Валерий Аркадьевич Кормилицын
Держава том 1
– Мужчины, мужчины, успеете ещё наспориться, смотрите, стол-то какой, – направили братьев от пищи умственной к пище насущной их жёны.
– Как там Рубановка? – немного насытившись, поинтересовался Максим Акимович.
– На месте! – лаконично ответила жена.
– Понял! – кивнул он головой, рассмешив общество. – Чего я смешного сказал? – налил всем шампанского – обедали одни, без лакеев. – А теперь за нового императора Николая Второго.
Брат опять встрепенулся, вновь все рассмеялись.
Они были счастливы, оттого, что вместе… Что дети здоровы… Что в семьях достаток… Что удачна карьера…
– Ну а как Ромашовка? Вотчина моего брата.
– Чугунные ворота на месте, длинная липовая аллея всё такая же ровная, а из каменной белой беседки по-прежнему видна Волга, а не Иртыш, – поставив пустой бокал на стол, ответила Ирина Аркадьевна, и смешливо фыркнула, глянув на мужа.
Настроение её было прекрасным, она разыгралась как маленькая девочка, и постоянно задирала своего супруга.
Игривый её настрой передался всем.
– Кстати, – вспомнил Максим Акимович, – а как назвали ребёнка?
Брат с женой сделали вид, что не услышали вопроса, а Ирина Аркадьевна прыснула в кулачок.
– Не понял! – повертел свой бокал старший Рубанов.
– Назвали в честь тебя – Максимом, – смело ответила его жена.
– Ка-а-ак Максимом? – возмутился он. – Да вы что?! – даже встал со своего места. – Георгий! Ты разве не знаешь наших семейных традиций? Ты разве не знаешь, что только старший в семье должен носить это имя? – разволновавшись, стал ходить по комнате.
Любовь Владимировна барабанила пальцами по столу, а её супруг впервые не находил слов.
Выручила всех Ирина Аркадьевна.
Подойдя к мужу и нежно обняв его, она попыталась объяснить, чем они руководствовались:
– Ведь в этот день не стало императора… И чтоб сделать тебе приятное.
– Вы должны были назвать его Александром или посоветоваться со мной, – перебил её. – Эти либералы, – немного успокоившись, глянул на брата, – всё хотят перевернуть с ног на голову: «В принципе, будет не так уж и плохо, коли на свете появится ещё один Максим». – Но знайте! – делая грозный вид, произнёс он. – Парень станет военным.
На что брат утвердительно кивнул, но сложил под столом из своих музыкальных пальцев некую искусную, но не слишком интеллигентную комбинацию.
Для разнообразия пошли посмотреть, чем занимаются дети.
Под руководством денщика, которого они ласково звали Антипушкой, ребята с восторгом следили за паровозом, тащившим за собой маленькие вагончики. Паровозик не только усердно пыхтел, но и пускал самый настоящий пар.
– Как он это делает? – вновь рассмешила всех Ирина Аркадьевна, опустившись на колени и разглядывая рельсы и игрушечный состав.
– Мадам! – издалека начал объяснять денщик. – Если налить в него воды и зажечь внизу спирт… который непременно норовит кончиться…
–… И почему-то пахнет из денщика, – продолжила она за него, чем ввела компанию прямо-таки в гомерический хохот.
Антип сделал вид, что не расслышал, а мадемуазель Камилла подумала, что барыня поступает неразумно, так панибратски разговаривая с денщиком, у которого не только конопатая прохиндейская рожа, так как сам он из приказчиков, но и наглые длинные руки, совершенно незнакомые с этикетом.
Когда через некоторое время родители во второй раз зашли наведать своих отпрысков, то денщика с мадемуазель Камиллой и вовсе не было в комнате, а вторая гувернантка наизусть читала детям Пушкина, немного перевирая слова:
– Через моря, через леса, колдун несёт богатыря…
– Так не бывает, – стала спорить и опровергать гувернантку Лиза. – Летать могут только птицы. Так папа говорит.
– И колдуны могут! – заступился за кудесников Аким. – Да ещё как!
– А ты видел? – смутила его маленькая кузина.
– Не видел, но знаю, – уже не так уверенно спорил он.
