Валерий Ковалев
В закрытом гарнизоне
И съели Кука
Майские лучи солнца отвесно падают с неба, серебрят ультрамариновую синь залива и пляшут зайчиками в стеклах открытых окон.
С сопок почти сошел снег, и они окрасились первой зеленью.
Сегодня суббота, в казарме закончена большая приборка, и мы с чувством выполненного долга предаемся заслуженному отдыху.
Не хватайтесь за чужие талии,
Вырвавшись из рук своих подруг.
Вспомните, как к берегам Австралии,
Подплывал покойный ныне Кук…
бодро хрипит голосом Высоцкого экипажная «Комета», а на надраенном до зеркального блеска паркете, радиометрист Вовка Кокуйский и штурманский электрик Серега Антоненко, сунув руки в карманы роб и сделав рожи ящиком, в такт словам, отбивают чечетку.
– Давай, запыживай! – радостно орут многочисленные зрители и тоже притоптывают ногами.
Впрочем, это делают не все.
На подоконнике, рядом с «Кометой», сидят два наших философа – Славка Гордеев и Леха Крылов, и внимательно слушают. Оба, прежде чем попасть на флот, учились в институтах, откуда Славку вышибли за пьянки, а Леху за неуспеваемость.
Здесь же, на банке, пристроился молодой матрос Мишка Лямин, имеющий кличку «Годок», недавно прибывший на лодку из учебного отряда.
Мишка родом из глухой сибирской деревни, весьма почитает Высоцкого и склонен всему верить.
Как в кружок, усевшись под азалией,
Поедом с восхода до зари,
Ели в этой солнечной Австралии
Друга дружку злые дикари…
выдает очередной куплет бард, и философы изображают работу мысли.
– Во суки, че делали, своих ели, – сокрушенно вздыхает Славка.
– Им белка не хватало, а он в мясе, – солидно изрекает Леха, и приятели слушают дальше.
Лямин молча сопит носом, проникается важностью сказанного и с уважением взирает на старших.
Но почему аборигены съели Кука?
За что? Неясно, молчит наука.
Мне представляется совсем простая штука —
Хотели кушать и съели Кука…
– А хто такой Кук? – интересуется удобно расположившийся на одной из стоящих рядом коек, экипажный обжора Витька Чепурных, по кличке «Желудок», меланхолично уничтожающий пачку галет и сыто рыгает.
– Кук, это великий английский мореплаватель, тундра, – многозначительно поднимает вверх палец Славка. – Дай галету.
– Нету, – вздыхает Желудок и запихивает в рот последнюю.
…Есть вариант, что ихний вождь Большая Бука,
Кричал, что очень вкусный кок на судне Кука,
Ошибка вышла, вот о чем молчит наука,
Хотели кока, а съели Кука.
– Попробовали бы они нашего кокшу сожрать, – ухмыляется Славка, и все четверо смотрят в дальний угол кубрика.
Там, белея мощным, изукрашенным наколками торсом, лодочный кок Саня Абрамов, в кругу нескольких почитателей, без видимых усилий жонглирует двухпудовой гирей. Нос у Сани перебит, башка бритая, форменный бандит.
– Да, нашего сложно, – чешет затылок Леха, и приятели смеются.
Потом бард живописует способы и другие возможные причины умерщвления великого мореплавателя дикарями, и все внимают.
Что б не было подвоха или трюка,
Вошли без стука, почти без звука,
Пустили в действие дубинку из бамбука,
Тюк прямо в темя и нету Кука.
Но есть, однако же, еще предположенье,
Что Кука съели из большого уваженья.
Что всех науськивал колдун, хитрец и злюка,
Ату, ребята, хватайте Кука.
Кто уплетет его без соли и без лука,
Тот сильным, смелым, добрым будет, вроде Кука.
Кому-то под руку попался каменюка,
Метнул, гадюка, и нету Кука.
А дикари теперь заламывают руки,
Ломают копья, ломают луки,
Сожгли и бросили дубинки из бамбука.
Переживают, что съели Кука.
– М-да, – клевые песни у Высоцкого, одно слово, талант, – значительно говорит Славка, когда звучит заключительный аккорд, и Леха согласно кивает, – а то!
– Вот бы закантачить с ним и получить автограф, – мечтательно тянет Годок, – такой интересный человек.
Славка с Лехой переглядываются, и у них одновременно возникает мысль разыграть молодого.
