Василий Авченко
Дальний Восток: иероглиф пространства. Уроки географии и демографии

Мало создавать города – надо создавать людей.

Вера Кетлинская

Есть вещи, которые для тебя означают всё, а для другого – лишь слова на бумаге. У меня, например, при слове «Магдагачи» или «Курумкан» мурашки по хребту ползут. Вот и охота поделиться. Мурашками.

Михаил Тарковский

© Авченко В.О., 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Геолирическое вступление

Ужели вам не наскучило слышать и читать, что пишут о Европе и из Европы?

Иван Гончаров. Фрегат «Паллада»

– У меня есть хороший тост, – встала Женя. – Предлагаю выпить за наш Дальний Восток, за самый глубокий тыл, который в любой час может превратиться в передний край. Пусть товарищ москвич попробует не выпить!

Василий Ажаев. Далеко от Москвы

Это никакое не краеведение – у краеведения иные задачи.

Это попытка расшифровать иероглиф пространства. Объяснить человека в его движении.

Сказать обо всём невозможно, да и не нужно: это не учебник и не диссертация. Нет смысла опрокидывать айсберг, обнажая его необъятную подводную часть – на то она и подводная.

Сенсаций не будет. Все факты в wiki-век общеизвестны и общедоступны. В информационную и бесцензурную эпоху фильтрация, отбор и осмысление данных становятся важнее их обнаружения.

Выбор личностей и событий субъективен, но неслучаен. Каждая и каждое достойны романов и фильмов, которых, за немногими исключениями, не появилось. А ведь мы узнаём историю именно по книгам и кино, оставляя архивы и документы специалистам, круг которых узок.

Многое кануло навсегда.

Кажется, новые поколения живут так, словно до них ничего не было.

До нас было многое.

После нас тоже должно быть.

Каждая территория – загадка. Есть смыслы, которые пространство передаёт нам, и смыслы, которыми мы сами пытаемся его наделить.

Когда русские пришли осваивать Дальний Восток, сама эта земля освоила пришельцев. Мы её русифицировали – она нас одальневосточила, тихоокеанизировала. Думая, что подчиняем территорию себе, мы не заметили, как она подчинила себе нас.

Кто мог знать век назад, что Приамурье удобно для размещения космодрома, в Якутии обнаружатся алмазы, а на шельфе Ледовитого будут добывать газ?

Возможно, наши предки не представляли, чем станет для России Дальний Восток. Но чувствовали: его надо осваивать.

Слово «освоение» в нашем повествовании – одно из ключевых: присоединить – ещё не значит освоить.

«Русская бессмысленная и бесполезная великая глубина», – заметил однажды Андрей Тарковский о литературе. То же можно сказать о русской территориальной бесконечности (лишь на первый взгляд бесполезной), отражающейся в бездонной русской словесности.

Кому-то гигантские дальневосточные пустыни кажутся ненужными, лишними…

Ничего лишнего у нас нет.

«Каждый день, каждый час вливаются в армию выносливые, крепкие, привыкшие к зимним невзгодам сибирские полки, блестяще показавшие себя в последних боях», – писал в репортаже с Первой мировой Алексей Толстой.

На следующей мировой комбат Высоцкого оттолкнётся ногой не только от Урала, но и от тихоокеанских берегов.

Знаменитые «сибирские дивизии», спасавшие безнадёжное, казалось бы, положение под Москвой в конце 1941 года, по большей части были именно дальневосточными: 107-я мотострелковая, 32-я Краснознамённая стрелковая, 78-я, 239-я и 413-я стрелковые, 58-я и 112-я танковые, 62-я, 64-я, 71-я, 82-я морские бригады… Их держали на востоке, опасаясь нападения Японии. Когда полыхнуло на западе, командующий Дальневосточным фронтом Апанасенко^[1] начал отправку эшелонов через всю страну, стремительно формируя новые части взамен убывающих. Только с июля 1941-го по июнь 1942-го с Дальнего Востока ушло в бой двадцать две дивизии, не считая других соединений. Сибирскими их могли называть потому, что они шли со стороны Сибири, да и Дальний Восток вплоть до советских времён не вычленяли из Восточной Сибири – расквартированные в Приамурье и Приморье части именовались сибирскими.