«Какая у меня умная дочь!» – восхитился Георгий.
А Максим Акимович почему-то грустно глянул на девочку.
– Господа! Господа! Мужчины, где шампанское? Наполняйте бокалы, – чуть заплетающимся языком, нараспев произнесла Ирина Аркадьевна.
За мужчинами, разумеется, дело не заржавело. В принципиальных вопросах профессора не уступают генералам.
– За что пьём? – поинтересовался Максим Акимович, ибо его фантазия начала давать сбои, хотя, за последние годы службы в свите императора, пить научился за что угодно и когда угодно.
– За тебя, милый! – подошла к нему жена с полным бокалом. – Пьём за ещё одного новорождённого, которому в сентябре исполнилось пятьдесят и ещё один год, – медленно выпила полный бокал и сладко-сладко поцеловала «новорождённого» в губы. Целовала так долго, что у Максима даже закружилась голова.
– Смотри Ирка! От таких поцелуев потом дети появляются, – со смехом предупредила её младшая сноха и подруга.
Женщины были очень дружны, у них было много общего: одинаковое воспитание, одинаковое образование – обе окончили Смольный институт и по возрасту почти ровесницы. Ирине Аркадьевне весной исполнилось тридцать лет, а её подруге – двадцать девять.
Мужья были намного старше.
Хотя квартира брата находилась всего в двух кварталах, домой их не отпустили и оставили ночевать. Благо, места хватало.
Наконец Максим остался наедине с женой. Голова чуть кружилась от выпитого.
У Ирины Аркадьевны голова кружилась много сильнее – она-то не служила в свите императора. Снимая платье, захватила и оборвала нитку бус, рассыпав жемчуг по полу. Рассмеявшись, погасила свет, оставив лишь настольную лампу.
Максим сбросил китель и подошёл к жене.
– Я люблю тебя.
В спешке приезда забыли занавесить окно и круглая жёлтая луна, словно прожектор лучом, освещала женское тело, придавая ему какой-то колдовской оттенок.
Женская фигура казалась нереальной, полной тайны, мистики и любви.
Хмель выходил и Ирина Аркадьевна застеснялась глядеть на высокого, полураздетого, стройного мужчину и, сидя на постели, стыдливо опустила голову, положив руки на колени и прижав локти к бокам, стремясь прикрыть крепкую свою, высокую грудь.., но этим только выставила её на показ и напомнила Максиму древнюю статуэтку из слоновой кости, которую видел в музее.
От женской фигуры веяла тонкая аура страсти и стыда, порока и скромности.
Он любовался своей женой как великим произведением искусства, как опытный ценитель и знаток любуется Джокондой Рафаэля.
Ночь была волшебна. Несмотря на позднее время, где-то играл рояль, и казалось, что он играет высоко над ними, даже над землёй. Звуки изнывали от тоски, от любви, от страсти…
– Это ангелы нам играют, – шёпотом, едва касаясь губами её уха, произнёс Максим.
Лёгкий стон слился с волной тихой музыки и долго… долго-долго звучала эта библейская песнь любви…
Поздним утром, в коляске с поднятым кожаным верхом, вдвоём с женой, поехали в собор Петропавловской крепости, отдать последнюю дань уважения умершему императору, тело которого было выставлено в гробу для прощания.
В соборе горели свечи, слышался приглушённый женский плач, тоскливый распев молитв.
По очереди подходили к монарху и целовали икону, вложенную в руки, многочисленные короли и принцы, прибывшие со всех концов Европы в русскую столицу.
Последней, как и тогда, на вокзале, держась за руку Николая, плавно крестясь, медленно шествовала Александра Фёдоровна, и Рубанов увидел, что среди горя и слёз, чёрных священников и траурных лент, она старательно прячет в глазах женское своё счастье.
Он глянул на свою жену и в отблеске свечей, в затуманенной от слёз глубине зрачков, увидел ту же любовь, которую немыслимо сейчас показать, но которая существует и только ждёт, чтобы её вызвали из бездонной пропасти глаз, из глубин хрупкой женской души…
Смерть не страшна, коли существует любовь.
Жизнь всегда победит Смерть!
В ноябре, в церкви Спаса Нерукотворного Образа в Зимнем дворце, состоялась брачная церемония.