– А ты че, разве не в курсе, что брат Высоцкого служит у нас на лодке? – с невинным видом заявляет Славка и незаметно подмигивает Желудку, что б молчал.
– ?!
– Ну да, – поддерживает приятеля Леха, – служит.
– Так это старший лейтенант Высоцкий? – делает круглые глаза Годок и кивает в сторону офицерского коридора (старший лейтенант заступил с утра обеспечивающим, и припухает у себя в каюте).
– А чего тут удивительного? – сладко зевает Желудок. – У Славки вон, батька генерал, а он тоже у нас служит. – Диалектика.
Отец у Гордеева действительно генерал, и именно он определил свое чадо в подплав, для перевоспитания.
– Так что, Миня, – хлопает Леха по плечу Годка, – можешь смело топать к старшему лейтенанту, пусть сведет с братом.
– Как это? – морщит тот лоб и недоверчиво косится на сослуживцев.
– Да очень просто, – наклоняется к парню Леха. – Постучишь в каюту, представишься, так, мол, и так, я почитатель вашего брата. Не дадите ли адресок, что б списаться и получить автограф?
– А он меня того, не пошлет? – чешет в затылке Лямин. – Это вам ни хухры – мухры, сам Высоцкий.
– Не, не пошлет, – уверенно заявляют философы. – Он добрый. Так что, давай, топай.
Пару минут Лямин колеблется, затем встает с банки и направляется к своей тумбочке.
Потом открывает дверцу и поочередно извлекает оттуда шариковую ручку и тетрадь.
– Давай, давай, не дрейфь, ты ж подводник – подбадривают его Гордеев с Крыловым, а Желудок громко икает и думает чего бы еще пожрать.
«Годок» проникается чувством собственного достоинства, решительно направляется в сторону высокого проема кубрика, затем следует по затемненному коридору и останавливается перед нужной дверью.
– Тук-тук-тук, – осторожно в нее стучит и, дождавшись ответа, входит.
– Чего тебе? – лениво поворачивает к нему голову от мерцающего экрана «Спутника», полулежащий на койке обеспечивающий.
Настроение у него лирическое, завтра выходной и можно сгонять в Мурманск повеселиться, в связи с чем, сегодня Высоцкий добрый.
– Я поклонник вашего брата, товарищ старший лейтенант! – сделав шаг вперед, значительно изрекает Лямин. – И если можно, хотел бы узнать его адрес, чтоб получить автограф.
– Поклонник говоришь? Ну-ну, – с интересом взирает на посетителя старлей. – Давай, пиши адрес.
– Шевеля губами и потея от радости, матрос аккуратно записывает.
– Прочти, что написал.
– Москва, театр на Таганке, артисту Высоцкому, – с восторгом шепчет тот.
– Молодца, – хитро щурится «брат», а кто тебе это посоветовал?
– Гордеев с Крыловым, – довольно гудит Лямин. – Сходи, говорят, к товарищу старшему лейтенанту, он добрый.
На следующий день, получив по наряду вне очереди, «философы» драят трюм в восьмом отсеке.
– Ну и деревня, этот Лямин, – пыхтит Гордеев. – Шуток не понимает.
Дорога на Вьюжный
На разрисованном морозом стекле перистые узоры, в углу кабинета, на раскаленной лодочной грелке побулькивает и исходит душистым паром фарфоровый чайник, а на свободном столе (его хозяин в автономке), на расстеленной газете благоухает десяток пирожков с мясом, только что доставленных дневальным из матросского кафе.
– Так, щас дернем чифирку, отпишемся и «море на замок», – довольно потирает руки Мариоз Галимыч, вскрыв сейф и брякнув на стол «литерное» дело.
Мы с ним только что вернулись с «объектов», Габидулин с Сайда-губы, а я из гарнизонного поселка и изрядно продрогли.
Когда, немного подкрепившись, мы прихлебываем обжигающий напиток, сопровождая действо глубокими затяжками беломора, на моем столе звонит телефон, и я снимаю трубку.
– Как дела? – возникает в ней голос дежурного по флотилийскому отделу, моего однокашника Валеры Шабрина.
– Дела у прокурора, – отвечаю я. – У меня делишки.
– Понял, – отвечает Валера. – Давай их в сейф и срочно к Василию Ефимычу.
– Озадачили? – интересуется Габидулин, выдувая вверх тонкую струйку дыма.