Под Москвой бились солдаты со всего Союза. Бессмысленны попытки калькулировать и акцентировать вклад какого-то одного народа или региона. Страна воевала вся, включая, естественно, сибиряков – железных людей, олицетворяемых для меня снайпером-«шаманом» Номоконовым и лётчиком Покрышкиным, каждый из которых истребил врагов, как добрая воинская часть. Да и в тех самых дальневосточных дивизиях служили, разумеется, бойцы и командиры со всей страны.

И всё-таки мне кажется это глубоко символичным: в страшный час под Москву приходят солдаты с Дальнего Востока, и этот засадный полк спасает страну от гибели.

В последние годы Дальний Восток, кажется, снова вошёл в моду: саммит АТЭС, Восточный форум, территории опережающего развития, переориентация с «западных партнёров» на Азию… С другой стороны, ревизию «европейского пути» тормозит наш консерватизм – проклятый и благословенный (если правда, что Россия движется не вперёд, а по кругу, то этот круг может быть спасательным, спасительным). Дальневосточье доныне остаётся территорией, открытой лишь наполовину. Порой о Дальнем Востоке рассуждают почти как о Марсе. Сегодня и ежедневно говорит Москва, восточная же периферия корчится безъязыкая, потому что в Петропавловске-Камчатском – вечная полночь.

Юрий Рытхэу однажды сказал, что его писательской задачей было показать: чукчи – такие же люди, как все.

Этот тезис применим к дальневосточникам вообще.

Однако, если назвать Владивосток обычным российским городом, будет неинтересно. Хочется экзотики: крабы, киты, пираты, тигры, браконьеры…

Всё это, конечно, есть. Но это ли главное?

Дальний Восток – провинция в кубе. По дальневосточным меркам Поволжье и Урал – почти Подмосковье. ДВ-фобию подметил ещё Чехов на каторжном Сахалине, констатировав предубеждение против места. Каторги давно нет – предубеждение осталось. Непросто поверить, что Дальний Восток – такое же наше, как Волга или Вологда, что здесь можно просто жить, а не выживать, бороться, покорять, нести вахту.

Можно попробовать понять Дальний Восток через стихии: суша, море, тайга, воздух, огонь, слово… «Стихи» неслучайно созвучны со «стихией». Мысли, образы, мелодии – эфирная, невесомая стихия, составляющая ту самую ноосферу, которую прозрел Владимир Вернадский^[2], – главный и высший результат человеческого существования.

Если определять Дальний Восток двумя словами, можно взять «полигон» и «передовая».

Это территория двойного, специального назначения.

Представив Россию организмом, где у каждой части – от казачье-кавказского Юга до европейского Петербурга и горнозаводского Урала – своё предназначение, мы увидим Дальний Восток не просто телесной периферией империи, но землёй особой, незаменимой.

Среднюю Азию называли подбрюшьем Советского Союза. Приморье на карте напоминает аппендикс, что вызывает тревогу: надо – не надо, отрежут – не отрежут… Или же не аппендикс, а крюк, которым Россия заякорилась в настоящей, азиатской Азии?

«Одна шестая», самая большая страна – не данность, а огромная работа многих поколений. Даже материки не стоят на месте; тем более не навсегда границы, проведённые людьми. История продолжается, происходит.

Дальний Восток – не только тайга, где ловится рыба, добывается золото, рубится лес.

