Валерий Шубинский
Старая книжная полка. Секреты знакомых книг
Дядя, племянник и чёрная курица. Антоний Погорельский
А. А. Перовский, худ. К. Брюллов
У Гофмана ещё при жизни было множество поклонников и подражателей. Главным русским гофманианцем считался Антоний Погорельский.
Это было не настоящее имя. На самом деле его звали Алексей Алексеевич Перовский, а псевдоним он взял по названию принадлежащего ему имения Погорельцы, под Черниговом. В имении этом поселился он как раз в год смерти Гофмана и с тех пор проводил там почти всё время, выезжая по делам службы в Харьков (он был попечителем новосозданного Харьковского университета) и изредка в Петербург. В Погорельцах вместе с Перовским жили его сестра Анна и маленький племянник Алёша.
Имя Алексей в их роду… Но тут надо углубиться в историю рода, а она началась почти на век раньше, и тут же – на Восточной Украине.
Жила вскоре после Петра казачья семья Розумов. На Украине была отличная школа церковного пения. Украинских певчих часто приглашали в Петербург, в придворную капеллу. Одним из таких приглашённых в столицу певчих был молодой красавец Алексей Розум. В столице у него завязалась любовная история с полуопальной царевной Елизаветой, дочерью Петра Великого. Конечно, это был мезальянс, неравный союз, безо всяких перспектив. Но в Петербурге XVIII века случались воистину сказочные истории. В 1741 году восставшие гвардейцы возвели Елизавету на трон. И, став императрицей, она поступила так, как очень редко поступали правители и правительницы: не стала устраивать выгодный династический брак, а обвенчалась с любимым. Она понимала, что её дети, если они родятся, не смогут унаследовать престол, да и сам брак придётся скрывать. Хотя, конечно, это был секрет Полишинеля: все понимали, с какой стати певчий Розум стал графом Алексеем Григорьевичем Разумовским.
Сказка (как это почти всегда бывает в жизни) имела прозаическую развязку: в муже своём императрица вскоре разочаровалась. Кроме красоты, обаяния и преданности, у него не оказалось никаких других достоинств. Но графский титул и несметные богатства у Разумовских остались. Младшего брата своего мужа, юного Кирилла Григорьевича, Елизавета, после короткой образовательной поездки по Европе, назначила президентом Академии Наук и гетманом его родной Украины. Кирилл Григорьевич, по отзыву Екатерины «умом несравненно превосходил своего брата» и был вполне функциональным государственным деятелем. Он держался истинным вельможей, но хранил одежду, в которой сызмальства пас волов, и любил показывать её своим детям. А дети его уже ощущали себя родовыми аристократами, да и воспитание получили соответствующее. Алексей Кириллович Разумовский, старший сын гетмана-пастуха, долгое время был министром просвещения, и если Кирилл Григорьевич только формально ведал Академией, то сын его действительно управлял «учёной частью» государства.
А. К. Толстой, худ. К. Брюллов
Изысканный и властный, как подобало сановнику екатерининской эпохи, Алексей Разумовский в 1784 году (ему было в это время тридцать шесть лет) порвал с законной супругой из рода Нарышкиных, формально, впрочем, не разводясь, оставив ей титул и состояние. Спутницей графа до конца жизни стала Мария Соболевская, дочь берейтора (лошадиного объездчика). Многочисленные дети Разумовского и Соболевской получили прозрачный статус «воспитанников», дворянство и фамилию «Перовские» (по одному из имений графа Алексея Кирилловича). В их числе и был наш герой – Алексей Алексеевич (17871836), тёзка и любимец отца.
Алексей вёл жизнь молодого, богатого и образованного светского человека. Окончил университет. Увлекался естествознанием и даже опубликовал пару научных статей. Писал стихи – не очень всерьёз. Дружил с большими поэтами – Жуковским, Батюшковым, Вяземским. Перевёл на немецкий язык бестселлер своего времени – «Бедную Лизу» Карамзина. Был деятельным членом Общества любителей российской словесности при Московском университете и однажды устроил такой, как сейчас сказали бы, хэппенинг – попросил разрешения прочитать на заседании этого довольно чопорного общества поэтический опус, начинавшийся следующим образом:
Абдул Визирь
На лбу пузырь
Свой холит и лелеет.
Bayle геометр,
Взяв термометр,
Пшеницу в поле сеет.
А Бонапарт
С колодой карт
В Россию поспешает.
