Валерий Шубинский
Старая книжная полка. Секреты знакомых книг

Тихие братья и странные сказки. Братья Гримм

Якоб Гримм

Вильгельм Гримм

Лет десять назад в США был снят художественный фильм «Братья Гримм». Вильгельм и Якоб Гриммы были в нём выведены шарлатанами, которые делают вид, что борются со сказочной нечистью – и обнаруживают, что волшебный мир в самом деле существует. В действительности жизнь братьев была на удивление тихой и добропорядочной. Якоб и Вильгельм были даже не писателями, а кабинетными учёными.

Родились они в семье юриста (Якоб – в 1785 году, Вильгельм – годом позже) и сами сначала обучались юриспруденции, но ещё в Марбургском университете (том, где некогда учился Ломоносов, а позднее, в XX веке, Пастернак) увлеклись словесными науками. Якоб Гримм попытался было сделать после университета чиновничью карьеру, а Вильгельм, у которого была хорошая отговорка – слабое здоровье (не помешавшее ему, впрочем, благополучно дожить до семидесяти трёх лет), сразу довольствовался скромной должностью служащего университетской библиотеки в Касселе. Вскоре к нему присоединился и брат. В 1829 году в результате служебных интриг братья покинули библиотеку, но только выиграли от этого: им обоим были предложены профессорские должности в знаменитом Геттингенском университете (а там учился, как все мы помним, Владимир Ленский).

Спустя восемь лет произошло, возможно, самое значительное событие в жизни Гриммов. Они стали участниками знаменитой «геттингенской семёрки». Тут необходимо пояснение. Город Геттинген находился на территории королевства Ганновер. С 1714 года (то есть, как раз со времён Дефо и Свифта) ганноверскую и английскую корону носило одно лицо. В 1833 году Вильгельм IV, король Великобритании и Ганновера, даровал своему маленькому континентальному королевству конституцию. Прошло четыре года, Вильгельм умер, в Британии ему наследовала его племянница Виктория; но ганноверский престол женщины занимать по традиции не могли, и он достался Эрнсту-Августу – брату Вильгельма и дяде Виктории. Сразу же по приезде в своё небольшое королевство Эрнст-Август, человек уже пожилой, крутой нравом и довольно взбалмошный, конституцию отменил. Семь профессоров, в том числе Гриммы, выступили с протестом. Естественно, они немедленно лишились профессорских кафедр, а трое «зачинщиков», в том числе Якоб Гримм, были высланы из Ганновера.

Всё это было не так уж драматично. В Германии было много государств и много университетов, и в конце концов все уволенные нашли себе место. Кто-то поехал в Гейдельберг, кто-то в Тюбинген, кто-то в Бонн, а Гриммов в конце концов пригласили в Берлин – тогда столицу Пруссии, самого большого и сильного из германских государств. Там они работали до самой смерти. Вильгельм умер от нарыва в спине в 1859 году. Брат пережил его на четыре года – и просто тихо скончался прямо за письменным столом.

«Детские и домашние сказки» (1812) были первым научным и литературным трудом братьев. В эти годы они работали вместе. Позднее пополнением и комментированием собрания сказок и легенд занимался в основном Вильгельм Гримм. Якоба отвлекли другие занятия. Он стал одним из основателей немецкой лингвистики, автором фундаментальной «Истории немецкого языка», трудов по древнегерманской мифологии, по традиционному праву германских племён (всё же и юридический диплом пригодился). В конце жизни братья снова объединили усилия: сообща они составляли многотомный словарь немецкого языка, но едва успели довести дело до буквы «D».

Что ещё можно сказать о жизни братьев? Якоб остался холостяком. Вильгельм был женат (о том, как он женился – ниже) и имел двоих сыновей. Один умер маленьким (но тогда это не воспринималось особенно трагично), зато второй стал знаменитым учёным-филологом, продолжил дело отца и дяди. Ещё у Вильгельма и Якоба был брат Людвиг, художник, иллюстратор их сказок. Но о нём реже вспоминают.