«Я устала от этих контрастов», – нервно вздыхала Алиса, стоя перед зеркалом в Зимнем дворце.
Она поднимала то одну руку, то другую, помогая сестре Николая, Ксении, своей сестре Элле и великой княгине Марии Павловне одевать её в свадебный наряд.
Непрерывно делая друг дружке нарекания, и язвя по-французски, они одели невесту в белое свадебное платье, накинув затем мантию.
Мария Федоровна помогала им советами, в свадебных хлопотах забыв на время об утрате. К тому же сегодня был день её рождения.
«Я устала от русских традиций», – приняла от свекрови сверкающую бриллиантами брачную корону и осторожно водрузила на голову.
Женщины бросились ей помогать и чуть не сбили корону на пол.
«Ну почему, почему не опытные камеристки или даже горничные должны одевать меня, а именно дамы царской фамилии», – раздражённо думала она.
Наконец одевание, с горем пополам закончилось, и усталую невесту повели длинными галереями дворца в церковь, где с радостью и облегчением увидела одетого в гусарскую форму своего суженого.
– Ники! У меня ужасно болит голова, – прошептала она, держа в руке зажженную свечу. Я не думала, что выходить замуж так трудно.
На улице, когда ехали в Аничков дворец, ей стало легче и настроение заметно улучшилось.
«Наконец-то я еду первая!» – с удовольствием разглядывала чего-то орущую толпу по краям улицы.
– Любовь моя, твои подданные рукоплещут и приветствуют тебя, – чмокнул её в щёку, приподняв вуаль, довольный Николай.
Вечером, оставшись наедине с мужем, она растерялась.
– Подожди, подожди, милый Ники, – в шутку отбивалась она кулачками, – я сама расстегну эти пуговицы, а ты, чтобы меня не смущать, лучше принеси свой дневник.
– Дневник?! – опешил Николай. – А может, заменим его шампанским.
– Да, да, любимый, неси дневник и шампанское, одно другому не помешает.
«Наконец-то вместе, на всю жизнь, и, когда кончится эта жизнь, мы встретимся снова в другом мире и останемся вместе навечно. Твоя, Твоя!» – написала она.
Радость душила их. Они целовались и пили шампанское, пили шампанское и целовались…
И ангелы пели им гимн любви…
На следующее утро она записала в лежащем на столике и раскрытом всю ночь дневнике, придавленном пустой бутылкой из-под шампанского:
«Я люблю тебя! В этих трёх словах вся моя жизнь!»
И трагедия! В том, что кроме дневника и мужа, она никому не могла доверить свои чувства и мысли.
____________________________________
В конце ноября, в просторной десятикомнатной квартире Георгия Акимовича, две семьи отмечали сорокачетырёхлетие хозяина дома.
Рубанов-старший не любил друзей своего брата, поэтому профессорский состав Георгий пригласил на следующий день.
– Как там мой племянник? – после поцелуев и поздравлений с уже возникшей любовью к маленькому тёзке, поинтересовался у брата, и всей толпой пошли в детскую, где кормилица пышной грудью кормила дитя.
Тот не отвлёкся на посторонних дядей и тётей, а сосредоточенно посапывая, занимался своим делом.
Пока взрослые сюсюкали, восхищаясь малышом, Аким, с пробудившимся интересом разглядывал полную молока, белую, в голубых прожилках, грудь молодой женщины.
Она, как и её подопечный, не обращала внимания на вошедших, а наклонив голову и держа крупный коричневый сосок между средним и указательным пальцами, кормила ребёнка.
Акиму вдруг стало стыдно, и он опустил глаза к полу, а потом глянул на Глеба – вдруг наблюдает за ним, а после станет дразнить и смеяться.
Но тот, довольный, что родители забрали его в неурочное время на всю ночь из корпуса, смотрел в окно, ожидая, когда поведут за стол. Ему глубоко безразличны были и сопящий розовый карапуз и кормилица, интересовал лишь предстоящий пир, так как поужинать в своей альма матер он не успел.
Наконец взрослые, вдоволь налюбовавшись ребёнком и ведомые Глебом, направились в столовую.