Сразу же по приращении к России регион стал полем гигантского эксперимента. Здесь испытывалось новое оружие, создавались и гранились новые люди, закалялась сталь, из которой можно делать не то что, по словам поэта Тихонова, гвозди, а предметы куда крепче: напильники, победитовые свёрла, буровые коронки, бронебойные пули. Алмазы, которые добывают в Якутии, рождаются из самого обычного графита, углерода, в условиях неимоверного сжатия и нагрева. Дальний Восток – территория подобного сжатия. Она может убить – или сделать сильнее. А в критический момент способна спасти Москву – и всю страну.

Есть рабочие, пролетарские металлы: железо, медь, алюминий… Их добывают в огромных объёмах. Есть драгоценные, благородные – золото, платина, серебро. Ещё есть элементы, которые называют «редкие земли». Родятся они в небольших количествах, применяют их в гомеопатических дозах. Но именно они способны превратить беспородный металл в сплав, выдерживающий в прямом смысле слова неземные нагрузки, сообщить обычному веществу небывалые свойства.

Их не может быть много. Их и не надо много, как не надо много соли. Они и есть – соль земли. Водятся они в немногих, зачастую отдалённых местах, которые тоже можно назвать редкими землями.

Каждый из языков, каждую из культур можно понимать как опыт и задачу.

У России задача особая.

Народ, который сможет выстоять на малопригодной для жизни территории, – уже победитель.

Но если Россия – полигон выживания, то Дальний Восток – полигон вдвойне. Это Россия, возведённая в высшую степень, «сверхРоссия».

В России сравнительно немного людей в пересчёте на квадратные парсеки. На Дальнем Востоке ещё меньше: 5,5 % населения на площади в треть с лишним от всей страны; восемь миллионов людей на семь миллионов кв. км – от Байкала до Берингова пролива.

Считается, что во всей России суровый климат, но полюс холода находится именно на Дальнем Востоке.

Чемоданные настроения здесь тоже сильнее, чем в среднем по стране.

Исследователь северо-восточных рубежей Степан Крашенинников ещё в середине XVIII века сформулировал: «О состоянии Камчатки трудно вообще сказать, недостатки ли её больше, или важнее преимущества». Дальний Восток – ещё более нерыночная территория, чем вся Россия. С точки зрения ортодоксального рыночника весь Дальний Восток надо поскорее закрыть.

На Дальнем Востоке каждый человек – на вес колымского золота. В силу редкости он огромен и значим. Здесь ему часто приходится играть не только основную, «служебную» роль. Дополнительная нагрузка нередко становится главной: священник становится лингвистом, офицер – географом…

Задача Дальнего Востока – не в том, чтобы хранить корневые традиции, как у Сибири (которая теперь и стала настоящей центральной Россией), и не в том, чтобы улавливать, примерять, осваивать или отторгать мировые моды, как у авангардных космополитичных столиц.

На Камчатке есть полигон Кура, который наши военные обстреливают межконтинентальными ракетами из Баренцева моря – через пол-Земли. Весь Дальний Восток напоминает эту избитую Куру или же атолл Бикини, где испытывали атомную бомбу американцы. Только у нас холоднее – на таёжной реке Бикин ватник уместнее бикини.

Не то чтобы кто-то специально определил Дальний Восток полигоном, но исторически сложилось именно так.

Дальний Восток – пограничный, суровый, огромный, полупустой – оказался новой границей Европы и Азии, стыком материка и океана, приливной и прибойной зоной, военно-таёжно-морской цивилизацией, передовым рубежом обороны и наступления; одновременно – тылом, куда можно отступить, где можно формировать пополнение, устраивать запасную столицу, кладовой, валютным цехом, обетованной землёй и даже Четвёртым Римом.

На дальневосточном полигоне обкатываются разные формы социальной организации: от каторжного Сахалина до украинского Зелёного Клина, от колымского «Дальстроя» до «города Юности» – Комсомольска, от царского порто-франко до «свободного порта Владивостока», от Русской Америки и Желтороссии до Дальневосточной республики и Еврейской автономии.