Гравюра Людвига Гримма к сборнику «Детские и домашние сказки»

Тихая, строгая трудовая жизнь – как положено добрым немцам. Гриммов относят к великим немецким романтикам. Но романтизм их был скорее теоретическим, идейным, а не житейским.

Писатели XVIII века записывали народные сказки и песни, но относились к ним скорее как к сырью, к тому, что подлежит обработке, переплавке в тигле просвещённого мэтра. Совсем иначе воспринимали фольклор романтики. Для них сказки, песни, легенды – всё это было выражением таинственной «народной души». Они верили, что народ в целом может «творить», как отдельный человек, и преклонялись перед результатами этого творчества. Эта вера была небезобидной. Романтический национализм (не только немецкий) очень часто оборачивался агрессией по отношению к «чужим», и в конце концов был – в предельно огрублённой, преувеличенной, искажённой форме – принят на вооружение нацистами. Но до этого ещё оставался целый век.

Гриммы, конечно, слушали в детстве сказки от нянек, как слушал их Перро. И помнили эти сказки уже взрослыми людьми. Не случайно возникла у них смелая идея – собрать воедино все немецкие сказки. Не просто ради развлечения и поучения. Нет, в сказках они искали древнюю мудрость и силу – что-то, что отличает немцев от всех других народов.

И вот они в студенческие годы пустились в путешествие по небольшому королевству Гессен – за сказками. Больше всего сказок – целых семьдесят шесть! – рассказала пожилая крестьянка Доротея Фиман, из деревни близ Касселя. Некоторые из них очень напоминают сказки Перро – и это не случайно: предки Доротеи (как и ещё одной сказительницы, Марии Гассельплуг) были гугенотами, бежавшими из Франции после отмены Нантского эдикта. Для Доротеи сказительство было то ли профессией, то ли священнодействием. Она всегда рассказывала каждую сказку одинаково, стараясь не изменить в ней ни слова. Много сказок знали сёстры Вильд, Шретхен и Дортхен, дочери кассельского аптекаря. На Дортхен, рассказавшей сказки «Гензель и Гретель», «Госпожа метелица», «Столик – накройся», Вильгельм Гримм и женился. Десятки сказок помнила юная, шестнадцатилетняя Анетта, дочь баронессы Дросте-Хюльстхофф – хотя, казалось бы, откуда? (Позднее Анетта Дросте-Хюльстхофф стала выдающейся поэтессой, одной из центральных фигур немецкого романтизма.)

Гриммы хорошо понимали, что надо торопиться. Время уходило. Патриархальному миру оставались считанные десятилетия. Потомственные горожане не то чтобы не рассказывают сказок – но это сказки другие, вычитанные из книг и преображённые бюргерским сознанием. Как правило, смешные и добропорядочные – и не имеющие никакого отношения к древнему «народному духу». Но в дни Гриммов даже некоторые бюргеры и дворяне этот дух, вроде бы, ещё хранили.

Предисловие к первому изданию сказок гласило:

«…От столь многого не сохранилось ничего живого, угасло даже воспоминание об этом, и остались лишь народные песни да вот эти наивные домашние сказки. Места у печки, у кухонного очага, чердачные лестницы, ещё не забытые праздники, луга и леса с их тишиной, но, прежде всего, безмятежная фантазия – вот те изгороди, что сберегли их и передали от одной эпохи – другой… Эта наивная близость к нам самого большого и самого малого таит в себе неописуемое очарование, и мы предпочли бы услышать беседу звёзд с бедным, брошенным в лесу ребёнком, чем самую изысканную музыку. Всё прекрасное в них выглядит золотым, усыпано жемчугом, даже люди здесь встречаются золотые, а несчастье – это мрачная сила, ужасный великан-людоед, который, однако, терпит поражение, так как рядом стоит добрая фея, знающая, как лучше всего отвести беду».