Садясь в балон,
Он за бостон
Сесть Папу приглашает…
Председатель общества был очень смущён, а отказать не смог: перед ним был сын (или «воспитанник») всемогущего министра. Ситуация смешная, но не очень-то красивая. Однако Перовскому она доставила удовольствие. Может быть, потому, что он ощущал двусмысленность своего положения и искал психологической компенсации.
Вскоре Бонапарт в самом деле поспешил в Россию, и сыновья Разумовского, законные и незаконные, наравне со всеми исполнили свой долг: вступили в армию и участвовали в сражениях. Василий Перовский (впоследствии знаменитый военачальник) попал в плен и вернулся домой уже после войны, Лев был ранен и покинул армию, а Алексей благополучно воевал до победы…
В 1816 году его семнадцатилетняя сестра Анна была выдана замуж за графа Константина Петровича Толстого – добродушного, но довольно заурядного тридцатишестилетнего господина. Через год родился сын. Ещё через два месяца графиня Анна Толстая, урождённая Перовская, разъехалась с мужем и поселилась у брата Алексея, с которым всегда была неразлучна. Слухи ходили разные, в том числе весьма шокирующие. Проверить их нельзя никак. Точно можно сказать одно: Анна Алексеевна и Алексей Алексеевич до конца жизни жили под одним кровом и вместе воспитывали маленького Алёшу. Есть портреты Алексея Перовского и юного Алексея Толстого, написанные Карлом Брюлловым в один год. Они очень похожи – больше, чем обычно бывают дядя и племянник.
Несмотря на сплетни, мальчику Алёше Толстому оказана была великая честь – его включили в число детей, ставших товарищами по играм наследника цесаревича, будущего Александра II. Которому – вот ирония судьбы! – суждено было стать жертвой женщины из рода Перовских. Знаменитая террористка Софья Перовская, руководившая цареубийством 1 марта 1881 года, приходилась Алексею Константиновичу двоюродной племянницей, а Алексею Алексеевичу – двоюродной внучкой.
Во всяком случае, то место, которое в жизни человека занимает отец, в жизни Алексея Константиновича Толстого занял Алексей Перовский. И никакого другого ребёнка, кроме сына сестры, у Алексея Перовского никогда не было.
Писатель Антоний Погорельский приобрёл известность своими фантастическими новеллами, вошедшими в книгу «Двойник, или Вечера в Малороссии». Повести были замысловатые и для русского читателя непривычные: одновременно страшные и забавные. Жених, которого подбирает девушке старая тётушка-колдунья в повести «Лафертовская маковница», оказывается… её котом. Невеста героя другой новеллы – механическая кукла.
«Чёрная курица, или Подземные жители», издание Суворина, 1888
Но, наверное, «взрослые» произведения Антония Погорельского мало кто помнил бы, кроме специалистов. Хороший писатель школы Гофмана, но не Гофман. Предшественник Гоголя, но не Гоголь. Имя Антония Погорельского обессмертила одна-единственная детская сказка, «Чёрная курица, или Подземные жители». Антоний Погорельский написал эту сказку для племянника в 1829 году.
Имя героя – Алёша. Конечно, не случайно. Действие происходит где-то в 1780-е годы – это почти (с точностью до десятилетия) совпадает с детством Алексея Перовского. Мальчик Алёша живёт без родителей, в закрытом пансионе в Петербурге. И это было с Перовским… Может быть, была и та забавная и трогательная дружба с курицей Чернушкой, с которой начинается сказка.
«Чёрная курица» – первая петербургская сказка. Наверное, это самое в ней важное. Да, в ней есть мораль – не пытаться достичь успеха обманом, держать слово, не выдавать чужих тайн. Но всё-таки суть сказки не в этом.
Погорельский очень «подробен» в своей любви к давно покинутому городу (только такой любовь и бывает!): «Тогда на проспектах Васильевского острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской церкви отделён был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний…»
Но о самом главном он прямо не говорит. Не говорит, но подразумевает.
В то время град Петров воспринимался как блестящий, стройный, пышный город, великолепная имперская столица. Вплоть до пушкинского «Медного всадника» и повестей Гоголя литература не знала другого Петербурга – города мелких чиновников, торговцев, мещан, солдат, неуютного, жестокого к «бедным людям». И уж совсем никто не чувствовал сказочной, мистической, таинственной изнанки петербургского великолепия. Антоний Погорельский был первым, кто сделал её достоянием литературы.