Дальний Восток – русский фронтир. «Фронтир» можно перевести как «рубеж» или же применить другое хорошее и тревожное слово – «передовая». Передовая – это не только проволочные заграждения и окопы. Это зона контакта с иным; если продолжать использовать милитаристские метафоры – плацдарм для наступления (необязательно военного) вовне.

Идеальное пространство для Большого Дела, Дальний Восток притягивал пионеров. Тут всегда есть чем заняться: прокладывать Транссибы, БАМы и Севморпути, основывать города, бороться с собой и природой.

Каждой империи нужен свой Дальний Восток. Без него она неполна – и агрессивна – в поисках недостающего, как были агрессивны тихие, даже слишком тихие сегодня европейские страны каких-то сто, двести или триста лет назад.

Дальний Восток – территория, где возможно всё.

В позднесоветское время Владивосток был закрытым военно-морским городом, но одновременно столицей фарцы и месторождением организованной преступности (здешняя «третья смена» 1970-х – предтеча группировок 1990-х). Нынешние «территории опережающего развития» и «дальневосточные гектары» напоминают дореволюционные эксперименты по заселению и развитию восточной окраины империи. Чиновники – что царские, что постсоветские – ощущали: Дальний Восток жив нестандартными подходами.

Он ещё не застыл, не перекипел. Это уловил чуткий визионер Пришвин, написавший в Приморье в 1931 году об «особенной силе напряжения разрушения и созидания». Края территории подрагивают, как протуберанцы; лава ещё не стала холодным пеплом и ноздреватым базальтом. Дальний Восток – раскалённый докрасна, шипящий в океанских водах металл, который может принять любую форму; летящий самолёт, курс которого не определён. Это земля маргинальная, мерцающая, калейдоскопно пересобирающаяся, напоминающая туманный фантом, радужную плёнку на волне. Ещё неустоявшаяся, неотвердевшая, как старая континентальная Россия.

Это новая земля без имени. «Дальний Восток» – не имя, а лишь пространственное обозначение, как в солдатском строю при расчёте на первый-второй.

Есть молодая наука геофизика, исследующая строение Земли. Есть куда более почтенная по возрасту область философии – метафизика.

Эту книгу можно назвать введением в геолирику. Или геометафизику.

Ведь лирика – одна из форм физики. Или наоборот.

Для меня это очень личная книга уже потому, что мои дети – приморцы в пятом поколении. Дальний Восток для меня – не дальний и не восток, а место, где живу; малая родина, неотрывная часть большой. «Дальний» – это если смотреть из Москвы или считать Европу центром мира.

Иногда кажется, что дальневосточник – моя профессия. Что я живу здесь не только в своё удовольствие и потому, что так сложилось, но и для сохранения демографии и географии, чтобы земля эта не заросла сорняком и не была занята другими, чужими. Как говорят военные моряки, для демонстрации флага.

Архипелаг Джетлаг

Дальний Восток по территории больше Европы, а много ли знают у нас о нём?

Владимир Арсеньев

Поставить русскую избу на азиатском пределе? Разве это не достойно мечты?

Олег Куваев

Россия двинула на Восток с такой скоростью, словно собиралась ликвидировать Азию как географическое понятие, присоединив к Европе. Опомнились лишь в Калифорнии: оказалось, мы бежали от Европы.

Андрей Битов

Неевклидова география

Это было в августе.

Я перегонял японскую машину из Владивостока в Красноярск. Пять тысяч километров – полстраны.

В решётку радиатора набивались крупные мясистые чёрные бабочки, которых у нас называют без разбора махаонами. На ветровом стекле разноцветно расплывались жирные шлепки насекомых. Асфальт трассы «Уссури» был пёстр и неровен, покрыт зигзагообразными росчерками тормозных следов, усеян обрывками грузовых покрышек с торчащими проволочками корда. На ремонтируемых участках в воздухе стоял перегретый пылевой туман.

Под Дальнереченском телефон впервые поймал через близкую границу сеть China Unicom. Потом, за Хабаровском, в радиоэфир прорвались бодрые китайские марши.