– Господин кадет, – одёрнул его отец, – соблюдайте приличия и не бегите, всех расталкивая, к столу. Вы не в кадетском корпусе.
Но столько любви было в интонациях голоса, что Аким позавидовал брату.
– Надо было и младшего в гимназию отдавать, – поддержал Максима младший брат, – а то вырастит солдафоном.
Максим Акимович еле сдержался, чтобы не нагрубить имениннику.
– Вы читали в газете фельетон Амфитеатрова? – когда выпили и несколько насытились, спросил «новорождённый», саркастически кривя небольшие усики на гладко выбритом лице.
– А что там? – заинтересовались женщины.
Максим Акимович с безразличным видом занимался куриной ножкой.
«Бурбон! Солдафон! – рассердился его брат. – Делает вид, что неинтересно».
– Описан недавно произошедший случай, – ответил женщинам Георгий Акимович, подставляя лакею рюмку для бургундского. – Слишком холодное! – сделал замечание, отведав вина.
«Сейчас бы мадемуазель Камилла занудливо попеняла, что неэтично воспитывать слугу перед гостями», – спрятала улыбку Ирина Аркадьевна, с любовью наблюдая за своими мужчинами.
Сегодня детей посадили вместе с взрослыми и они, забыв нравоучения гувернантки, отдавали должное обеду, не забывая время от времени, пинать друг друга под столом ногами.
– Мам, а что он.., – жаловалась Лиза на Глеба.
– Глеб! Как тебе не стыдно, – делала замечание сыну Ирина Аркадьевна, и гладила по голове девочку.
– Георгий! Ну ты скажешь, в самом деле, что написано в газетах? – возмутилась, наконец, его жена.
Ехидно глянув на брата, допив до дна рюмку и вытерев губы салфеткой, менторским профессорским тоном произнёс:
– Фельетон озаглавлен «Не всегда тащи из воды то, что там плавает» и повествует нам, как известный гипнотизёр Осип Фельдман, наслаждаясь природой на берегу моря, около Сестрорецка, вдруг увидел, что с мостков упал в воду старик в длинном пальто, и кинулся спасать его.., и знаете, кого вытащил из воды?..
– Какого-нибудь пьяного профессора Санкт-Петербургского университета, – облокотился на спинку стула Максим Акимович.
– Нет! Вашего сподвижника и царского наставника, обер-прокурора Святейшего Синода Константина Петровича Победоносцева, – многозначительно оглядел общество.
– Должна быть и от жидов какая-то польза, – подвёл итог сказанному Рубанов-старший.
– Что значит от жидов? – вскипел праведным гневом Георгий Акимович, холодными серыми глазами разглядывая брата. – И пользы России они принесли не мало… Развивают промышленность и экономику, а сколько их в науке и искусстве…
– А сколько их в террористах и врагах государства?! – невозмутимо глянул на брата добрыми, голубыми глазами Максим Акимович.
Ему не хотелось сегодня споров. Как всё прекрасно прошло в их первую встречу после Ливадии.
Но брат был другого мнения.
– Кого ты имеешь в виду? Договаривай, коли уж начал.
– Да хотя бы Веру Засулич, – вздохнул Максим Акимович: «Не дают сегодня спокойно пообедать».
– Так суд присяжных под председательством Анатолия Фёдоровича Кони вынес вердикт: «невиновна» и полицейская карета уехала пустой, – радостно потёр холёные белые руки профессор, и сам налил в рюмку водки.
– Потому так произошло, что общество наше ещё не готово к введению института присяжных заседателей, – начал заводиться Максим Акимович, чем весьма осчастливил именинника. – Достоевский недаром в «Дневнике писателя» оспаривает многие вердикты присяжных, как незрелые! Им дали право судить, а не оправдывать явных убийц, так как доброта к преступнику есть жестокость к его жертве…
– Да какая же Засулич убийца? Она борец за справедливость… Наказала зарвавшегося от власти петербургского градоначальника Трепова, по приказу которого в тюрьме высекли студента.