Домик столетних старушек-голландок, помнящих Петра Великого, (а значит, помнящих истоки города, хранящих его изначальные секреты) оказывается воротами в таинственный подземный мир, существующий рядом с человеческим.
Здание Академии наук. Гравюра XVIII в.
«На уборном столе перед зеркалом Алёша увидел две фарфоровые китайские куклы, которых вчера он не заметил. Они кивали ему головою, но он помнил приказание Чернушки и прошёл не останавливаясь, однако не мог утерпеть, чтоб мимоходом им не поклониться. Куколки тотчас соскочили со стола и побежали за ним, всё кивая головою. Чуть-чуть он не остановился – такими они показались ему забавными; но Чернушка оглянулась на него с сердитым видом, и он опомнился. Куколки проводили их до дверей и, видя, что Алёша на них не смотрит, возвратились на свои места.
«Чёрная курица, или Подземные жители», худ. М. Бычков
Опять спустились они с лестницы, ходили по переходам и коридорам и пришли в ту же залу, освещённую тремя хрустальными люстрами. Те же рыцари висели на стенах, и опять – когда приблизились они к двери из жёлтой меди – два рыцаря сошли со стены и заступили им дорогу. Казалось, однако, что они не так сердиты были, как накануне; они едва тащили ноги, как осенние мухи, и видно было, что они чрез силу держали свои копья…
Чернушка сделалась большая и нахохлилась; но только что ударила их крыльями, как они рассыпались на части, и Алёша увидел, что то были пустые латы! Медная дверь сама собою отворилась, и они пошли далее».
Чернолюдки, то есть гномы, живущие в подземельях под Петербургом – одна из городских тайн. И, собственно, печальная история, рассказанная писателем, заключается в том, что Алёша, которому эта тайна стала доступна, сам её и уничтожил. Получив в свои руки волшебную силу, он глупо и прозаично ей распорядился. Выдав тайну гномов, он не снискал никакой выгоды: ему не поверили. А «чернолюдки», жившие в невском устье ещё до основания города, покинули его.
Петербургская сказка – она особенная. В ней нет места большим пространствам, масштабу, размаху. Зато большое и малое, обыденное и таинственное, смешное и страшное сплетаются так тесно, что не разорвать. И ещё: все наши сказки не очень весёлые. Создателем, а заодно и героем такой странной сказки навсегда остался Антоний Погорельский. Сказки об исчезновении сказки, о гибели таинственного мира. А исчез этот мир из-за того, что его увидел и в него проник человек. Такого, кажется, в сказках не было. Это совсем новый мотив, новый образ.
Через несколько лет после смерти дяди подросший Алексей Константинович Толстой дебютировал в печати – и тоже как сочинитель «страшных» фантастических историй: «Упырь», «Семья вурдалака»… Но это истории совсем другие – эффектные, колоритные… и немножко «не всерьёз» рассказанные. Позже Алексей Толстой прославился как поэт и драматург. Он всё-таки был совсем другим человеком – ясным, «дневным», атлетом и охотником, без петербургской чуткости к таинственному и мрачному, без петербургского надрыва.
А вообще судьбы детей, которым посвящены сказки – это отдельный и любопытный сюжет. Не менее любопытный, чем биографии авторов. Мы этой темы ещё коснёмся.
«Чёрная курица, или Подземные жители», худ. А. Рейпольский
Откуда приплыла золотая рыбка. А. С. Пушкин
Про сказки Пушкина всё, казалось бы, хорошо известно.
Со школьных лет все помнят трогательную историю: в детстве курчавый Саша Пушкин слышал народные сказки от любимой няни Арины Родионовны. Вырос – и создал свои, литературные сказки, используя народные сюжеты.
Но, как и в других случаях, всё не так-то просто.
Начнём с Арины, дочери Родиона Яковлева, крестьянина села Суйда Копорского уезда, супруги Фёдора Матвеева, крестьянина деревни Кобрино, крепостной сперва Абрама Петровича, а потом Осипа Абрамовича Ганнибалов, с 1792 года служившей нянькой у господ – сперва у Ганнибалов, потом у Пушкиных. Никаких свидетельств особой близости маленького Саши и его няни нет. К слову, и няней-то она была не единственной: была по меньшей мере ещё вторая, некая Устинья Яковлевна. Рассказывали ли эти няни сказки? Вероятно. Но нет никаких свидетельств того, что они в это время как-то отложились в сознании мальчика. И никаких упоминаний о няне нет в письмах и рукописях Пушкина вплоть до 1824 года – до двадцати пяти лет.