Но вот цивилизация осталась позади, я словно вышел в открытое море или преодолел земное притяжение. Радиосигналы утихли, остался только ровный фоновый баритон мотора – и география почти без демографии.

Ещё недавно между Хабаровском и Читой была не дорога – направление. Глухой, гиблый участок. Сколько здесь оставили разорванных в лоскуты покрышек, разбитых машин, потерянных жизней – не счесть. Можно было заблудиться, заправок не хватало, туда-сюда сновали разводбригады: «У нас дороги платные!» «Перегоны» возили с собой стволы – травматические, охотничьи, боевые.

Сегодня трасса «Амур» похожа на взлётную полосу. Теряется за горизонтом, шёлковой лентой убегает под капот. Иногда проваливается – это плывёт вечная мерзлота, – но дорогу быстро подновляют. Настоящий европейский автобан – с поправкой на пустынные амурско-даурские пейзажи.

Перегон от Хабаровска до Читы – выход в открытый космос, нырок в межзвёздную пустоту.

Это дорога жизни, хрупкая артерия.

Российским расстояниям соразмерны самолётные, если не космические скорости. Но самолёт, прекрасный как средство быстрого перемещения на большие дистанции, практически бесполезен как способ познания страны. А обойти Россию пешком – жизни не хватит. В самой большой стране приоритетом должна быть лёгкость перемещения. Дорога – национальная идея России, важная составляющая нашей ДНК. Русская дорога – жанр, до которого далеко легкомысленным западным травелогам. Наш травелог – это Радищев, душа которого «страданиями человечества уязвлена стала», едва он отъехал от столицы; Гончаров, дошедший на фрегате «Паллада» до Японии и едва не увязший в Сибири на обратном пути домой; Чехов, стремившийся на каторжный Сахалин и Русско-японскую войну. Даже если взять подмосковную электричку, выйдет экзистенциальный кошмар ерофеевских «Петушков».

А здесь не Подмосковье – Забайкалье-зазеркалье.

Вдоль дороги – ковёр из поспевающей брусники.

Раньше на вершинах сопок водружали кресты, размещали военные дозоры… Большой Стиль ушёл. Господствующие высоты заняты ретрансляторами сотовой связи.

Невер – ответвление на север в сторону Тынды, Якутска, Магадана.

Лагар-Аул, Лондоко, Кульдур, Икура, Аур, Амазар… – названия словно залетели из других историй и географий: кавказской, французской, японской, греческой. Тахтамыгда, Улятка, Урюм, Джелонда, Жирекен, Итака, Арго-Юрях…

Здешние районы принято измерять в Швейцариях или Бельгиях. «У нас область маленькая, с Португалию».

Селеткан, Ушумун, Магдагачи, Нюкжа, Ерофей Павлович, Архара, Амазар, Могоча. «Бог создал Сочи, а чёрт – Сковородино и Могочу».

И это ещё юг – по российским меркам (по нероссийским – почти Заполярье).

С географической точки зрения Восток и Запад – одно и то же; они давно слились. Нет ни востока, ни запада. Север и юг есть – это полюса, через которые проходит ось вращения Земли. Восток же и запад – понятия относительные, склонные к зеркальному перевёртыванию; недаром Колумб отправился на восток через запад.

Для меня как жителя Владивостока даже Китай – запад, а уж Пакистан или Иран – запад дальний. Западом на Дальнем Востоке называют не только Германию или Францию, но и Москву с Петербургом. Аляскинский Анкоридж – восток в географическом, но запад в политическом смысле. Аляска, родственная дальневосточным Чукотке и Колыме ментально и геологически, находится куда западнее самого дальнего из диких западов. Капиталистический Гонконг расположен на юго-восточной, а сепаратистско-среднеазиатский Урумчи – на северо-западной окраине Китая, хотя политически Урумчи, – конечно же, восток, а Гонконг и Шанхай – самый настоящий запад.

