всё более и более становились нужными вам, что это совершилось в период всё более нарастающего вашего одиночества и нависших над вами личных несчастий, – мне тяжело писать об этом. Но я снова повторяю то, что написал вам в одном из писем: то, что составляет особенную прелесть юности, часто является и причиной её несчастий. Я сильно и непосредственно любил вас. И так же непосредственно, по естественному ходу жизни, любовь моя ушла… В юности часто кажется, что тебя ещё многое, многое ждёт, а между тем истинная большая любовь – редкость, она неповторима, утрата её часто невознаградима совсем… Я никого не полюбил и никем не увлекался, – любовь ушла из моего сердца сама собой, я остался один. Конечно, я к тому времени уже становился юношей-мужчиной, женская красота томила меня, но я никого не любил, и, хотя я уже сам многим нравился, это отсутствие любви не позволило мне поступать так, как поступали многие юноши вокруг меня, т. е. сходиться без любви». «Я глубоко чувствовал возможность настоящей любви в своём сердце, и не находил этой любви, и жалел и себя, и тех, кто разменивал свои чувства вместе со мной».
После боёв в Забайкалье комиссара Булыгу избрали делегатом Х съезда партии. Он стал одним из самых юных участников съезда. В Москву в марте 1921-го он ехал в одном вагоне с другим комиссаром – будущим маршалом Иваном Коневым. На съезде, подойдя к Ленину, Фадеев с мальчишеским восторгом потрогал его пиджак. И прямо со съезда вместе с Коневым отправился подавлять Кронштадтский мятеж. Там Фадеев получил второе ранение – и снова в ногу, полз по льду Финского залива, истекая кровью. Госпиталь, демобилизация, Московская горная академия… Учёбу снова не окончил: властно потянули к себе партия и литература. Так и будет он всю жизнь разрываться между ними. Ася, казалось, навсегда осталась в прошлом.
Одинокий волк
«Развитый, талантливый, сильный юноша, пользующийся, в общем, успехом у девушек, я долгие годы… не мог никого полюбить. Конечно, во мне уже заговорил пол, началась пора увлечений определённого порядка… Но я был чист душой и телом, какой-то внутренний голос говорил мне: “не то, не то”, и до конца 1922 года это были увлечения, скрытые во мне самом, – я не добивался предмета своего увлечения, а скрывал… свои чувствования. Одно из этих увлечений было всё-таки довольно сильным, и, если бы мне на него ответили, наверно, мы сошлись бы. Но, к счастью или несчастью, этого не случилось. Девушка была на четыре года старше меня, любила другого и вышла за него замуж как раз в тот день, когда я лежал тяжело раненный на финском льду под Кронштадтом. Я сначала сильно огорчился, но уже через неделю забыл о “любви” к ней, и это было лучшим свидетельством того, что это была не любовь».
В 1925 году Фадеев женился на писательнице Валерии Герасимовой. Детей у них не было, семья начала распадаться в 1929 году, окончательно разошлись Александр и Валерия в 1932-м, но сохранили дружеские отношения.
«Мне было очень трудно найти новую жизнь. Любовь вообще “найти” нельзя». «Придя к убеждению о необходимости переменить обстановку, я решил уехать на Дальний Восток». Тогда Фадеев предпринял две попытки вернуться в Приморье насовсем. В 1933-м приехал на полгода вместе с режиссёром Александром Довженко, решившим снимать фильм «Аэроград» о строительстве на Дальнем Востоке нового города и происках японских шпионов. В 1934-м Фадеев привёз на Дальний Восток писательскую бригаду – Рувима Фраермана, Петра Павленко и Антала Гидаша; жил здесь целый год. «Я уже вымахал к тому времени в рослого детину, я уже немало повоевал и исходил тысячи километров дорог, и я любил наш край большой мужественной любовью… Я остался совершенно одинок, детей у меня от первого брака не было, я не имел никаких должностей, кроме своей профессии, и – совершенно свободный, несколько “разочарованный”, что меня красило, – я вернулся на родину с намерением навсегда остаться в крае». «Человек на середине между тридцатью и сорока годами – вполне уже зрелый человек и к тому же в самом расцвете деятельности. Но к тому времени он незаметно накапливает и немало житейского мусора. И в случае какого-то личного душевного кризиса у него появляется желание словно “начать всё сначала”, вернуться к истокам своего жизненного пути, к юности. В сущности, тогда это духовное “возвращение” ещё вполне возможно. Потому что – как это в мои сорок восемь лет теперь особенно видно – тогда, между тридцатью и сорока годами, человек ещё совсем, совсем молод. А то, что он умнее и опытнее, – это только плюсы его “второй молодости”».