– Да этот студент, перепив пива, плясал и матерился на паперти Казанского собора… На что нарывался, то и получил, – злился Максим Акимович. – Что же будет, ежели все начнут в церквах плясать и материться? Должно же быть что-то святое у людей? И печально, когда общество начинает восторгаться террором. Даже не общество в целом, а узкая группа, но в руках этой группы печать – газеты и журналы, и она делает настроение… Я уверен, будь присяжными крестьяне, приговор был бы иной. Ведь писали не о том, что она выстрелила в спину старому человеку, к тому же исполнявшему свои служебные обязанности, а делали акцент на толщине розог, как стонал бедный разнесчастный студент, забывая, за что его наказали. Видя такое потворство, всего через два года, в феврале восьмидесятого, устроили покушение на самого императора Александра Второго, который и проводил реформы. К счастью, государь в этот раз не пострадал, а адская машина, заложенная под полом в столовой, унесла жизни двенадцати солдат охраны. Это было шестое покушение, а через год эти мерзавцы добились своего… Наш государь погиб! И погиб перед тем.., как хотел дать стране конституцию. Вот после этого покушения Победоносцев и произнёс в Государственном Совете знаменитую свою речь, в коей подверг уничтожающей критике конституционный проект и положил конец либеральным реформам Александра.
Наученные горьким опытом жёны, вместе со своими чадами, ушли в гостиную.
– Люба, как мне надоели эти политические разговоры, – жаловалась подруге Ирина Аркадьевна, – ну почему бы им не поговорить о любви, о цветах, о детях, наконец…
– … Как только подобные тебе либералы и нигилисты не называют Победоносцева: и Мефистофелем, и вампиром, выпившим всю кровь из либеральных реформ…
– Это самое правильное название, – с довольным видом подтвердил Георгий Акимович, – а ещё – «Кощеем православия», – хохотнул он, плеснув в бокал вина. Разговор очень занимал его. – К тому же он ярый антисемит и автор позорной «черты осёдлости».
– Да какая же это черта, коли, сам говоришь, и в науке, и в искусстве полно евреев… Согласно закону, повсеместно имеют право проживать купцы первой гильдии, лица с высшим образованием и ремесленники… Так что у них богатый выбор, чтоб обойти черту. Ремесленником каждый может стать. Вот и лезут всюду правдами и неправдами как блохи.
– Потому что умная нация! Среди моих друзей профессоров, сколько евреев.
– Вот эти-то жидомассоны и портят студенческую молодёжь… Неужто они станут внушать ей патриотизм и любовь к родине? Отнюдь! По их понятиям, каждый индивид является гражданином мира… У самих-то родины нет! И мы не люди для них, а индивиды…
________________________________________________
Славно пахло морозом.
После уроков в гимназии, закинув ранец за спину, Аким неспешно брёл домой.
«Через несколько дней Рождество, – радовался он, останавливаясь у замёрзшего окна часового магазина и с интересом разглядывая сквозь морозные узоры, выставленные на обозрение часы. Обнаружив рядом с дверью магазина рыхловатый снежный сугроб, набросанный утром дворником, залез на него и с удовольствием потоптался.
Рядом пронеслись сани, швырнув в Акима комья снега.
«Хорошо!» – отряхивался он, спрыгнув со своего снежного пьедестала.
Всё радовало его в этот ясный морозный день. Люди шли румяные, улыбающиеся.
Заметив на дороге лихо выбрасывающего ноги рысака, с выпучившим глаза кучером за его серым крупом, он благоразумно отошёл к стене дома, и с удовольствием поглазел, как обсыпанный грязным снегом чиновник, пыхая паром изо рта и ноздрей поболе, чем давешний рысак, потрясал кулаком и грозился подать жалобу полицмейстеру.
«Чего злится? Вот делов-то, отряхнулся и всё, – перебежал дорогу и зашёл обогреться в лавку с вывеской «Певчие птицы». – Надо Глеба сюда привести», – разглядывал многочисленные клетки со скворцами, синичками, канарейками и соловьями.
– Хто жалат послухать взаправдашнего соловья с осьмнадцатью коленцами, вали в эфту комнату, – приглашал молодой, весь в угрях приказчик с маслеными на пробор волосами.
«Вчера из деревни, наверное», – сунув ему копейку, пошёл «послухать» соловья.
– Силён, бродяга! – обсуждали птаху двое фабричных. – У нас в трактире не хужей разливается, паразит.
– Особливо в день получки, – со смехом поддержал его другой.