В 1817–1820 годы Пушкин написал прославившую его поэму «Руслан и Людмила». Как будто она написана на русский сказочный сюжет. Это было в духе эпохи: предшественников у Пушкина было много. Например, один из литературных учителей Пушкина, Николай Карамзин, начал было писать в 1794 году стихотворную сказку «Илья Муромец». Начал, да не закончил – с определённого момента все силы Карамзина были заняты многотомной «Историей государства российского». Юный Пушкин даже написал на эту тему эпиграмму:
«Послушайте: я сказку вам начну
Про Игоря и про его жену,
Про Новгород и Царство Золотое,
А может быть про Грозного царя…»
– И, бабушка, затеяла пустое!
Докончи нам «Илью-богатыря».
«Илья Муромец» Карамзина важен для нас потому, что именно в нём впервые, за четверть века до Пушкина, появляется злой волшебник по имени Черномор. Нигде в фольклоре его нет: это имя – плод фантазии Николая Михайловича.
Примерно в то же время, в конце XVIII века, «богатырскую повесть» «Бова» начал писать (но тоже не дописал) писатель с драматической судьбой, Александр Радищев, чьим творчеством Пушкин тоже живо интересовался.
А ещё один талантливый поэт того же времени, Николай Львов (более знаменитый, правда, как архитектор и как близкий друг Державина) взялся за поэму «Добрыня». Во вступлении к ней (вступлением всё и заканчивается, как и в двух предыдущих случаях), Львов презрительно пишет:
Я Бову-королевича
Не хочу петь, не русский он.
Он из города Антона,
Сын какого-то Гвидона,
Макаронного царя.
О пустом не говоря,
Хлеб ему наш полюбился,
Так он к нам переселился
И давно в Москве учился
Щи варить и хлебы печь.
Тут он взял и русску речь…
«Бова-королевич», в самом деле, не русский. Эпос про рыцаря Бэва из Антона был сложен в XIII веке на так называемом англо-нормандском языке (это не английский язык, а диалект французского, на котором говорила тогдашняя английская знать). Потом его переделали в роман, который переводили на разные языки… точнее, с разной степенью приблизительности пересказывали на самых разных языках – от валлийского до идиша, от голландского до хорватского. Русская повесть о Бове была популярна среди простонародья. Рукописи и лубочные книжки, ходившие с XVII века до начала XX, всё дальше уходили от первоисточника, всё больше напоминали русские былины. Но всё-таки это был текст иностранного и книжного, не фольклорного происхождения. И имя Гвидон, использованное позднее Пушкиным – оттуда.
Бова-королевич, лубок XVIII в.
Еруслан Лазаревич, лубок XVIII в.
Ещё одна сказочная повесть, ходившая по рукам с допетровских времён – про Еруслана Лазаревича (или Уруслана Залазоревича). Происхождение её тоже иноземное, только уже не западное, а восточное – из знаменитой персидской поэмы Фирдоуси «Шах-наме». Именно из неё взял Пушкин имя своего героя – Руслана.
Конечно, про Бову и Еруслана рассказывали и сказки. Но это были именно пересказы лубочных книжек, а не наоборот. А вообще о русском фольклоре у людей конца XVIII века представление было странное. Писатели Михаил Чулков и Василий Левшин выпустили в 1780-е годы собрания «русских сказок», где настоящие народные сюжеты причудливо смешивались с заимствованиями из популярных сентиментальных романов, из фольклора и эпоса других стран. Авторов это особенно не заботило: им важно было развлечь читателя. По существу они сочиняли что-то вроде современных романов фэнтези. Есть, например, польская легенда о пане Твардовском, продавшем душу дьяволу. Так вот у Левшина с этим паном Твардовским сражается Алёша Попович. Почему бы нет?
В 1804 году были изданы «Древние российские стихотворения» Кирши Данилова – первое собрание настоящих былин, духовных стихов, исторических песен. Но сказки Чулкова и особенно Левшина по-прежнему находили читателей. Читал их и Пушкин. И кое-что в «Руслане и Людмиле» заимствовал. Например, битву Руслана с великаньей головой.