Время было бурное. Гессен, как и другие прирейнские земли, был фактически завоёван наполеоновской Францией. Но французский император увяз в России и к концу года потерпел поражение. Война пришла в Германию. И всё-таки сказки были замечены. Но не все похвалили их – даже среди романтиков. Презрительно отозвался о работе братьев, например, знаменитый философ и эстетик Август Шлегель.

«Детские и семейные сказки» братьев Гримм. Издание 1895 г. Художники Ф. Грот-Иоганн, Р. Лейнвебер. Иллюстрации к сказкам: «Замарашка», «Шиповничек», «Колокольчик», «Гензель и Гретель», «Мальчик-с-пальчик»

«Если кто-то вычищает чулан, наполненный разного рода благоглупостями, и при этом всякому барахлу во имя "древних сказаний" выражает своё почтение, то для разумных людей это уже слишком».

Да и читательский успех к сказкам пришёл не сразу. Что же смутило и читателей, и собратьев-романтиков?

Как мы уже говорили, многие сказочные сюжеты у Гриммов были общими с Перро. И это не только из-за беглых гугенотов, но и потому что древность у западно-европейских народов, потомков германцев и кельтов, была более или менее общей.

Но вот, например, записанная Гриммами «Золушка» – в том виде, в котором она была напечатана в 1812 году. Две злых сестры тоже примеряют туфельку, и желание выйти за принца у них зашло так далеко, что они – чтобы нога влезла в туфельку – отрезают себе: одна – палец, другая – пятку. Той, что отрезала пятку, удаётся даже обвести принца вокруг пальца, и он увозит её с собой, но, в конце концов, её выдаёт то, что туфелька полна крови. Принцу об этом сообщают птички. А когда сёстры провожают Золушку к венцу (вероятно, сильно хромая), птички им выклёвывают глаза.

А вот – другие сказки. Белоснежку приказывает убить не мачеха, а родная мать. Гензеля и Гретель тоже именно мать выгоняет в лес. (Есть версия, что эти истории восходят к Великому голоду 1315–1317 годов, когда подобные ужасы и впрямь случались. Но между этим голодом и братьями Гримм – пятьсот лет!). Были и «непристойности». Рапунцель встречается в башне с принцем, а потом жалуется «матушке», что её платья перестали сходиться в талии. За это матушка-колдунья и прогнала её из дому, а принца ослепила!

От издания к изданию Вильгельм совершенствовал стиль сказок, а заодно и смягчал «ужасы». Добавляя, конечно, и новые сюжеты. К 1850-м годам собрание включало 210 сказок (а в первом издании было всего 86). Якоб был недоволен тем, что брат редактирует сказки. Он был прежде всего учёным, и считал, что фольклорный материал надо сохранять в неприкосновенности. Но уж слишком неожиданные вещи поведала «народная душа», слишком древние, дикие, страшные. Оказалось, что чуть копни аккуратный, разумный, благовоспитанный, гуманистический мир Германии XIX века – и покажется архаическая жестокость, мрачные каннибальские ритуалы древних племён. Ведь даже в отредактированных текстах это сохранилось: мальчик-с-пальчик подсовывает людоеду его собственных дочерей, и тот их съедает, Гензель и Гретель сжигают ведьму (ведьм в Германии массово сжигали, кстати, всего за полтора века до братьев Гримм).

Жизнь Гриммов так бедна событиями, что очень хочется придумать про них какую-нибудь выразительную историю – как те американские кинематографисты. И они отчасти были правы в своих домыслах. Нет, братья не были жуликами и шарлатанами – оба они были достойнейшими, честнейшими учёными. Но они, в самом деле, наткнулись на то, чего не ждали и не искали. В бюргерских и дворянских домах, в чистеньких домиках традиционной фахверковой архитектуры и в переживших столетия замках хранились ключи к волшебному миру. Гриммы делали вид, что встретили там только золотых людей и всемогущих добрых фей. Но они знали, что в этом мире живут и великаны-людоеды, и что с ними не так-то легко справиться. Более того, они знали, что добро и зло в этом мире не так уж сильно отделены друг от друга.