После птичьего магазина Аким на минутку заглянул в «колониальный» братьев Сапожниковых, и не ушёл оттуда, пока не обследовал прилавки с жёлтыми апельсинами и лимонами, зелёными яблоками и грушами, не прочёл красочные этикетки на банках с вареньями, не съел купленный кусок пастилы и не выпил фруктового лимонаду.
Затем надолго остановился у витрины охотничьего магазина. Вдосталь налюбовавшись ружьями, подставил подножку запоздавшей гимназистке из Мариинки, за что был обруган горничной, тащившей за девчонкой связку книг. Показал её спине язык, за что выслушал замечание от дамы с влажной у губ вуалью. Показал язык и её спине, за что получил замечание от толстого чиновника и подумал, показывая язык его спине, что так наслаждаться можно до самой темноты, но уже давно пора домой.
«Как маленький стал, хуже Глеба себя веду», – горестно разоблачал неблаговидное своё поведение, неожиданно врезавшись головой в живот мужика, правившего громадным ломовым жеребцом.
Этот не обругал, а ласково чмокнув губами то ли жеребцу, то ли ему, произнёс:
– Задумались, барчук? Ничаво-о! Быва-а-т! – осторожно обошёл его и щёлкнул по крупу могучего тяжеловоза вожжами.
Тот, напрягшись и позванивая медным набором на чёрной сбруе, тащил огромные сани, доверху наполненные сосновыми и берёзовыми дровами.
Стрелой влетев в дом не с парадного, а чёрного входа, Аким забежал в комнату прислуги, с размаху швырнул ранец на лавку в углу и что есть мочи заорал:
– Ма-а-а-р-фа-а!
Услышав в ответ тонкое дребезжанье:
– Ка-р-ра-у-ул! Люди добры-ы-е-е! Убивают на старости годо-о-о-в…
В мутном, обмёрзшем стекле окошка отразился трясущийся силуэт старичка-лакея, сидевшего на лавке с ранцем в руках.
Скрипнув дверью за спиной Акима, вбежала и зажгла свет дородная пожилая женщина в цветастом фартуке.
– Ох-ты, Господи! Что за шум-то, батюшки. А ты, старый, никак учиться собрался? – глянула на трясущегося деда. – Опять спал на лавке, поди, – забрала у него ранец и положила на стол, предварительно обтерев фартуком. – Сапоги-то все мокрые, барин, и шинелька в снегу. Снимай, сейчас отряхнём. Старый, опорки2 мои барчуку достань из-под лавки. Да чего ты всё губой трясёшь и головой дёргаешь? Приснилось что ль чего? Пошли со мной на кухню, – взяла Акима за руку.
На кухне уютно пел самовар, тикали ходики и рядом с печкой спал толстый, под стать женщине, котяра.
– Садись, сейчас чаем с вареньем напою, – обтёрла фартуком лавку.
Вечером, выслушав нравоучения сначала гувернантки, а затем матушки, Аким учил уроки, размышляя попутно, что в будущем, неплохо бы стать ямщиком… Катай себе людей в пролётке и латынь зубрить не надо. Покрикивай на коней: «Э-эх, мать-перема-а-а-ть, залётны-я-я! Тудыть вашу в оглоблю, в копыто ма-а-ть… Здорово!» – аккуратно записал услышанное днём выражение – может, сгодится когда.
________________________________
Император в этот вечер тоже засиделся за бумагами.
«Вот же бюрократы, натащили сколько, ничего без батюшки-царя не могут», – зевая, читал документ и, по-детски почесав ручкой затылок или нос, писал на полях резолюцию, чтоб видели, сатрапы, царскую работу. На рапорте полицмейстера о злоупотреблениях чиновников пометил: «В семье не без урода». На сообщении министерства финансов о сумме с продаж водки: «Однако». О забастовке на фабриках: «Милые времена».
Почёсывая ухо, Николай думал, чтобы такое-этакое написать, дабы переплюнуть кузена Вилли, который при встрече хвалился ему своими, как он считал, ужасно остроумными резюме: «Тухлая рыба» встречалась наиболее часто, не уступали ей по интеллекту замечания: «Чепуха», «Чепуха собачья», «Мошенники», «Грязные мошенники», – о французах. «Типичный восточный ленивый лжец», – как бы, не обо мне. «Вероломен, как француз».