Язык бунтует, не желая называть Забайкалье Забайкальем: для меня это – Предбайкалье. Но я вынужден принимать москвоцентристскую точку зрения: все иные считаются маргинальными, да и нужна же общая шкала.

Как ни странно, самая западная точка России находится не в Калининграде, а на Чукотке, потому что восточная часть Чукотки лежит уже в западном полушарии. Это иллюстрирует относительность деления планеты на восток и запад. Именно через Чукотку проходит 180-й меридиан – «восточный Гринвич», из-за чего Россия лежит сразу в двух полушариях, подобно европейским и африканским странам, рассечённым «западным Гринвичем».

Владивосток окружают Страна восходящего солнца, Страна утренней свежести и Поднебесная империя – по-восточному поэтичные, но необоснованно претенциозные названия. Как будто в других странах не встаёт солнце; как будто все остальные – страны утренней несвежести. Во всех этих именах, включая «Поднебесную», проявляется географический эгоцентризм, убеждённость человека в том, что он живёт в особенном, главном месте.

Наверное, человек и должен так думать. Но Японию пусть называют Страной восходящего солнца где-нибудь на Западе. Для жителей российского острова Кунашир Япония – страна заходящего солнца: каждый вечер видно, как светило падает за отросток Хоккайдо.

Даже Владивосток находится восточнее всего Кюсю и кусочка Хонсю, не говоря о Нагасаки, лежащем куда западнее Биробиджана, на одной долготе с Якутском. Магадан, Петропавловск, Анадырь настолько восточнее Японии, что она для них – далёкий запад, как Лондон или Париж для Москвы. Строго говоря, восточные соседи России – не Китай или Япония (это соседи южные), а США и Канада.

Если судить по часовым поясам, то Япония лежит не к востоку, а к западу от Владивостока, где-то в районе Забайкалья (Чита и Токио живут по одному времени).

На самом деле это над Россией, а не над какой-нибудь невеликобританией никогда не заходит солнце. Россия никогда не спит. Жизнь в нашей стране организована подобно корабельному распорядку: когда засыпают москвичи, на вахту заступают дальневосточники. Кто-то всегда бодрствует – нас не застать врасплох.

Есть странная, необъяснимая магия пространства. Человек, покидая пространство страны и родного языка, перестаёт им принадлежать, даже если сам он думает иначе. Родину нельзя унести на подошвах. Невидимые ниточки рвутся, и человек, ещё говоря на родном языке, превращается в иностранца. Голова начинает мыслить иначе, сердце бьётся по-другому. Он, говоря компьютерным сленгом, перепрошивается, даже если сам не замечает изменений, но они происходят – серьёзнейшие и, возможно, необратимые.

Сколь принципиальны наши азиатские соседи: то, что для нас – Южные Курилы, для Японии – исключительно «северные территории»; корейцы, у которых давние обиды на японцев, не признают названия «Японское море» – только «Восточное море Кореи». Чтобы быть последовательными, Жёлтое море они называют Западным морем Кореи, Восточно-Китайское – Южным морем Кореи. Русские куда толерантнее: пусть будет Японское, невзирая на войны, интервенцию, Хасан, Халхин-Гол и «курильский вопрос».

Широта и долгота – всего лишь паспортные данные территорий и акваторий, не учитывающие их индивидуальности. Владивосток лежит на крымской широте, на одной параллели с Сочи и Марселем, но климат здесь не крымский: на него влияют морские течения, якутские воздушные фронты, дыхание Гоби. В своё время обсуждался проект строительства дамбы на Сахалин, которая не только свяжет остров с материком, но и перекроет поступление к приморским берегам холодного охотского течения; тогда-то во Владивостоке и установится крымский климат, сюда сразу же потянутся люди – без всяких дальневосточных гектаров.