Не знали они, как страшно выйдет на поверхность этот древний пласт сознания в XX веке у них на родине. И другие немецкие романтики не догадывались, какого дьявола – с лучшими намерениями! – вызвали в мир. А сказки… Что ж, они в конце концов действительно стали «детскими и домашними», в самых разных странах. Правда, их пришлось для детского чтения опять, уже после редактуры Вильгельма Гримма, пересказывать и редактировать. В нашей стране этим занимался замечательный писатель Александр Введенский – тоже один из героев этой книги.

Памятник братьям Гримм в их родном городе Ханау

Капельмейстер и мышиный король. Э. Т. А. Гофман

Э. Т. А. Гофман. Автопортрет

В те же годы, что и братья Гримм, в Германии жил человек, при рождении получивший имя Эрнст Теодор Вильгельм Гофман. Уже взрослым он изменил третье имя на Амадей – в честь своего любимого Моцарта.

Как и Гриммы, он был сыном юриста и сам окончил юридический факультет Кёнигсбергского университета (а Кёнигсберг – это, как все читатели этой книги, надеюсь, помнят – это нынешний российский Калининград). Но тянуло его в мир искусства – сперва, правда, он считал своим делом не литературу, а музыку и живопись. И всё-таки семь лет – с 1800-го по 1807-й год – он пытался совмещать творчество и чиновничью службу.

Потом этому пришёл конец. Потеряв должность, худо-бедно дававшую кусок хлеба, после года скитаний и голода Гофман получает место капельмейстера в театре города Бамберга. Ему было тридцать два года. Год спустя, в тридцать три, он написал первый рассказ – «Кавалер Глюк». И с этого времени именно литература стала его главным делом. Причём, продуктивность его впечатляет. За оставшиеся тринадцать лет жизни Гофман написал три романа, пять книг рассказов, множество сказок и повестей. А умер в 1822 году – совсем нестарым, и перед смертью долго болел, был разбит параличом.

Книги Гофмана пользовались успехом, но прокормить его не могли. В сорок лет, потеряв работу капельмейстера и дирижёра, он был вынужден вернуться к первой профессии и принять должность секретаря окружного апелляционного суда в Берлине.

Это были годы «умиротворения» после наполеоновских войн. Был создан Священный Союз России, Пруссии и Австрии, который немецкими патриотами воспринимался в штыки. 23 марта 1819 года студент Карл Занд заколол кинжалом писателя Августа Коцебу – сторонника союза с Россией, противника университетской автономии и студенческих союзов. На нынешний взгляд – бессмысленное злодейство. Но для современников Занд, умерший на плахе, был героем – и не только для немецких современников. Пушкин посвятил ему стихотворение «Кинжал».

В общем, Германия бурлила, и власти пытались по мере сил укротить смуту. Гофман по должности был включён в «Непосредственную следственную комиссию по выявлению изменнических связей и других опасных происков». По мере сил он пытался защищать «вольнодумцев» и «демагогов» от прусского суда.

Гофман, в отличие от Гриммов, был настоящим человеком богемы, завсегдатаем кабачков. Жизнь его была полна страстей.

В юности у него был бурный роман со взрослой замужней женщиной. Потом он женился на Михалине Рорер-Тжчиньской (он называл её Мишей; родом она была полькой – в эти годы он жил в Силезии, где немцы были перемешаны с поляками; сейчас это часть Польши). Миша была женщиной верной и любящей, не оставлявшей своего беспутного мужа в дни бедности и невзгод; Гофман и сам нежно относился к ней, но верен ей не был.

Самой большой привязанностью его была ученица – Юлия Марк. Когда Гофман стал заниматься с ней музыкой, Юлии было тринадцать, а в шестнадцать её выдали замуж за пошляка-торговца. Эрнст Теодор Амадей никогда не признавался ей в любви, но при известии о свадьбе серьёзно размышлял о самоубийстве, и мечтал, что Юлия последует за ним. Конечно, у девушки ничего такого на уме не было: торговец ей даже нравился (но вскоре ей пришлось в нём разочароваться: брак закончился скандальным разводом). За два месяца до свадьбы Гофман не сдержался, грубо оскорбил жениха Юлии, и ему было «отказано от дома». Больше он с девушкой не виделся.