Любимая сидела в это время в соседней комнате Аничкова дворца, где они жили после свадьбы, и упорно учила русский язык.
Услышав, как его жена чего-то уронила на пол, он отодвинул «собачью чепуху» на край стола и направился в её комнату.
– Аликс! – обратился к ней, доставая из портсигара папиросу и поправляя ремень на простой холщовой рубахе народного покроя. – А не одеть ли нам придворных в костюмы прапрадеда моего Алексея Михайловича… Только не говори сразу – чепуха собачья.
Ники! – задумалась она над предложением, с удовольствием разглядывая заправленные в сапоги мешковатые штаны супруга. – Прекрасно выглядишь, Ники. Как русский мужик.
– И ты тоже, любовь моя. Тебе так идёт этот русский сарафан, – сделал комплемент, выпустив душистый клуб дыма.
– Константин Петрович посоветовал переделать столовую, вернее, трапезную, под старину, – выдвинула царица встречное предложение. В такой обстановке и русский язык будет легче даваться.
– А что? – загасил в пепельнице папиросу Николай. Это же превосходно! – в волнении заходил по комнате, растирая ладонями виски. – А давай начнём с опочивальни? Представляешь, родная, расписанные русскими узорами стены, стулья из кремля выпишем и кровать под балдахином. В такой обстановке точно сын родится…
– Тогда, конечно, давай. А что такое опочивальня, Ники?
– Спа-а-льна-а-я, – растягивая слово, подошёл к жене, прижал к себе и поцеловал в губы.
Снежным вечером, перед самым Сочельником, Максим Акимович повёз семью кататься на санях и, уже намереваясь ехать домой, чуть не столкнулся с летевшими навстречу небольшими санями.
Только собрался обругать нерадивого кучера, как слова застряли в горле… Кучером был сам государь, в шубе на бобрах и высокой боярской шапке. Позади него, прикрыв ноги медвежьей полостью, барыней развалилась Александра Фёдоровна в собольей шубке и белой меховой шапке.
От самодержцев за версту веяло семнадцатым веком.
«Сочельник. Завтра Рождество. Вот славно-то! – Аким проснулся пораньше. – Вакации3. В гимназию идти не надо. А в соседней комнате спит брат. Целую неделю будем вместе». – Вытащив из-под кровати заранее припасённый барабан, прокрался на цыпочках в спальную Глеба и, набрав как можно больше воздуха в лёгкие, простуженным быком заревел: «Р-р-рота-а! По-о-дъё-ё-м!» – и, что есть дури, стал колошматить в барабан.
Проснувшийся, но не раскрывший глаза Глеб шарил рукой по полу.
«Сапог ищет», – выбежал из комнаты Аким и увидел у стены трясущегося, как заячий хвост, старичка-лакея с новым гимназическим мундиром в руках, а неподалёку от него державшуюся за сердце мадемуазель Камиллу.
Выскочивший с сапогом в руке Глеб сразу простил брату утреннюю побудку, с удовольствием разглядывая потерпевших.
– В гимназию собрались, дедушка, – ласково поинтересовался он, пожимая руку Акиму.
– Мсье Руба-а-анов! – наконец пришла в себя гувернантка. – Вы становитесь таким же несносным, как и ваш кадетский братец. Казалось бы, что вы должны влиять на него в положительную сторону. Мадам Светозарская…
Аким вежливо расшаркался с нравоучительницей, поклонился старичку-лакею, приняв из его дрожащих рук форму, и забросив барабан за спину, гордо удалился к себе, услышав вслед:
– Папа′ велели вам собираться, поедете с ним на рынок…
Умывшись, одевшись и на скорую руку попив чаю, братья побежали к каретному сараю наблюдать величественную картину запряжки в сани трёх вороных рысаков.
Молодой, под потолок, но с жидкой бородёнкой конюх, в красной рубахе и жилетке, с озорством притопывая ногами в валенках, открывал створу крашеных в коричневый цвет ворот. Другую створу, кряхтя и добродушно матюжась, открывал закутанный в тулуп и шапку до глаз, сторож.