А вот имя Людмила – из знаменитой баллады Василия Жуковского. Это – 1808 год, меньше чем за десять лет до Пушкина. Жуковский переводил с немецкого балладу Бюргера «Ленора». Романтический поэт должен заботиться о национальном колорите. У Бюргера – что-то вроде средневековой Германии, а у русского поэта колорит должен быть русский. Вот Жуковский и дал героине «настоящее» русское имя Людмила. Правда, до него подобного русского имени не было: Людмила – скорее что-то западнославянское. Но благодаря Жуковскому и Пушкину оно получило огромную популярность. Как и имя Светлана, которое Жуковский выбрал для героини другой своей баллады (а придумал его десятилетием раньше поэт и филолог Востоков).
Что касается сюжета, то учёные обнаруживают в «Руслане и Людмиле», кроме уже отмеченных нами, множество заимствований из произведений самых разных авторов, писавших на самых разных языках: француза Лафонтена, немца Виланда, итальянца Ариосто. Со всеми этими заимствованиями, о которых можно рассуждать часами, молодой поэт виртуозно играет. Он и не претендовал на то, что его поэма связана с настоящим миром древней Руси, с миром сказки, идущей из недр народных – как претендовали на что-то подобное братья Гримм.
А как же знаменитое вступление – «У Лукоморья дуб зелёный»? Это – настоящий гимн русскому сказочному миру, его символ, его воплощение. Да, конечно! Только написано это вступление было в 1824 году, то есть через четыре года после окончания поэмы.
В этом году повзрослевший Пушкин оказался в Михайловском, в ссылке. Снова встретился с 66-летней Ариной Родионовной, которая служила в имении ключницей. Привязался к ней, оценил её обаяние (которое отмечают и друзья поэта, бывавшие у него в Михайловском в эти годы). Просил её снова рассказать сказки, которые смутно помнил с детства. Записывал их…
И из этих записей родились сказки, которые Пушкин писал позже, с 1830-го по 1834-й год? И да, и нет.
В 1934 году фольклорист Марк Азадовский напечатал в газете «Литературный Ленинград» небольшую статью под названием «Арина Родионовна и братья Гримм», в которой пытался разобраться в происхождении сюжетов пушкинских сказок. Четыре года спустя более полная редакция статьи была напечатана в сборнике «Литература и фольклор». А ещё десять лет спустя на голову Азадовского обрушились громы и молнии. В это время в СССР шла кампания по борьбе с так называемым «безродным космополитизмом». Всякая связь русской культуры с европейскими, всякое западное влияние отвергались. В числе других «безродных космополитов» Азадовский подвергся травле: как посмел он отрицать национальное, народное происхождение пушкинских сказок?
Конечно, на самом-то деле он не отрицал… Он только обратил внимание на сложность проблемы.
Посмотрим для начала внимательно пушкинские записи 1824–1825 годов – наброски будущих сказок.
Их семь (не все Пушкин использовал). Начнём с третьей сказки.
«Поп поехал искать работника. Навстречу ему Балда. Соглашается Балда идти ему в работники, платы требует только три щелка в лоб попу. Поп радёхонек, попадья говорит: "Каков будет щёлк". Балда дюж и работящ, но срок уж близок, а поп начинает беспокоиться. Жена советует отослать Балду в лес к медведю, будто бы за коровой. Балда идёт и приводит медведя в хлев. Поп посылает Балду с чертей оброк сбирать. Балда берёт пеньку, смолу да дубину, садится у реки, ударил дубиною в воду, и в воде охнуло. "Кого я там зашиб? старого али малого?" И вылез старый. – "Что тебе надо?" – "Оброк собираю". – "А вот внука я к тебе пришлю с переговорами". Сидит Балда да верёвки плетёт да смотрит. Бесёнок выскочил. "Что ты, Балда?" – "Да вот стану море морщить, да вас чертей корчить". – Бесёнок перепугался. "Тот заплатит попу оброк, кто вот эту лошадь не обнесёт три раза вокруг моря". Бесёнок не мог. Балда сел верхом и объехал. "Ах, дедушка! он не только что в охапку, а то между ног обнёс лошадь вокруг". – Новая выдумка: "Кто прежде обежит около моря?" – "Куда тебе со мной, бесёнок? да мой меньшой брат обгонит тебя, не только что я". – "А где-то меньшой брат?" – У Балды были в мешке два зайца. Он одного пустил, бесёнок запыхавшись обежал, а Балда гладит уже другого, приговаривая: "Устал ты, бедненький братец, три раза обежал около моря". – Бесёнок в отчаянье. Третий способ – дед даёт ему трость – "Кто выше бросит?" Балда ждёт облака, чтоб зашвырнуть её туда и проч. Принимает оброк в бездонную шапку. Поп, видя Балду, бежит – и берёт его в мешке, вместо сухарей – утопляет ночью попадью вместо его – и проч…»
А. С. Пушкин «Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде». Сказки под редакцией А. П. Авенариуса, 1888, худ. М. В. Нестеров
Ну, тут всё узнаваемо. Только финал сказки изменён. Хотя непонятно, какой вариант более суров: Балда, насмерть защёлкивающий попа, или поп, топящий свою несчастную попадью. Но народная сказка, записанная Пушкиным, на этом не заканчивается – дальше идёт озорная история о том, как Балда лечил одержимую бесами царевну.