Всё это могло быть в биографии любого писателя-романтика. Но Гофман от своих современников во многом отличался.

Романтизм в Европе, и в частности в Германии, был очень разным. Было устремление к невиданному, к идеалу не от мира сего. Была эстетика героизма и битв – особенно во время войны с Наполеоном. Была поэтизация старины, легенд и «народного духа» – об этом мы уже писали. Был и мягкий, «домашний» вариант романтизма – идеализация простой каждодневной жизни и человеческих отношений.

Романтические художники и хлебнувшие модных поветрий бурши (студенты) презирали приземлённого обывателя, «филистера» (слово из Библии, значит, собственно, «филистимлянин»; филистимляне – народ, чьи войны с евреями описаны в Ветхом Завете). Но Гофман хорошо знал, что бурши скоро получат диплом и станут точно такими же филистерами – только посентиментальней и помечтательней. Только ведь мечтательный обыватель – это иногда ещё хуже.

Братья Гримм записывали свои страшные сказки в тихих и чистых комнатках бюргеров. А Гофман представил себе, как «дикий», фантастический, древний, страшный мир врывается прямо в эти комнаты. Во всех его произведениях мир посюсторонний, обыденный и мир фантастический существуют бок о бок и часто смешиваются. И это оказывается то страшно, то немного смешно.

Вот знаменитый роман «Житейские воззрения кота Мурра». Одновременно разворачиваются два сюжета: история Иоанна Крейцлера, капельмейстера при княжеском дворе (как и сам Гофман в молодости!) и кота Мура, прямого потомка Кота в Сапогах. С Крейцлером происходит то, что должно происходить с романтическим художником: он оказывается в центре запутанной истории, в которой есть место и любви, и колдовству, и таинственным убийствам, и философии. А кот… кот – тоже в своём роде романтический художник (стихотворец!) и тоже ведёт соответствующий образ жизни. Но на свой, забавный, кошачий лад. Он любит кошку Мисмис, дружит с пуделем Понто, пирует на крыше с котами-буршами и презирает котов-филистеров.

«Житейские возрения Кота Мурра», 1855, рис. Э. Т. А. Гофмана (предположение)

Ну а вот – сказка «Золотой горшок». Её герой, студент Ансельм, любит одновременно земную девушку Вероник и саламандру (огненную змейку) Серпентину, а его начальник, архивариус Линдгрем – маг, который за провинность сажает душу студента в стеклянную колбу… А счастье Ансельм с серпентиной обретают не где-нибудь, а в волшебной Атлантиде, где Линдгрем дарит им имение.

Самая страшная из сказок Гофмана – «Песочный человек»:

«…Подстрекаемый любопытством и желая обстоятельно разузнать всё о Песочном человеке и его отношении к детям, я спросил наконец старую нянюшку, пестовавшую мою младшую сестру, что это за человек такой, Песочник? «Эх, Танельхен, – сказала она, – да неужто ты ещё не знаешь? Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладёт ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклёвывают глаза непослушным человеческим детям».

Гофман не был бы Гофманом, если бы таинственный сказочный злодей не имел соответствия в посюстороннем мире («старый адвокат Копеллиус») и если бы детская страшилка не вторглась в жизнь повзрослевшего героя.

«Крошка Цахес, по прозванию Циннобер», 1819/20, гравюры на меди К. Ф. Тиле

А самая злая из сказок – «Крошка Цахес», про тупого и злобного уродца, которому по волшебству приписывали чужие достоинства и заслуги и который стал временщиком, правителем, диктатором. Её часто вспоминали в XX веке. Вспоминают и сейчас.

Всё это – сказки для взрослых. Но одна сказка Гофмана прочно вошла в детское чтение, и не только чтение: кого же из детей не водили под Рождество в театр на балет Чайковского «Щелкунчик»?