Парадокс, но в Евразии климат определяется не столько широтой, сколько долготой: чем восточнее, тем суровее. Это заметил ещё Гончаров, в 1854-м добравшийся на «Палладе» до дальневосточных берегов: «На южном корейском берегу… так холодно, как у нас в это время в Петербурге, тогда как в этой же широте на западе, на Мадере например, в январе прошлого года было жарко». Позже Пржевальский отметит: в Архангельске, лежащем куда севернее Уссури, зима теплее. «Несмотря на довольно южное положение этого края… здешний климат далеко не может сравниться с климатом соответствующих местностей Европы и в общем характеризуется гораздо большею суровостью». В начале ХХ века Арсеньев добавит: «Владивосток, находясь на широте Неаполя, имеет среднюю годовую температуру 5°, соответствующую температуре Лофотенских островов у Норвегии». О том же напишет Нансен в 1913 году: «Хотя Владивосток лежит практически на широте Ниццы и Флоренции… среднегодовая температура… ниже, чем в Кристиании (Осло. – В. А.)».

На западе Евразии, в разных там испаниях, – жара; в Восточной Европе климат умереннее; затем начинается снежная Россия, но и она в своей западной («центральной») части отличается погодой сравнительно мягкой. Дальше идёт Сибирь, о морозах которой сложены легенды. Ещё восточнее – Якутия, полюс холода Оймякон, ледяная Колыма, а ведь это далеко не Заполярье – тот же Магадан лежит на широте Петербурга.

Принято стремиться на юг.

Но случайно ли именно Полярная звезда стала путеводной? Даже идя на юг, ориентируешься по северу. Самолёт из Владивостока в Москву летит не по прямой, не вдоль Транссиба, а по далёким северам, тем самым сокращая расстояние, что отлично видно на глобусе.

Чем дальше на север, тем теплее люди.

Сколько раз нас спасал и ещё спасёт наш Север, который мы проклинаем.

…Люблю разглядывать карты. Всегда открываешь что-то новое, как будто карта при каждом новом взгляде меняется, подобно калейдоскопной картинке.

Хранящаяся у меня карта СССР протёрлась в самом центре, на сгибе. Так выяснилось, что центр нашей страны – Ворогово. Это на Енисее, ниже Красноярска. Москва – давно не центральная Россия: страна разрослась на восток, Москва оказалась на дальнем западе.

Интересно проследить, как расположение столицы влияет на политику. Звучат слова о «развороте на восток», но мы всё равно остаёмся европейской страной, что давно не соответствует ни облику, ни расположению, ни задачам России: столица держит. Есть ощущение, что обе головы нашего орла по-прежнему смотрят на запад – столь же увлечённо, как дети втыкают в гаджеты.

Россия за Уралом – редкие оазисы городов среди горно-таёжной пустыни.

Когда-то периферийная, теперь Сибирь стала настоящей центральной Россией. Это ядерный реактор, родник, стратегический энзэ, хранящий смыслы и понятия. Неслучайно звучат предложения перенести столицу в Сибирь.

Сегодня слово «провинция» предпочитают заменять словом «регионы». Многим кажется, что «провинция» или «периферия» – что-то обидное. Но, во-первых, от использования «регионов» провинция не перестаёт быть провинцией. Во-вторых, не хочется терять старое уютное слово «провинциал» (не «регионалы» же мы). В-третьих, провинциальность бывает разная: одну нужно выдавливать из себя по капле, другую – беречь и культивировать. Эта вторая провинциальность – не пустота, а наполненность.

О существовании Кондопоги мы узнали после межнациональной поножовщины. О существовании Краснокаменска – после отправки туда по этапу зэка Михаила Ходорковского. О существовании Светлогорья – после остановки вольфрамового комбината. О существовании Териберки – после фильма Звягинцева «Левиафан»…

Страна подобна человеку, не подозревающему о наличии того или иного органа, пока этот орган не заболит. Когда болит, забывшаяся страна начинает заново узнавать саму себя, вспоминать о том, что есть в ней и такие места – разные, интересные, замечательные. Что не только в столицах и даже не только в городах живут люди. Что у этих нестоличных людей не только такое же тело, но такая же душа, такие же мысли, чувства.