– Вроде того, – опускаю трубку на рычаг. – Адмирал зачем-то вызывает.
– Озадачит, – философски изрекает капитан 3 ранга. – Давай, топай, он ждать не любит.
Спустя минуту, нахлобучив на голову шапку, я сбегаю вниз по широкому трапу казармы, пихаю от себя заиндевелую, с пружиной дверь и выхожу наружу.
Легкие наполняются морозным воздухом, и, скрипя по свежему снегу, я топаю в сторону Особого отдела флотилии.
Он чуть сбоку от казарменного городка, в белом здании на берегу залива.
Взбежав на широкое крыльцо, с лежащим перед дверью резиновым ковриком, я шаркаю по нему ногами, вхожу в небольшую прихожую и давлю висящую на стене кнопку.
Внутри хрюкает ревун, потом щелкает автоматический замок, и я оказываюсь внутри.
Стоящий у входа матрос охраны со штыком на поясе бодро козыряет, я в ответ, и направляюсь к комнате дежурного.
За ее проемом навстречу поднимается Шабрин, мы пожимаем друг другу руки, и я киваю в конец длинного коридора, – как настроение?
– Вполне, – улыбается Валера. – Я бы даже сказал, благодушное.
Проследовав по длинной ковровой дорожке, окаймленной с боков двумя рядами дверей с табличками, я ступаю в расположенный в торце темный тамбур, стучу костяшками пальцев в отделанную шпоном дверь и, со словами «прошу разрешения», вхожу внутрь.
Навстречу мягкий свет жужжащих под потолком плафонов, громадный портрет «Железного Феликса» на стене, и под ним массивная фигура начальника.
– Присаживайся – кивает он на приставной стол, и мы пожимаем друг другу руки.
Василия Ефимовича я знаю давно, еще когда служил срочную на одной из лодок флотилии и он направлял меня на учебу, а потом, будучи в Москве, пригласил к себе на службу.
– Как идет подготовка к выходу? – отложив в сторону какой-то талмуд, интересуется начальник, и я обстоятельно докладываю.
– Ну-ну, – благодушно гудит он, – давай, готовься.
Через месяц у меня выход на боевую службу, и я «подчищаю» все береговые дела.
Затем Василий Ефимович наклоняется, выдвигает ящик в одной из тумб стола и на свет появляются сложенный в несколько раз крейсерский военно-морской флаг и офицерский кортик.
– У меня к тебе просьба, – чуть выдвигает клинок из ножен, и снова вщелкивает его на место. – Сегодня во Вьюжном мой старинный друг, полковник Колосков, отмечает перевод в Москву. А у нас, как на грех, вечером совещание у командующего. Навести его и передай мои поздравления, а заодно и эти сувениры, добро?
– Нет вопросов, – отвечаю я, после чего адмирал помещает подарки в специально приготовленную коробку и передает мне.
– Поедешь с Огневым, на грузовом ГАЗе, – добавляет он. – И возьми пистолет, на всякий случай.
– Есть, – поднимаюсь я со своего места. – Разрешите идти?
– Давай, – кивает Василий Ефимович, и я направляюсь к выходу.
Спустя полчаса, недавно полученный отделом новенький ГАЗ-66 с крытым тентом отъезжает от отдела и рулит в сторону опоясывающего базу серпантина. На землю опускаются ранние сумерки.
– За час доедем? – закуриваю я папиросу и протягиваю пачку водителю.
– Должны, – тянет тот оттуда пальцами вторую и прибавляет газу.
Натужно ревя мотором, грузовик взбирается на серпантин, слева, внизу, проплывает режимная зона с парящим от холода заливом и застывшими у пирсов черными телами ракетоносцев.
Потом мы спускаемся в окаймленную причудливо изогнутыми полярными березками и кустарником распадок, в центре которого замерзшее озерцо, водитель врубает очередную передачу и ГАЗ, завывая, берет очередной подъем.
За ним, в обширной, окаймленной сопками долине, раскинулся гарнизонный поселок со скальным плато и заснеженными пятиэтажками, и полого уходящая вверх, накатанная дорога, сливающаяся с горизонтом.
На въездном КПП я предъявляю укутанному в тулуп матросу служебное удостоверение, то машет рукой, и второй поднимает шлагбаум.
– Погнали наши городских, – довольно ухмыляется Огнев, и грузовик, плавно набирая ход, катит в белое безмолвие.