Во Владивостоке Фадеев жил за городом, в военном санатории на Океанской, порой ходил в город пешком – за добрые 20 вёрст, да по сопкам: «Иногда я пешком ходил во Владивосток через Седанку, Вторую Речку, Первую Речку, мимо дома, где жил Саня Бородкин. Я выходил на Комаровскую, заходил во двор домовладения, где жил в детстве у Сибирцевых. И всё было таким же, как в детстве (только на пустыре против дома, где мы играли в футбол, поставили цирк). Да, всё было таким же, только я уже был другим и рядом со мной не было решительно никого из тех людей, которых я любил». Бродил по Владивостоку, лежал у моря. Грустил, мечтал, вспоминал. «Мог часами лежать под солнцем на горячих досках, закрыв глаза, ощущая всё тот же, что и в детстве, особенный, неповторимый – от обилия водорослей – запах тихоокеанской волны, с невыносимо щемящим сердцем». Называл себя старым седым одиноким волком. «Я… скитался по свету и окончательно, как мне казалось, не мог никого полюбить». «Мне было как-то особенно тяжело жить (в смысле жизни личной) вот в эти 1930-е годы, годы самого большого моего одиночества». «В те годы Владивосток ещё очень мало строился. Я застал его почти таким же, каким покинул. Я ходил по знакомым дворам и улицам, и всё, всё оставалось ещё прежним. Но людей моего детства и моей юности во Владивостоке уже не было или почти не было. Мне некому было сказать: “А помнишь?” Я мог часами бродить по городу с грустно стеснённым сердцем, предаваясь воспоминаниям в полном одиночестве». «Жил абсолютно один на даче, на 19-й версте, вблизи от залива. Как порою грустно мне было! Залив замёрз. Метель мела. Иногда всё оттаивало, как это бывает в наших краях уже в феврале, я много гулял один и жил, можно сказать, воспоминаниями. Я работал тогда над романом “Последний из удэге”, над его третьей частью, которую критика находила наиболее удачной… Но, конечно, я не мог жить много лет в таком состоянии одиночества и душевной ранимости».
С Асей в это время Фадеев не встречался. Даже не знал (и не пытался узнать), где она живёт. Но много раз ходил мимо того самого домика на Набережной. «Боже мой, сколько раз я проходил мимо домика, где столько прошло безвозвратного, счастливого! Я подолгу стоял возле него – над этим обрывом, над этим заливом, с которыми тоже так многое связано в моей душе, и мне жалко было уходить, потому что не хотелось разрушать того грустного, чистого, как в детстве, строя души, который овладевал мною». Он тогда не знал, что в домике по-прежнему жила Нина Сухорукова, одна из подруг Аси и Лии. Внутрь так и не зашёл.
Обе попытки вернуться в Приморье не удались, хотя власти даже выделили Фадееву квартиру в строящемся доме – по соседству с тем самым бывшим коммерческим училищем. Дисциплинированный солдат партии, Фадеев вскоре вернулся в столицу и больше на Дальнем Востоке не бывал никогда. Хотя думал о нём постоянно – до самого конца.
«Я вернулся с Дальнего Востока в Москву в сентябре 1935-го, но ещё до лета 1937 года был одиноким. Это очень плохо – человеку быть одиноким в течение многих лет в самом расцвете его сил». «Но, конечно, жизнь всё-таки взяла своё». «В 1937 году… я женился, женился – наконец-то! – по большой и взаимной любви». Его супругой стала актриса Московского Художественного театра Ангелина Степанова. Фадеев усыновил её сына Александра, в 1944 году у них появится и общий ребёнок – Михаил. По всей вероятности, именно из-за этого брака переписка Фадеева и Колесниковой завязалась позже, чем могла бы. Известно, что в 1930-х – судя по всему, во второй их половине – Фадеев получил письмо от Аси, жившей тогда в Узбекистане, но не ответил. Позже объяснил почему: «Какое волнение и смуту вызвало оно, то Ваше письмо, в моей душе – и, как нарочно, в ту пору, когда только-только началась новая моя жизнь… и я уже знал, что теперь не должен (и не могу даже пытаться) изменить эту мою жизнь до самой смерти!»
Значит, были мысли о том, чтобы «изменить жизнь»? И, случись это письмо чуть раньше, всё могло пойти по-другому?
О своём втором браке Фадеев писал: «Я вступил в полосу большого личного счастья», но тут же добавлял, что ни он, ни жена не имеют возможности пользоваться им: «Мы оба страшно заняты, судьба то и дело разлучает нас… У меня просто сердце сжимается от тоски, любви, боли, неудовлетворённости, желания счастья и близости».
Потом, вероятно, многое изменилось. Фадеев напишет: «Мне во многом в жизни везло, не везло только в любви». Чувствуется, что в последние годы он был внутренне очень одинок. Второе письмо Аси пришло вовремя – может быть, оно даже продлило Фадееву жизнь на несколько лет. Он схватился за него, как утопающий за соломинку.