– Пахомыч, ходчей отворяй! – хрипато советовал сторожу похмельный дворник в когда-то белом фартуке на измызганном коротком пальто.
– Да иди ты, Власыч, – вежливо посылал приятеля такой же похмельный сторож. – А то как пальну из берданы.
– Испужа-а-а-л! Метлой-то шваркну, куды пердана полетит, куды ты.
– Дядя Влас, отойдь, зашибу, – выкатил из сарая сани конюх.
– Ай да здоров! – с опаской попятился Влас Власыч. – Ванятка могё-ёт. Враз зашибёт, чертяка.
Ребята, отойдя немного в сторону, наслаждались церемонией, разглядывая висевшие в полумраке сарая на железных крюках хомуты и сбрую из тонких ремешков с серебряным набором, которую, встряхнув, взял Иван и понёс в конюшню.
Мальчишки побежали за ним и расположились по сторонам раскрытых ворот, из которых исходил тёплый лошадиный запах.
Вот заржал жеребец и затопал по деревянному настилу.
– Посторонись! – вывел его на улицу Иван, и любовно оглаживая и похлопывая по крупу, привязал ремнём к кольцу, привёрнутому к кирпичной стене сарая. – Близко не подходи, – предупредил ребят, направляясь за вторым рысаком.
Последним вывел постоянно фыркавшего и танцующего коренника.
– Тпр-у-у! Дьявол! – любовно оправлял гриву конюх. – Не балу-уй! – железной рукой стал запрягать коней.
В эту минуту из людской вышел кучер в треухе с тёмно-зелёным бархатным верхом, в чёрных, под стать коням, валенкам и бархатных зелёных шароварах.
– Хоро-о-о-ш! Хорош собака! – хвалили его собутыльники, опираясь один на метлу, другой на бердану.
– На коней не дышите, чуды! – ухмыльнулся кучер, выставляя грудь в шёлковой зелёной рубахе.
– Пяту-у-х! Ну, чистый пятух, – с завистью плевались мужики, пока тот хозяйским глазом окидывал расчёсанные лошадиные хвосты и гривы.
– Поспешай! – подстегнул конюха, который опрометью выбежал из людской, таща в руках целый тюк одежды, и начал облачать своего начальника в широченный и толстый зелёный ватный кафтан, постепенно превращая худощавого кучера в огромного, под стать себе, тяжеловеса.
Застегнув сбоку круглые чёрные пуговки, принялся обматывать его длиннющим белым кушаком.
– Как ребятёнок в зыбке, – сделали однозначный вывод друзья-собутыльники.
– Пошли отселева, пока конями не стоптал, – миролюбиво посоветовал им кучер, усаживаясь в узкий передок и с помощью Ванятки вставляя ноги в ременные стремена и оправляя полы кафтана.
– Тп-р-р-у-у! Черти! – ласково увещевал коней.
Ребята, забыв всё на свете, любовались кучером и упряжкой.
Рысаки плясали, привязанные длинным ремнём к кольцу.
Минуту стояла торжественная тишина, пока кучер, сняв шапку, истово крестился. Затем, надев белые рукавицы и поелозив, ища удобства, задом, он спросил:
– Ну что, Ванятка, всё готово?
– Усё! Архип Ляксандрыч.
– Ну, тады пущай! – велел кучер, натягивая вожжи.
Иван отстегнул ремень от удил и жеребцы резко рванули вперёд, храпя, дико кося глазами и пуская клубы пара из ноздрей.
– Чисто звери! – разбегались в стороны работники метлы и берданы, а ребята со страхом прижались к стене.
Но сдерживаемые опытной рукой жеребцы перешли на лёгкий танцующий шаг и, проехав под аркой, вынесли сани к парадному подъезду.
Догоняя их, запрыгнул на полозья Иван. Следом бежали мальчишки.
Одетый в новенький, пахнущий овчиной тулуп, братьев уже ожидал отец.
Ребята просто рты открыли от такого его вида.
Тот, не обращая на них внимания, поочерёдно оглядел коней, белую сетку, прикрывавшую крупы и хвосты, гладко расчёсанные гривы, медвежью полость на санях, кучера, Ивана и, наконец, своих детей.