Оно открывается сразу, поражает своей безмерностью и мрачной красотой мироздания.
Я протягиваю руку к закрепленной на панели старенькой, в кожаном чехле «Селге», щелкаю колесиком и кабину наполняет тихая мелодия.
Мне не забыцца песні той даўняе вясны:
На мурамскай дарожцы стаялі тры сасны.
Цяпер магу прызнацца – тады пачаў кахаць,
Цябе з ніякай кветкай не мог я параўнаць.
под серебряные переборы гитар поют молодые голоса и безмолвие исчезает.
Кругом белые искрящиеся просторы, со все темнеющим вверху небом, первые, едва заметные звезды в вышине и очарование прекрасной музыки.
– Хорошо поют, – вздыхает Огнев. – Душевно.
– Хорошо, – соглашаюсь я, и мы слушаем дальше.
Разница в возрасте у нас лет семь и восприятие, по-видимому, одинаковое. Первая любовь, грусть и оставшиеся надежды.
Между тем колеса «шишиги» (так у нас почему-то зовут ГАЗ) исправно накручивают километры, звезд на небе становится больше, и Огнев включает т фары.
В их свете, по сторонам хорошо расчищенной трассы мелькают причудливые тени, перед ветровым стеклом возникает белый рой, откуда-то, с просторов Арктики, налетает снежный заряд.
Через минуту все исчезает в бешеной круговерти, мы сбавляем скорость, по стеклу со скрипом гуляют «дворники».
– Только на Севере такое, – то и дело выворачивая руль, недовольно бубнит Огнев. – Все наоборот. Кому расскажешь, не поверят.
Александрына, цяпер прыйшла зіма.
Александрына, шукаю я – няма..
Александрына, і з песьняй ты цьвіла.
Александрына, якою ты была?
выдает приемник последний куплет, после чего следует завершающая импровизация.
И, как по волшебству, за окном все прекращается.
Ветер с воем улетает в просторы тундр, метельный рой исчезает, фиолетовое небо становится выше.
Минут через десять грузовик подкатывает к нужной нам, заснеженной развилке.
Следующая от нее влево, дорога ведет в сторону Полярного и дальше в Североморск, вправо – к затерянной в сопках погранзаставе, а та, что перед нами, во Вьюжный.
Там расположен небольшой судоремонтный завод «Нерпа», гарнизон военных строителей и еще какие-то, неизвестные мне объекты.
Искрящиеся огни поселка возникают километров через десять, за очередным, опушенным редким ельником поворотом.
Ухабистая дорога за ним, тянется вдоль гладкой заснеженной поверхности, а далекие, желтеющие окнами пятиэтажки, расположены на противоположной стороне.
– Тут объезжать еще километра три, – оборачивается ко мне активно работающий рулем Огнев. – Может рванем напрямик, через озеро?
Грузовик с воем преодолевает очередную рытвину, нас бросает из стороны в сторону, и я ору моряку, – стой!
Рев двигателя тут же затихает, в ушах звенит приятная тишина, и слышно как что-то потрескивает под капотом.
Открыв дверцы, мы выбираемся из кабины, разминаем затекшие ноги и топаем к кромке берега.
– Во, – отгребя сапогом слой снега, стучит кованым каблуком в лед Огнев. – Хорошо промерзло, можно ехать.
Я делаю то же самое и соглашаюсь.
Неделю назад была оттепель, а потом грянули морозы.
– Давай, – соглашаюсь я, и мы направляемся обратно.
Через минуту ГАЗ трогает с места, потрескивая береговой кромкой выбирается на лед, и мы катим по белому полю в сторону огней.
– Ну вот, – довольно шмыгает носом Огнев. – А там бы всю душу вытрясло.
Когда до противоположного берега остается половина, мы видим на нем несколько автомобилей и какие-то мечущиеся тени.
– Что за черт? – переглядываюсь я с водителем и верчу рукоятку опускания стекла.
– …ад! – неясно доносится оттуда. – …ад, мать..ашу!!
– Назад поздно, – косится на меня матрос, и я киваю, – прибавь газу.
Вот, наконец, и пологий берег.
А в следующую минуту впереди возникает змеящаяся трещина, потов вторая, и они начинают набухать водой.
– Черт, – шипит Огнев, и его лицо бледнеет.
Трещины между тем становятся ветвистее, и зад машины проседает.