Сказка была напечатана в 1816 году под одной обложкой с детскими сказками друзей Гофмана – Карла-Вильгельма Саличе-Контесы и Фридриха де ла Мота Фуке. У Гофмана детей не было – уже не было: его единственная дочь умерла маленькой в годы скитаний. Но он очень любил детей ещё одного своего друга, Юлиуса Гитцига, коллеги-юриста, не чуждого литературе (он, между прочим, стал первым биографом Гофмана). Особенно Мари, свою крестницу. У девочки действительно был братик Фриц, в момент написания сказки совсем маленький (потом он стал известным архитектором). Было, правда, еще три сестры, но Гофману для сказки они не понадобились.

Есть ещё одна деталь: «Щелкунчик» – сказка рождественская. Гитциг и его жена родились в еврейских семьях и в христианство перешли взрослыми людьми, не вполне добровольно: это было условием работы по специальности юриста. Конечно, они жили так же, как все их знакомые, в частности, справляли Рождество. Насколько весело им было при этом – трудно сказать. Но для детей Гитцигов вопроса уже не возникало: это был их праздник.

«Щелкунчик и Мышиный король», 1816, первое издание

Гофман придумал новый тип сказки: сказку, вторгающуюся в каждодневную жизнь и преображающую её. Сказку, где два мира – бытовой и фантастический – существуют параллельно. Но в «Щелкунчике» он совершает ещё одну революцию: впервые делает главным героем игрушку. Фантастический план сказки – это пространство игры, и он существует, пока игра продолжается. Но при этом он не менее реален, чем мир житейский, а в итоге оба мира сливаются. Гофман и в описании фантастических событий стремился к конкретности и правдоподобию. Между прочим, один из крупнейших германских военачальников той поры, Август Гнейзенау, с большой похвалой отозвался об описании битвы Щелкунчика с Мышиным королём: автор «убедительно обусловил поражение Щелкунчика завоеванием батареи, неудачно расположенной у матушкиной скамеечки для ног»! (Но на помощь Щелкунчику пришла, как мы помним, Мари).

«Щелкунчик и Мышиный король», худ. А. Шайнер

Крёстный Мари Дроссельмайер, «маленький, сухонький человечек с морщинистым лицом, с большим чёрным пластырем вместо правого глаза и совсем лысый», доброе начало сказки – это сам Гофман. А противостоящий ему Мышиный король – один из владык того странного, сюрреалистического, как сказали бы мы сейчас, мира, который, как чувствовал Гофман, существует рядом с человеческим. Последний его роман – «Повелитель блох», а среди его действующих лиц также «князь пиявок».

Вся жизнь Гофмана проходила в двух измерениях – дневном и ночном. Днем он – юрист, музыкант и литератор – жил обыденно, как все, и враги у него были обыденные: судебные бюрократы, мелкие пошляки вроде того торговца, уведшего Юлию, и разного рода «филистеры». А ночью, в освещённых масляными фонарями кабачках, мир преображался. Советник и капельмейстер превращался в волшебника, сражающегося с чудовищами. Точь-в-точь как его герой Дроссельмайер: для всех – советник суда и часовщик-любитель, а на самом деле – придворный маг сказочного королевства.

Сказка заканчивается хорошо, как ей и положено. Но зло не побеждено. Страшный, подмигивающий, немного человекоподобный, но нечеловеческий мир, мир разумных и бездушных существ, оборотней, огромных насекомых и грызунов всё растёт и множится.

За всем этим стоит настоящий ужас. Только читатели-дети его не чувствуют. И, наверное, Гофман не хотел, чтобы они почувствовали. Скорее всего, его вполне устроила бы дальнейшая судьба сказки: переложат на французский (и кто – сам Дюма-отец), потом на русский – и целый век дети будут, в месте со своими родителями, смотреть балет про ожившую деревянную куклу для щёлканья орехов…

«Щелкунчик и Мышиный король», худ. А. Шайнер