Это второе письмо Ася написала уже из Приморья – из Спасска-Дальнего. Она попала туда вслед за сыном, окончившим лётное училище и попавшим на Дальний Восток в строевую истребительную часть. Из Спасска приезжала во Владивосток, ходила, как раньше Фадеев, по Набережной, разглядывала ещё стоявший тогда домик Ланковских, вспоминала друзей юности. «Неодолимо захотелось увидеть кого-нибудь из них, получить от кого-то хотя бы весточку. Но я не знала ни одного адреса. С Лией мы связь потеряли в период войны. Проще всего казалось найти Александра Александровича Фадеева. Он – известный человек. Я послала ему письмо».
Переписка Александра и Александры началась в 1949 году. Тогда Фадеев работал над второй редакцией «Молодой гвардии». В этой книге он наделил краснодонских комсомольцев-подпольщиков чертами своих старых друзей по владивостокскому подполью (по формулировке Валерии Герасимовой, переодел «заповедные образы своей юности… в одежды комсомольцев 1940-х годов»). Неслучайно подпольщики Краснодона поют в фашистском застенке марш дальневосточных партизан: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…» Неужели эта проекция, мысленное и эмоциональное возвращение в приморскую юность всколыхнуло давно забытые чувства?
Вот как он начал первое письмо к Асе 1 июня 1949 года: «Наконец и я пишу вам, пишу, когда вы, должно быть, уже перестали считать меня хорошим человеком… Понадобилось несколько лет – и каких лет! – после того, как я получил первую весточку от вас из Средней Азии, чтобы, наконец, я смог вам ответить. Это как раз потому, что вы – моя милая юность, и мне всегда трудно, очень трудно написать вам. Вы бы мне не простили обычного, формального, вежливого ответа, да у меня и рука не двинулась бы для такого ответа… Тогда, взволнованный вестью от вас, я всё думал: вот-вот освобожусь немного, напишу с той нежностью к вам, которую я с дней юности всегда ношу в своей душе, как чистое, чистое воспоминание. А жизнь сурова, она идёт себе да идёт по своим законам, а там, глядишь, началась война…»
Эта переписка была сродни ледоходу. Всё минувшее ожило, нахлынуло. Фадеев вернулся в юность, в Приморье, тем более что теперь Ася жила в Спасске, с которым у него столько было связано: «Каждый год весной и осенью я проезжал через этот маленький городок, чтобы попасть из училища домой или из дома в училище. Неподалёку от него, в селе Черниговке, жил Гриша Билименко. Если вы читали “Молодую гвардию”, то в лирическом отступлении, начинающемся словами “друг мой, друг мой”, я писал именно о Грише Билименко как о друге, который ждал меня, чтобы нам вместе добираться до училища… Он всегда останавливался у своего родственника на окраине Спасска, и я действительно, подъезжая к Спасску ночью, после двух-трёх дней пути на подводе через чудовищную тайгу (я жил в Чугуевке), с замиранием сердца думал: “Застану ли я его или нет?” И всегда заставал, потому что он ждал меня. А в апреле 1920 года, в ночь японского выступления, мне пришлось даже сражаться за этот маленький городок, и я был в первый раз ранен на одной из его улиц; об этом теперь почему-то тоже очень приятно вспоминать». «Этот Спасск, городок моего детства, где я могу ходить с завязанными глазами… Да, я знаю улицу, на которой ваш домик и ваша школа, и это действительно тот самый садик, в котором мы гуляли с Гришей и подружились тогда с пленными венгерцами, игравшими в оркестре. Зады летней сцены тогда были обращены к речке. И вы действительно можете найти место, где я был ранен, только оно далеко от вас, – я был ранен возле эллинга… Лёва (Колесников. – В. А.) сказал мне, что он стоит до сих пор. Наши части, теснимые японцами, отступали тогда на Дубовскую и Калиновку, это было ранним утром 5 апреля 1920 года».
«Моя далёкая милая юность», – называет Фадеев Асю. «Родная моя», «самый близкий мне человек на земле»… Обращается ещё на «Вы», но подписывается просто – «Саша», просит не говорить ему больше о «разнице положений». Спрашивает, чем он может помочь, не нуждается ли Ася. Та отвечала, что всё есть, вот разве что «Огонёк» не всегда купишь, – и он тут же подписал её на множество журналов, которыми она делилась с коллегами-учителями. «Напрасно вы постеснялись сказать своим сослуживцам, что знаете меня и переписываетесь со мной, – разве в этом есть что-нибудь зазорное? Ведь они могли бы пользоваться вашими журналами и газетами – вся школа! Я мог бы прислать для вашей школы (для пополнения её библиотечки) сто пятьдесят – двести книг разных новинок… Вы меня используйте в этом смысле и не стесняйтесь – ведь это всё пойдет на пользу ребятам и вашим товарищам по работе».