– Врубай передний мост! – бледнея подсигиваю я на сидении, – быстро!
Вслед за этим слышен скрежет передачи, «шишига», круша ледяной припай, с воем вползает на берег и останавливается.
– Мать вашу! – возникает в свете фар автоинспектор в белом полушубке, и выдает все, что о нас думает. Здесь же, рядом, на нас с интересом взирает морской патруль и несколько зевак, после чего его старший – мичман, требует предъявить документы.
Когда выясняется, кто мы и откуда, милицейский капитан добреет, сообщает, что он занаряжен для нашей встречи на КПП* и предлагает сопроводить к полковнику.
– Мероприятие уже началось, – доверительно сообщает он. – Прошу в мою машину, – и делает знак рукавицей в сторону гаишного УАЗа.
– Давай за нами, – оборачиваюсь я к старшему матросу и усаживаюсь на переднее сидение.
– Повезло вам, – говорит капитан, когда машины выруливают на заснеженный асфальт и следуют вдоль длинной череды освещенных фонарей пятиэтажек. Здесь прошлой зимой военторговская машина тоже чуть срезала дорогу. Кладовщика и шофера вытащили, а грузовик того, булькнул.
– Знать судьба, – отвечаю я и закуриваю. Информация не из приятных.
Минут через пять, свернув на какую-то улицу, мы останавливаемся перед освещенными окнами типового кафе, в военных городках они почему-то все похожи, после чего инспектор уезжает, а я, получив от Огнева коробку, направляюсь к двери под вывеской.
Внутри небольшой холл, со скучающей гардеробщицей и мерцание экрана портативного телевизора.
– Вы из приглашенных? – оживляется бабуля, я молча киваю, передаю ей шинель с шапкой, и, мельком взглянув в зеркало, направляюсь в сторону банкетного зала.
Там сияние люстр, приглушенный шум голосов и звяк посуды
– А вот еще один опоздавший! – кричит кто-то из гостей, и ко мне поворачивается десяток голов. За расставленными буквой «П» столами сидят человек двадцать, женщин и мужчин, отдавая дань кушаньям и напиткам.
Отыскав глазами виновника торжества, он восседает в центре, я подхожу к нему, представляюсь и вручаю коробку.
– Спасибо, – довольно сопит полковник, жмет мне руку и передает коробку, возникшему рядом майору.
Потом, невзирая на желание следовать обратно, он усаживает меня рядом и наливается «штрафная».
Делать нечего, встаю, провозглашаю короткий тост и выцеживаю стакан водки.
– Могет флот, могет, – шелестит среди гостей, и я наваливаюсь на закуску.
Утолив первый голод, вспоминаю про Огнева.
Товарищ, полковник, – наклоняюсь к Колоскову. – У меня в машине матрос, – и тот понимающе кивает.
По его знаку к нам подходит все тот же майор, теперь я знаю, что это замполит и получает ценные указания.
Спустя час, распрощавшись с радушными хозяевами, я покидаю набирающее обороты застолье, и наш заиндевелый ГАЗон направляется к выезду из поселка.
Огнев весьма доволен, его от пуза накормили, да еще вручили объемный пакет в дорогу.
– Давно так не шамал, – икает он. – Хорошо, однако, служить в милиции.
Потом мы минуем выездное КПП, со стоящим у него знакомым УАЗом, и объезжаем по ухабистой дороге коварное озеро.
На нем наш старый след, четко пропечатанный рубчатыми колесами, и мы молча переглядываемся. Хорошо все, что хорошо кончается.
А погода между тем явно изменилась.
Мороз упал, небо стало выше и светлее, к утру не иначе будет оттепель.
Я снова включаю «Селгу», оттуда тихо льется музыка, навевая лирические настроения.
Когда мы подъезжаем к развилке, то видим пританцовывающую там, группу. Двое военных в шинелях, и гражданские женщина и мужчина, с ребенком на руках.
– Тормози, – видя как они «голосуют», особождаюсь я от полудремы, и грузовик плавно плавно останавливается.
В следующее мгновение слышен быстрый хруп снега, и я открываю дверцу кабины.
– Не в Гаджиево? – возникают внизу два побелевших от холода лица.
– Точно так, – чуть улыбаюсь я, – садитесь.
– Грузимся ребята! – оборачивается старший, с погонами капитана 3 ранга.