Раньше за расширение географических представлений отвечала литература. Сегодня она переместилась на периферию, перестав быть полем всеобщего интереса. Кино, оставшись искусством более или менее массовым, слишком привязано к столицам: Владивосток снимают в Севастополе, чукотскую тундру – в сибирской тайге^[3]. Российское общество знакомят с периферийными территориями информагентства. Чаще всего новости – негативные: таковы законы журналистики. А дальше включается великий и могучий интернет с очередями комментов, шрапнелью лайков и разрывами перепостов. Жаль, конечно, что где-то должно взорваться, чтобы страна узнала о себе, но хоть так…

Между Москвой и Берлином – меньше двух тысяч километров. «Пол-Европы прошагали, пол-Земли…» – а это примерно как от Владивостока до Благовещенска, которые издалека кажутся соседями. К тому же Москва и Берлин связаны заселёнными и густо пронизанными дорогами землями. С учётом реальной преодолимости это расстояние можно снабдить уменьшающим коэффициентом, а на Дальнем Востоке применять повышающий. Но «от Москвы до Берлина» – звучит, а «от Владивостока до Благовещенска» – нет, не звучит.

Владивосток и Хабаровск считаются городами соседними. Между ними меньше восьмисот километров; по местным меркам – рядом. До Петропавловска-Камчатского от Владивостока – две тысячи с лишним, до Анадыря – три тысячи семьсот… Есть у нас такие края, откуда не то что Магадан – даже Сусуман кажется центром цивилизации.

Дело не в расстояниях как таковых, а в доступности. До Москвы из Владивостока добраться куда проще и быстрее, чем до Камчатки или Чукотки, куда не ведут ни автомобильные, ни железные дороги. Мне известны люди, которые из Владивостока в чукотский Певек летают через Москву – проще и быстрее. До Колымы или Камчатки из Владивостока добраться никак не дешевле, чем до Москвы. Ближе ли Приморье к Чукотке или Камчатке, чем к Москве? Не факт. В Москве дальневосточники бывают чаще, чем в «соседних» регионах: дорого, сложно, нет повода.

Всё это – наброски к ещё никем не сформулированной теории зауральской относительности. Альтернативная, русская, лобачевская, неевклидова география.

Дальневосточный километр кажется одновременно длиннее и короче европейского. Логистика разорвана: если на Чукотку нет дорог, мерить это расстояние европейским аршином бессмысленно. В Европе тысяча километров – всегда тысяча километров. В России, а на Дальнем Востоке в особенности, сто километров могут быть длиннее тысячи. Именно в силу закона зауральской относительности никому не известна точная длина Транссиба: на стеле во Владивостоке значится число 9288, на Ярославском вокзале Москвы – 9298. «Что толку, что Сибирь не остров, что там есть города и цивилизация? да до них две, три или пять тысяч вёрст!» – воскликнул Гончаров, возвращаясь сушей с охотоморского побережья в Петербург. Позже это ощущение назовут «островным синдромом» дальневосточников. «Свет мал, а Россия велика», – записал Гончаров и прибавил: «Приезжайте из России в Берлин, вас сейчас произведут в путешественники: а здесь изъездите пространство втрое больше Европы, и вы всё-таки будете только проезжий». И ещё: «Какой детской игрушкой покажутся нам после этого поездки по Европейской России!» Переваливая через Джугджур и сплавляясь по Мае, Гончаров вёл себя на удивление мужественно, не теряя ни самообладания, ни юмора: «А слава Богу, ничего: могло бы быть и хуже». Вот ответ на вопрос, как русские смогли освоить Сибирь. Даже в медлительном барине, которого напрасно путают с его героем Обломовым, обнаруживаются выносливость, смелость, известное безразличие к своей судьбе, киплинговский имперский инстинкт.