«Сказка о мёртвой царевне», худ. Б. Дегтярёв
А вот, казалось бы, тоже знакомый сюжет:
«Царевна заблудилася в лесу. Находит дом пустой – убирает его. Двенадцать братьев приезжают. "Ах, – говорят, – тут был кто-то – али мужчина, али женщина; коли мужчина, будь нам отец родной али брат названый; коли женщина, будь нам мать али сестра…"
Мачеха её приходит в лес под видом нищенки – собаки ходят на цепях и не подпускают её. Она дарит царевне рубашку, которую та, надев, умирает. Братья хоронят её в гробнице, натянутой золотыми цепями к двум соснам. Царевич влюбляется в её труп, и проч.».
Конечно, «Сказка о мёртвой царевне». Но чего-то не хватает. Чего? Видимо, соперничества царевны и мачехи из-за красоты, волшебного зеркальца… Откуда же взял это Пушкин? Азадовский знает ответ: из сказки братьев Гримм о Белоснежке.
«Сказка о царе Салтане», худ. Б. Дегтярёв
С третьей сказкой, казалось бы, всё понятно.
«Некоторый царь задумал жениться, но не нашёл по своему нраву никого. Подслушал он однажды разговор трёх сестёр. Старшая хвалилась, что государство одним зерном накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья, что с первого года родит 33 сына. Царь женился на меньшой, и с первой ночи она понесла. Царь уехал воевать. Мачеха его, завидуя своей невестке, решилась её погубить. После девяти месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками, а 34-й уродился чудом – ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц; послали известить о том царя. Мачеха задержала гонца по дороге, напоила его пьяным, подменила письмо, в коем написала, что царица разрешилась не мышью, не лягушкой, неведомой зверюшкой. Царь весьма опечалился, но с тем же гонцом повелел дождаться приезда его для разрешения. Мачеха опять подменила приказ и написала повеление, чтоб заготовить две бочки; одну для 33 царевичей, а другую для царицы с чудесным сыном – и бросить их в море. Так и сделано…»
Очень похоже, правда? Только в народной сказке тридцать три богатыря – братья самого царевича, а не Лебеди (её там и нет). Но и здесь всё чуть-чуть сложнее. Есть другая запись начала сказки – очень похожая. И относится она ещё к 1822 году, когда Пушкин жил в Кишинёве, и не было с ним ни Арины Родионовны, ни её сказок. Азадовский предполагал, что сюжет имеет книжный источник. Значит, и «Сказка о царе Салтане» всё-таки не совсем народного происхождения. Не говоря уж об имени Гвидон, взятом из «Бовы-королевича».
Но есть ведь ещё две знаменитые сказки – о золотой рыбке и о золотом петушке. Им в записях 1824 года ничего не соответствует. Откуда же они взялись? Может быть, это какие-то другие народные сказки, записанные Пушкиным позднее, не от Арины Родионовны, а от кого-то другого?
Что касается «Сказки о золотом петушке», то истину установила в 1933 году Анна Андреевна Ахматова. В журнале «Звезда» она напечатала статью (настоящую, серьёзную литературоведческую статью: не будь она великим поэтом – могла бы, наверное, стать академическим учёным), где доказала: пушкинская сказка – довольно близкий пересказ «Легенды об арабском звездочёте» американского писателя Вашингтона Ирвинга. Правда, Пушкин кое-что поменял: у Ирвинга звездочёт дарит не петушка, а фигурку всадника из меди (да, Медного Всадника!). Пушкин заменил этого всадника золотым петушком (русский, сказочный, народный образ!) – и вся сказка приобрела иной колорит. Почему Пушкин обратился к этому сюжету в 1834 году – отдельный вопрос. Ахматова предположила, что в сказке отразились личные обиды Пушкина на Николая I. Вполне возможно…
Во всяком случае, русской народной сказки с таким сюжетом не существует. Как и с сюжетом «Сказки о рыбаке и рыбке».