Мы с Огневым выбираемся наружу, он гремит запорами кузова и откидывает заднюю стенку.
Женщину, с укутанным до глаз пацаненком, мы помещаем в теплую кабину, а все остальные, прихватив вещи, лезут в кузов.
Там, у противоположного борта, мы вооружаем откидную скамейку, тесно усаживаемся в ряд и я стучу рукой по кабине, – поехали!
«Шишига», урча, набирает ход, стенки кузова чуть подрагивают.
– Будешь? – отвинтив крышку, протягивает мне капитан 3 ранга мельхиоровую шильницу.
– Нет, – отвечаю, – спасибо. Я уже принял.
– Ясно, – делает тот глоток и передает флягу спутникам.
В светлом проеме роятся снежинки, вдаль убегает лента дороги, на душе легко и благостно.
Вечерний звон
Восемь утра. На корабле подняты военно-морской флаг и гюйс. Идет очередной проворот оружия и механизмов.
Старшина команды Олег Ксенженко восседает за пультом и, уставившись в экран, «прогоняет» автоматическую систему торпедной стрельбы, мы с Саней Порубовым расхаживаем приборы управления на своих аппаратах, на нижней палубе трюмный Леха Губанов, возится в выгородке компрессора.
– Тэ-экс, – звякает перед краснозвездными крышками вертикальный трап, и в люке появляется стриженая голова с коротким чубчиком.
– Ну что, орлы, готовы к боевым подвигам? – ступает на пружинящую пайолу ногой, командир боевой части капитан-лейтенант Мыльников.
– Каким еще таким подвигам? – недовольно гудит Олег и исподлобья на него косится.
– После проворота будем драить обтюрирующие кольца и направляющие дорожки в аппаратах, – довольно каркает «бычок»* и наслаждается произведенным впечатлениям.
Драить аппараты нам не улыбается и настроение падает.
– А может того, не надо? – вытирая руки ветошью, высовывается со своего борта Саня. – Какого хрена им сделается?
– И это говорит советский мичман? – делает страшные глаза капитан-лейтенант, плюхаясь в свое кресло. – Тихий ужас!
Драить аппараты действительно надо, и мы это знаем. За истекшие полгода лодка не раз выходила на стрельбы, и мы даже умудрились утопить экспериментальную торпеду. Впрочем, не по нашей вине и без вытекающих последствий.
Теперь корабль сдает курсовые задачи*, на днях ожидается погрузка в отсек боезапаса, и все должно быть в ажуре.
Спустя час, проворот оружия завершается проверкой прочного корпуса на герметичность*, далее следует команда «начать занятия и работы», после чего мы приступаем к действу.
Для начала из раскрепленных в отсеке ящиков с ЗИПом * поочередно извлекаются пневмомашинка, чистящие щетки и воздушный шланг, потом все это собирается и подключается к системе воздуха среднего давления, и Олег проверяет работу агрегата.
Он верещит как резаный поросенок, и «бычок» морщится, словно от зубной боли.
Но ему то что, лезть в аппараты нам с Порубовым, мне в четвертый и шестой, левого борта, а Сане в третий и пятый правого, согласно заведованию.
Олег, как старшина команды, должен руководить, а Сергей Ильич выдавать ценные указания и при необходимости ругаться матом, так заведено на флоте.
Затем я достаю из шхеры* старое РБ* и напяливаю его поверх нового, Олег давит одну из кнопок на пульте, после чего раздается шипенье гидравлики и открывается крышка третьего аппарата, а Саня приносит свернутый в бухту пеньковый шкерт* и вооружает на нем скользящую петлю.
Далее я сую в нее ногу, Олег приседает и заталкивает в красный зев аппарата пневмомашинку со змеящимся за ней шлангом и сует мне в руку выщелкнутый из переборки аварийный фонарь.
– Ну как, готов? – вопрошает из своего кресла Сергей Ильич и выдает краткую инструкцию.
Согласно ей, я должен влезть в трубу и продраить идущие по всей ее длине четыре бронзовых направляющих, а также два обтюрирующих кольца, обеспечивающих выстреливание торпеды сжатым воздухом и при этом не задохнуться.
Если станет хреново, выключай машинку и ори, – в заключение изрекает Сергей Ильич. – Мы тебя быстренько выдернем. Усек?
– Ага, – киваю я и обреченно вздыхаю.
Калибр аппарата 53 сантиметра, длина трубы восемь метров, и доброе напутствие не радует.
В свое время, все мы бывали в торпедном аппарате в легководолазном снаряжении, отрабатывая на учебных циклах выход из затонувшей подводной лодки, и никто восторга не испытывал. Дело тягомотное и не для слабонервных.
– Как говорит наш любимый шеф, куй железо не отходя от кассы – голосом Папанова вещает Саня и вздергивает вверх палец, – тянуть будем сильно, но аккуратно!
– Га-га-га! – довольно ржут все трое, а Олег хлопает меня лапой по плечу – давай, поехали к шефу!
Я становлюсь на карачки перед нижним аппаратом, включаю фонарь, и, пихая перед собой все причандалы, тихо матерясь, влезаю в стальной диаметр.
Там могильный холод, стылая тишина и, где-то далеко, едва слышный гул моря.
Стукаясь башкой в пилотке в верхнюю часть трубы и елозя подошвами тапок по нижней, в желтом свете фонаря я продвигаюсь все дальше, волоча за собой резиновый шланг и привязанный к ноге шкерт, и, через несколько минут оказываюсь у передней крышки. Она сочится каплями конденсата, локти и колени у меня изрядно промокли, но в целом терпимо.
Отдышавшись, осматриваю то, что предстоит чистить, потом врубаю машинку, и в ушах визжит сотня поросенков.
Для начала я обрабатываю бешено вращающейся щеткой перовое обтюрирующее кольцо и, извиваясь червем, перехожу к направляющим. В рожу летит то, что называют патиной*, на зубах скрипит, в нос шибает, похожий на спиртовой, запах. Трубы прокрашены морским суриком, и щетка изредка по нему черкает.
Обработав все перед собой на длину рук, я вырубаю агрегат, пячусь назад как рак, и все начинается снова.
Минут через десять рев чертовой машинки, мозг непонятным образом превращает в музыку, я явственно слышу «Вечерний звон» Алябьева, радуюсь такому чуду и начинаю подпевать
«Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум, наводит он!!»
ору я во все горло, и в башке в унисон звонят колокола. – Ох и здорово!
Но тут какая-то непреодолимая сила тянет меня назад, я пытаюсь упираться, и через минуту в глаза шибает яркий свет отсека.
– Ты че?! – наклоняется надо мной три испуганных морды. – Плохо?
– Хорошо, – блаженно растягиваю я губы. – Зачем вытащили?
– Да он же вроде бухой! – удивляется Саня. – Это ж надо!
– М-да, – морщит лоб Сергей Ильич и нюхает воздух, – не иначе суриком надышался.
Затем мне дают хлебнуть томатного сока из продырявленной в двух местах литровой банки, разрешают передохнуть и происходит консилиум.
Пока обсуждается вопрос, а не натянуть ли на меня ИП-46*, для исключения контакта с вредной атмосферой, я прихожу в себя, высасываю весь сок и решительно отказываюсь.
– ИП, машинка, шланг, фонарь, – загибаю пальцы. – Запутаюсь, хрен вытащите.
– Точно, – чешет затылок Олег, – жмуров* нам не надо. А ты что предлагаешь?
– Чистить дальше, – пожимаю плечами. – С песнями.
– Добро, – подумав, соглашается капитан-лейтенант, и я снова направляюсь к аппарату.
Спустя час, вволю помузицировав, я передаю машинку Порубову, и тот вползает в свой аппарат.
Вскоре оттуда раздается надоевший звук, а чуть позже глухие крики «…твою мать!» и прочие подобные междометия.
– А чего он не поет? – вопросительно пялится Мыльников на старшину команды.
– У Сани со слухом туго, – сокрушенно вздыхает Олег, – зато как выражается!
Примечания:
– бычок – командир боевой части (жарг.)
– курсовые задачи – специальная отработка экипажа на берегу и в море, перед выходом на боевую службу.
– шхера – укромное место на корабле (жарг.)
– РБ – одежда радиационной безопасности на атомных подводных лодках.
– проверка прочного корпуса на герметичность – повышение атмосферного давления внутри лодки до заданных параметров и слежение за временем его падения в расчетные нормативы.
– ЗИП – запасные инструменты и приборы.
– патина – окисление бронзовых и медных поверхностей в результате атмосферных явлений.
– ИП-46 – изолирующий противогаз.
– жмур – мертвец, покойник.