Впрочем, нет! Народная сказка о рыбаке и рыбке как раз была записана в 1860-е годы великим фольклористом Афанасьевым. Сюжет необыкновенно похож на пушкинский. Настолько похож, что учёные не сомневаются: это и есть пушкинская сказка, «пошедшая в народ». Так же, как когда-то, двумя столетиями раньше, превратились в народные сказки книжные истории Бовы и Еруслана.
Но Пушкин-то свой сюжет откуда взял? Конечно, история про жадного человека, который не довольствовался волшебным подарком, хотел всё большего и остался ни с чем, присутствует в фольклоре, в том числе и в русском. Только в русских народных сказках чудо творит не рыбка, а, скажем, волшебное дерево или птица. А вот сказка про рыбака, его жадную жену и рыбу-камбалу есть… да, у тех же братьев Гримм. Пушкин, не знавший немецкого, прочитал эту сказку в 1830 году во французском переводе – даже известно, в каком издании. Сюжет Пушкиным изменён лишь немного: у Гриммов старуха хочет стать не владычицей морскою, а попросту Господом Богом.
Но обратим внимание: «Сказка о царе Салтане», «Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях» и «Сказка о золотом петушке» написаны ямбом. А целиком «иноземная» по происхождению «Сказка о рыбаке и рыбке» – нерифмованным былинным стихом. Уже одно это придаёт ей русский национальный колорит.
И ещё одна деталь. На рукописи Пушкина есть помета – «18 песнь сербская».
Что это значит?
В 1834 году Пушкин написал «Песни западных славян». Это – частичное стихотворное переложение книги французского писателя Проспера Мериме «Гюзла». Мериме утверждал, что его книга – собрание песен, собранных в Иллирии (территория современных Сербии, Хорватии и Черногории). Пушкин как будто поверил ему. Узнав о работе Пушкина, Мериме признался: «Гюзла» – мистификация. Ни в какую Иллирию он не ездил. Все песни Иакинфа Маглановича и других балканских певцов – его собственное сочинение. Но, судя по тому, что Пушкин одно время собирался включить в собрание балканских народных песен русское переложение немецкой сказки, что-то в этом духе он и подозревал… И сам затеял мистификацию.
Но что же получается – Пушкин всего лишь компилятор, стилизатор, игрок? Что он делает? Соединяет разнородные элементы и морочит голову читателю, выдавая это варево за «русскую народную сказку»? Так?
В том-то и дело, что не так.
Представим себе два сказочных сюжета.
Первый такой: в могучем волшебном лесу живёт чародей. Лес шепчет ему на сто голосов. Никто больше не слышит этого шёпота. А чародей – слышит, перекладывает человеческими словами и сообщает людям.
Так представляли себе поэта в эпоху романтизма. А лес – это природа и народ-творец. Если же поэт прислушивается не к шуму волшебного леса, а к голосам других поэтов, то он, на взгляд людей того времени, не совсем настоящий поэт. Не чудотворец.
А на нынешний взгляд как?
Ну что ж, вот вторая сказка, вторая картина.
Огромный зал, по которому ходят какие-то люди. А у стен стоят другие люди, с зеркалами. Их очень много. И в зеркале каждого отражается не только жизнь в зале, но другие зеркала, и собственное отражение в этих зеркалах. Но некоторым удаётся так развернуть зеркало, что отражения и отражения отражений в нём удивительным образом совмещаются, приобретают дополнительное измерение – и мир в зеркале оживает. Именно в этом и состоит чудо.
И это чудо происходит в сказках Пушкина. Всё отражается в его волшебном зеркале – и подлинные русские сказки, рассказанные няней, и сказки других народов, и книжные сюжеты. И всё преображается, всё приобретает новое измерение. Старинное становится новым, новое – старинным, чужеземное русским, русское – всечеловеческим.
«Сказка о рыбаке и рыбке», 1888, уд. М. В. Нестеров
